Текст книги "Чего не было и что было"

Автор книги: Зинаида Гиппиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

ДА – НЕТ

Если вам говорят: нельзя ничего строить на отрицании, нельзя жить одним отрицательным, постоянной ненавистью, одним «нет»… верьте, потому что это правда. Но людям, которые это говорят, – не особенно доверяйте. Уж потому, во-первых, что сами они не понимают, о чем говорят и в чем тут правда. Во-вторых, потому, что теперь (я «теперь» подчеркиваю) очень часто говорится это по определенному поводу и, скрыто или открыто, метится в «непримиримость»… к большевикам. Желание «использовать» какую-то правду для защиты большевизма – всегда подозрительно.

впрочем, при всех спорах, возражают этой правдой, лишь столкнувшись с действительным отрицанием, определенным и бесповоротным, – с каким-нибудь «огненным нет». Если ваши «нет» – кисленькие, против них тяжелая артиллерия не выдвигается. Все кисленькое, средненькое, тепловатенькое, – отрицание ли, утверждение ли – безболезненно, и даже с приятностью, – проглатывается. А подите-ка, проглотите-ка «огненное нет»! И сейчас тревожная оглядка, хватанье за «правду»: нельзя созидать ненавистью. Нельзя жить отрицанием…

Конечно, правда. Конечно, нельзя. И никто живой этим и не живет. Дело чрезвычайно просто: всякое истинное отрицание, – «огненное нет», как я говорю, – только отражение соответствующего огненного «да», которое живет в человеке и которым он живет. А вернее – живет он обоими вместе. Всякое мое «нет» обусловлено моим внутренним «да», от него исходит; оно есть «потому что» есть «да», и бытие обоих – есть мое бытие.

Отрицание голое, без стоящего за ним утверждения, или вообще не имеет бытия, или имеет призрачное, как призрачна фата-моргана, отражение без предмета отражающего.

Вероятно и за кисленькими «нет» есть свои кисленькие «да». Но кисленькие – развалисты, как неудавшееся желе. Держатся ли они еще, сникают ли – за ними не уследишь. От настоящего «нет» словно по огненной нитке, всегда можно добраться к его «да», от ненависти – к любви. К любви, конечно, не доберешься от кисловатой, случайной «неприязни», – разве к такому же случайному… симпатизированью…

В реальной жизни, в конкретности, все безмерно усложняется. Но порядок и сущность дела остаются неизменными.

Возьмем, хотя бы, ту же «непримиримость», отрицание большевиков, «нет» большевизму.

Мы увидим, прежде всего, что это единое и полное «нет» – слито из множества других «нет»; у каждого свое «да», свое «во имя», и такое серьезное, что, пожалуй, одного его хватило бы для «непримиримости». Каждое «нет» исходит из внутреннего «да» какой-нибудь коренной человеческой ценности. За одним «нет» большевизму – стоит «да» человеческой Личности. За другим – «да» свободе. За третьим – «да» цена жизни и крови. За четвертым – «да» России, родине. За пятым – «да» творчеству. За шестым – красоте. За седьмым – правде. За восьмым… Но продолжать ли? Список бесконечен. Такие ценности все – равны. И не правда ли, если в человеческой душе хоть к одной из них «да» не желатином намазано, а огнем написано, – довольно его одного для самой непримиримой, реальной «непримиримости»?

Время, история, исторические события тут ничего изменить не могут. Могут изменяться, конечно, люди: одни отойдут от высших ценностей, снизят все человечество; другие, напротив, подойдут ближе… Но ценности-то всегда, неизменно, останутся ценностями.

Кто уже носит в себе огненное «да» к которой-нибудь из них – тот с трудом допускает возможность своей измены. Положим, и верующий не думает, что вере изменит, а как часто гаснет самая пламенная вера! Но «да», о котором я говорю, – больше, чем только вера. Чтобы изменить вере – достаточно, чтобы угасло сердце; для измены какой-нибудь из первичных ценностей необходимо угасание и разума: человеческое снижение или сумасшествие.

Повторяю: в многообразии живой жизни все – сложнее, все – запутаннее. Мы с усилиями продираемся сквозь эту путаницу, падаем, встаем, опять падаем, вечно ошибаемся в бесчисленных наших «нет» – кривые отражения! Но это ничего. Лишь бы наши «да» горели ярко, горели и – не угасали.

Бывают, однако, странные случаи. Общий порядок таков: из внутреннего утверждения исходит соответствующее отрицание, «да» – отражается своим «нет». Но бывает обратное. «Да» и «нет» меняют свои положения. Беззаконно поселившись в душе человека «нет» – беззаконно отбрасывает свою Тень в виде «да». Нельзя жить без тени, но закон нарушен, когда, как в сказке Андерсена, ваша тень делается вами, вы – тенью. Это и в сказке кончается плохо… Пожалуй, не лучше – в действительности.

Вот, например, статья Н. Бахтина, которая называется «Похвала смерти». В ней, при внимании, не трудно заметить признаки «обратности». Статью, как статью, я разбирать не буду. Она прекрасно написана, и ее «да» совсем не кисленькое: очевидно и то «нет», которое за ним стоит и делает его своей тенью – тоже не кисленькое. Меня занимает в данную минуту противоестественность этой статьи. Во всякой, даже самой легкой, попытке к противоестественному можно открыть немало любопытного.

Но оговорюсь: «естественным» я не разумею «нормальное». Норма – черта воображаемая и, если б через нее постоянно не переступали – жизнь бы не двигалась вперед. Норма – это «большинство» данного момента. Кисленькие «да» и «нет» должны быть, таким образом, признаны «нормальными», а огненные – «ненормальными».

«Естественность» – другое. Через ее черту можно только пытаться переступить: она непереступима. Попыток, впрочем, сколько угодно: делаются они в большом и малом, большими людьми и малыми. И если к «перескоку через естество» не ведут – ведут, порою, к чему-то другому.

В статье Бахтина «Похвала смерти» можно увидеть намек на такую попытку.

Вспомним сначала – «Приговор» Достоевского. Это письмо самоубийцы, который убивает себя потому, что до конца сознал неизбежность смерти и полного своего уничтожения. Такое сознание не может, по Достоевскому, позволить, кому бы то ни было прожить еще хотя бы минуту. Потеряв смысл жизни, целиком, в бессознательной надежде на смысл, – человек естественно теряет и жизнь.

Самоубийца Достоевского – воображаемый: не думаю, чтобы кто-нибудь доходил до такого конегного сознания, конечной потери. Но он – в естественной линии, в той же человеческой линии, как и маленький, ниже среднего, всякий и никакой человечек Мопассана, тихонько рассуждающий: «…II п'у aura plus de М. Paul Laval… Quelle affreuse chose!.. Est ce etrange qu'on puisse vivre sous cette eternelle certitude de la mort. Si elle etait seulement probable, cette mort, on pourrait encore esperer; mais non, elle est inevitable, aussi inevitable, que la nuit apres le jour» [32]32
  Более нет господина Поля Лаваля… Какой ужас!.. Не странно ли, Что можно жить при этой вечной уверенности в смерти. Если бы она была вероятна, эта смерть, можно было бы еще надеяться; но нет, она Неизбежна, так неизбежна, как ночь после дня ( фр.).


[Закрыть]

А вот древние слова: «Последний враг – враг! – будет побежден – Смерть».

Перекручиванье человеческого естества, от века и доныне смерти враждебного, до хвалы смерти и уничтожению, – что это? Не посягательство ли на естество жизни? С негодными средствами, конечно, ибо годных нет, и за естество нам опасаться нечего. Но откуда являются такие попытки? Что на них толкает? Какой ангел нисходит возмущать эти души?

Не ангел Силоамской купели, во всяком случае. Боюсь, что это Ангел Отчаяния. Пламенное «нет», поселившееся в душе вместо «да» (первая противоестественность), – чем оно еще может обернуться, как не отчаянием? Похвала Врагу – не последний ли жест отчаяния?

Не последний; им Отчаяние хватается за свою последнюю, – увы, призрачную, соломинку. Попробуем, однако, понять, – и не грубо и плоско, не превратно, – в чем эту соломинку отчаяние видит.

Опустошенная, выжженная огнем своего всеразрушитель-ного «нет» душа – хочет стать выше всеразрушения, ищет преодолеть его – принятием в свою волю, как бы по собственной воле явившегося; т. е., в конечном счете, признать свою волю абсолютом и себя – Богом.

Это соблазн глубокий, но такой вечный и постоянный, что, при всей глубине, его можно назвать обыкновенным. Попытки присвоить себе атрибуты божества, конечно, не удаются; а в некоторых случаях, когда Отчаяние слишком упорно хватается за призрачную соломинку, это приводит к неожиданным результатам: божественных атрибутов человек не приобретает, но человеческие теряет, – теряет разум. Ходить за примерами недалеко, но я не пойду; они всем известны.

Подчеркивая, намеренно, то, на что в статье Бахтина лишь намекается, – я до конца хочу раскрыть весь этот путь. Он очень длинен, и не все доходят до его естественного конца – безумия. Автор «Похвалы смерти» едва, может быть, вступает на него. Однако и первые шаги человека, такой путь избравшего, не могут не сопровождаться, в конкретности, маленькими последовательными безумиями. Огненное «нет», поселившееся в душе и отразившееся в «да» – Смерти, не должно ли оно отражаться бесчисленными «да» всякому реальному явлению, где только проступает лик смерти? Не должен ли Бахтин – (возьмем его хотя бы символически) – не должен ли он, попутно, воздавать хвалу и убийству, убийцам, лжецам и татям? Не должен ли он, оставаясь последовательным, сказать, например, свое «да» – и большевикам? Ценности перевернуты, но перевернутость тоже требует своей логики. И пусть не пытается он возразить: «Я не хвалю мелких гадостей, я приветствую лишь великую Смерть, великое уничтожение…». Нет, принятие великого есть принятие и малого; да и что – мало? что – велико? Так, может делить жизнь только произвол. Пламенные «нет» и «да», хотя бы противоестественно перевернутые, создают и свою, тоже пламенную, «непримиримость»; обратную нашей, естественно-человеческой, – по всей линии, от великой «Дщери тьмы» до маленьких большевиков. Мы против них, потому гто мы против Нее. А кто возносит хвалу Ей, кто с Ней, – тот обязан быть и с ними.

У Бахтина его «нет» – «да» – настоящие, не желатиновые. Если б желатиновые! Можно бы и не говорить о них, не стоило бы и замечать их обратность. Но именно потому, что истинным огнем пылает перевернутый факел – переверт его такой роковой. Сейчас он горит в славу врагам.

«БОРЬБА ЗА РОССИЮ»

Тема не особенно интересная для служителей «чистого» искусства. Но, конечно, найдутся у «Нового Дома» читатели, которые еще не потеряли: вкус к борьбе и к России. Для них я и хочу сказать два слова о журнале «Борьба за Россию», поднявшем столько шума и споров среди эмиграции.

Спорят о журнале, но гораздо более о соединении, в редакции, таких несоединимых по «направлению» лиц, как, например, Мельгунов и Карташев. Это меня удивляет. Важно, прежде всего, рассмотреть и понять, что такое – журнал, каков его облик; тогда, в связи с влиянием на него редакционного «объединения», можно дать и последнему справедливую оценку.

О самой идее русского свободного журнала для несвободных русских людей – не спорят. Да и какие могут быть тут возражения? Удивительно, что никто до сих пор о таком журнале не подумал.

Но подумать мало: надо сделать. Сделать тоже мало: надо, чтобы дело было деловое, т. е. чтобы оно как можно более приближалось к выполнению конкретных задач. Вопрос о степени деловитости «Борьбы за Россию» – не пустой вопрос.

Россия велика. Условия жизни в России – ужасны. Но для разных людей ужасны по-разному. Одни об ужасе еще и не подозревают; другие видят его во внешних следствиях, не связывая с коренной причиной; третьи – знают и ужас, и причину. (Третьи – это, конечно, группы оставшихся старых интеллигентов). Такого деления, в грубых чертах, нам пока достаточно. И я спрашиваю: где именно «Борьба за Россию» хочет найти читателей? Для какого слоя русских людей журнал издается? Группа интеллигентов вовсе не такое ничтожное явление, чтобы для нее одной не стоило издавать журнала. Однако, если судить по уже вышедшим №№, «Борьба за Россию» не для Этой группы. «Мы зовем к непримиримости»… вот первая фраза первого номера. Какой смысл обращаться с подобным призывом к старым интеллигентам, которые, сидя там, все-таки, до сих пор, не перешли на сторону советской власти? (К тем, которые перешли, смысла еще меньше.) Рассматривая далее содержание номеров, ряд статей Мельгунова, Карташева, Бурцева, Рысса, Изгоева, – я опять не вижу, какой хотя бы интерес могут они представить для тамошнего интеллигента? Его заинтересовали бы, пожалуй, какие-нибудь фактические данные, касающиеся европейских, эмигрантских и большевицких дел, сведения, не проникающие за советские рогатки. Но на что ему «развитие мыслей» о непримиримости, рассуждения о «Великой России» Карташева и обычные проклятия большевикам – Бурцева? Старый интеллигент и мысли эти давно знает, и авторов, конечно, помнит. Как голос из прошлого – журнал может ему быть приятен на минуту; но вряд ли прочтет он его – весь, без скуки и разочарования.

Мало того: ведь и старые интеллигенты в России, теперь, уже не однородны: и среди них, как и среди зарубежных, свои разделения. Не оставляя непримиримости – они идут дальше; и не боятся потерять ее, когда расходятся на первом перекрестке. Я знаю, например, одного совершенно непримиримого интеллигента, который недавно прислал резкое осуждение «политике Карташева; другой, быть может, пошлет ей приветствие…».

На каких же читателей рассчитывают редакторы «Борьба за Россию»? Объединенные только непримиримостью, предлагающие, как оружие для борьбы, только непримиримость, – к кому они обращаются? Может быть, к перепуганным слоям, средненизшим, полукультурным, четвертькультурным и т. д., где всего есть, и хорошего, и дурного, только теперь – хорошего – забитого и дурного – взлелеянного? Увы: журнал в данном его виде, еще меньше заинтересует эти широкие круги, нежели интеллигентов. Статьи, рассуждения, «развитие мыслей» о России, большевиках и непримиримости покажутся им (пусть несправедливо) просто скучнейшим вздором… если журнал и попадет к ним в руки. Чего доброго, само слово «непримиримость», ассоциированное с этой «скукой», им опротивеет…

Но еще вопрос, дойдет ли журнал до широких кругов. Руководители его ничем не хотят для этого жертвовать, даже внешним. Например – орфография. Я – первый противник так называемой «новой». Но я первый подал бы голос за эту проклятую «новую» – для журнала, который должен проникать в современную Россию. Я, может быть, и «Борьбой за Россию» его бы еще не назвал. Это не помешало бы говорить о необходимости борьбы, а в то же время не делало бы из имени журнала неопределенного объявления без указания адреса. Ведь журнал, хоть и называется «Борьбой», ответа насчет борьбы, какая она, в чем, – не дает. За Россию… – какую? Тоже нет ответа. Имена редакторов, объединенных лишь отрицательным принципом непримиримости, позволяют предполагать, что когда настанет час борьбы – бороться будут не за одинаковую Россию. «Час настал!» – говорят они. Если настал – тем хуже: поздно искать, знамени для готового в поход войска, а одной «непримиримости» – для похода – мало. Даже «России» мало. С определенной ложью трудно бороться неопределенной правдой.

Но час борьбы, кажется, еще не настал, – только наступает. Настал он, и давно, для подготовки борьбы, настал и для свободного журнала, который, проникая в Россию, делал бы там нужное дело. Такой журнал, в моем представлении, был бы сначала лишь «Правдой о России», правдой, которую живущие в России не знают. Они ее действительно не знают, и не могут знать, как заключенные в одной камере не могут знать, что Делается в другой, соседней, или в квартире начальника тюрьмы («на воле» – уж и не говорю).

Задача «информационная», на вид скромная, не легка, однако; и требует немалых жертв. Орфография – пустяки, но Ведь надо, в каком-то смысле, отказаться от себя, от собственных рассуждений во всяком случае. Понять, что и самые благородные, возвышенные, – никого теперь не зажгут. А собирая неведомую там правду, надо снизиться до конкретности, победить брезгливость… даже к анекдоту. Демагогия? Нет, только милосердие. Основа демагогии – ложь, а здесь основа – правда.

Это все сторона – почти внешняя. Еще труднее внутренняя. Еще ближе и строже тут надо всматриваться в реальную действительность и с ней считаться. Я уже говорил о теперешней тяге в России к определенности, о жажде как-то разобраться, хотя бы в желаниях своих и надеждах, но до конца. Тамошняя интеллигенция начинает разделяться (и разделений этих не боится). Что-то вроде происходит, бессознательно или полусознательно и в других слоях, – ниже, глубже…

Учитывают ли эту действительность редакторы «Борьбы за Россию»? Может ли данная коалиционная редакция, если даже видит эту реальность, с ней считаться?

Вот тут только нам и приходится обратиться к тому лево-правому редакционному «объединению», самый факт которого вызвал столько протестов.

Странные протесты. Откуда они? Ничего нового не случилось. Карташев и Мельгунов (возьмем эти имена символически) соединились… на непримиримости. Но они вовсе не «соединились», они и раньше были вместе… непримиримы. Ново только дитя, родившееся из этого соединения, – «Борьба за Россию» – но и дитя совершенно естественное, такое, какое и могло родится. Для «Борьбы за Россию» нет нужды ни Мельгунову праветь, ни Карташеву леветь: «во главу угла» журнала они поставили камень «непримиримости». Поставив его «во главу» – они поставили и условия, напоминающие немного условия известной детской игры: «Барыня прислала сто рублей, что хотите, то купите, да и нет не говорите, белого и черного не покупайте». Журнал зовет к непримиримости, проповедует непримиримость… а дальнейшего «не предрешают» ни Мельгунов, ни Карташев.

Поэтому мне совершенно не понятна крайняя позиция «Последних Новостей». Газета как будто видит в самом этом блоке что-то неприемлемое, почти преступное, во всяком случае неестественное. Какое отсутствие меры! Оценивать это соединение возможно, лишь оценивая его результат, – журнал как таковой – что я и делаю. Исполнит ли он, в данном своем виде, нужное дело? Соответствует ли он моменту? Можно или нельзя класть «непримиримость» во главу угла, и… чтобы ни шагу – дальше? Исходя из предположения, что в России уже существуют или намечаются, приблизительно наши же разделения, что одной непримиримости там уже мало, следует отметить: нельзя. Уже нельзя. Но каждый из разномыслящих (обо всем, что «дальше») редакторов считает, вероятно, что можно. И если они, соединяясь, добровольно ограничивают себя тем, в чем действительно согласны, – они правы, и соединение их ни с какой стороны критике не подлежит. Часть эмиграции, которая, подобно «Поел. Новостям» его критикует, – действует прежде всего, нелогично. Против чего она возражает? Ведь не против же «непримиримости»? Или на узкой, – но крепкой – доске непримиримости не стоят они все рядом, – и Карташев, и Мельгунов, и Струве, и Милюков, и Керенский? Керенский обиделся бы, не дай мы ему места в этом ряду. Все дело – в «шаге дальше». Карташев и Мельгунов, чтобы оставаться вместе, решили не делать дальше никаких шагов. Правильное решение или неправильное, и ожидаемые ли даст оно плоды – вопрос другой. Объединенные редакторы «Борьбы за Россию» не будут, конечно, протестовать против свободной критики их журнала. Но судить и осуждать самое объединение, такое прямое и такое естественное – более чем бесполезно. Ни с правой, ни с левой точки зрения (антибольшевицкой, конечно) – оно суду не подлежит.

О СВОБОДЕ [33]33
  Речь на собрании памяти М. М. Винавера 17 декабря 1926 г.


[Закрыть]

Что такое свобода?

Уж, конечно, я не стану сейчас заниматься разъяснениями этого понятия. Слишком оно сложно, слишком широко. С тех пор как люди себя помнят, они все разъясняют вопрос о свободе. Но пока – бесконечные разъяснения весьма мало помогали понять свободу тем, кто ее не понимал. Мне даже приходит иногда в голову: а вдруг это что-то, с чем надо родиться? Кто не родился – тому не разъяснишь. Зато другой, с этим рожденный, и без всяких объяснений будет действовать так, что во всех его делах, в последней мелочи, отразится его внутреннее чувство свободы. Его понимание, что такое свобода.

Все, думаю, согласны, что Максим Моисеевич Винавер, – имя которого нас здесь сегодня собрало – один из рожденных с этим таинственным знаком в душе – знаком свободы. Под ним проходила и прошла его жизнь. Я не буду касаться его общей деятельности, она достаточно известна; но я подчеркну: за какое бы дело, широкое или узкое, он ни брался, к какому бы руки ни прикладывал – он вносил в него, прежде всего, дух свободы.

Я хочу сказать два слова о Максиме Моисеевиче – редакторе литературного журнала, руководителе «Звена».

«Одолевают меня сомнения, – писал он мне, – хорошо ли я сделал, взявшись на старости лет не за мое, в сущности, дело и с упорством продолжая его… Поддерживает меня только нерадостная мысль, что никто другой за это нужное дело не берется и едва ли возьмется. Моя писательская деятельность была всегда далека от журналистики – я сам потому мало в «Звене» пишу, и вынужден опираться на других…».

Сомнения понятные, – но напрасные: трудное дело редакторства (сейчас особенно трудное) Максим Моисеевич исполнял так, как мог исполнять только он.

Опираться на других… еще бы! Бывает ли журнал – без сотрудников? Существуют разнообразные принципы и методы в деле искания этой опоры. Между ними не последнее место занимает метод персональный (в иных случаях даже он один и годится). Этот метод мне пришлось когда-то объяснять одному редактору и даже прибегнуть для этого к такому примеру (прошу извинения за его вульгарность): «Представьте себе, что вам нужно купить лошадь. Вы долго испытываете ее, но наступает момент, когда надо решить, годится она вам, или не годится. Годится – покупайте целиком, и уж не рассчитывайте, что три ноги годятся, а четвертую вы подвяжете, и тогда она повезет вас по вашему желанию. Нет, она повезет только со всеми ногами и как ей свойственно. Не можете решиться? Откажитесь от покупки».

Но на это данный редактор ответил мне: «Что за странный метод! Отношения редактора и сотрудников просты. Это – строевое учение. Редактор – взводный, сотрудники – солдаты. Взводный смотрит, и если кто-нибудь не в ногу марширует, кричит: «Стройсь!»».

Максим Моисеевич меньше всего был «взводным». Думаю, самый образ взводного, командующего солдатами – сотрудниками «Звена», никогда бы не пришел ему в голову. Определив идейную дорогу журнала как «бесконечное стремление к свободе мысли и бескорыстное искание правды» – он вглядывался, всматривался в людей, сам шел навстречу тем, в ком видел возможных попутчиков. И раз «узнав» попутчика, уже брал его целиком, «спокойно доверялся», как он говорил, ибо: «Я слишком давно и глубоко уважаю печатное слово, чтобы не преклониться перед стремлением говорить всю правду до конца… при ощущении полной внутренней свободы».

Конечно, не всем дано действовать так, как действовал Максим Моисеевич: ведь у него, кроме любви к настоящей свободе (т. е. к своей и чужой равно), был еще другой дар: дар любви к личности, понимания, что такое личность и проникновения в природу всякой индивидуальности.

Это ценнейшее свойство и позволяло ему находить действительных попутчиков, а найдя – «спокойно им доверяться». Он слишком хорошо знал, что лишь «при ощущении полной внутренней свободы» можно «сказать всю правду до конца…».

По некоторым словам Максима Моисеевича можно бы, пожалуй, заключить, что сам он свой повышенный интерес к личности ставил особняком, отдельно от своей же общественной деятельности, – отделял себя, редактора культурного журнала – от себя, борца «за право и свободу». Но ему, в существе цельному, была очень известна глубокая подземная связь между пониманием свободы и пониманием личности. Разве эти два понимания – не вода в двух сообщающихся сосудах? Насколько полон один – настолько и другой.

Оттого, говоря с Максимом Моисеевичем о «Звене», мы и соглашались: дух, атмосфера журнала не могут быть чисто эстетическими; в журнале должно быть и то, что неуловимо присутствует в книге «Недавнее»: элемент борьбы. И глубоко ошибались все, кто думал, что «Звено» только «тихая пристань», прежде всего тихая пристань для самого Максима Моисеевича. Не такой он корабль, чтобы успокаиваться в мертвых заводях. Обманывала, вероятно, тишина, которая была в Максиме Моисеевиче. Но это тишина, мягкость человека, обладающего чувством такта и меры в самой высокой степени. Да и какая речь о «пристани» – если сердце журнала «бесконечная свобода мысли и бескорыстное искание правды?».

Таков редактор одного из наших зарубежных свободных журналов. Повторяю опять уже сказанное: у меня нет чувства, что он куда-то ушел от нас, от жизни, от бытия. И я радуюсь, что его близкие, его попутчики и соработники, сотрудники «Звена», так же не верят в его отход, и так же', как я, ощущают его постоянное присутствие.