Текст книги "Чего не было и что было"

Автор книги: Зинаида Гиппиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

НЕЧТО ВРОДЕ ОТКРЫТОГО ПИСЬМА

Письмо не к г-же Кусковой, хотя речь будет о ней. Недавно «Поел. Нов.» уделили место для крайнего ее недовольства отрывками моего Дневника (в «Возрождении»). Выразить это недовольство в сколько-нибудь ясной форме г-же Кусковой, однако, не удалось. Нельзя понять, чего она, собственно, от меня хочет; оттого и по существу отвечать ей невозможно.

Ясно в заметке лишь одно: ясен намек на «подложность» дневника. Т. е., что это совсем не дневник, а нечто «post fac-tum» написанное, со специальной, притом, целью «свести с кем-то личные счеты».

Очень хорошо. Но почему это сказано обходом, намеком, хотя и весьма не тонким? По общей ли склонности женщин к «попреку, упреку и намеку», или еще почему-нибудь?

Думаю, есть у г-жи Кусковой и другие соображения, ради которых она спряталась в куст намека.

Прежде всего – ведь за намек можно и не отвечать… Скажи она это без намека прямо, – так же прямо всякий указал бы ей, во-первых, на ее невежественность, а во-вторых, – на недобросовестность.

Кто хоть малейшее касательство имел к документам, к архивам, к истории, – и к слову вообще, – тот знает, что дневники не подделываются. Гений на такие пустяки (да еще «для счетов»!) тратить себя не будет; обыкновенному же человеку написать нарочно «имеющее вид» дневника, похожее на настоящий дневник – просто невозможно.

Что касается недобросовестности г-жи Кусковой, то вот: благодаря некоторому своему внешнему положению (какому именно – не хочу определять) она лучше других должна быть осведомлена о фактической правде насчет Дневника: о десятилетнем его отсутствии, о том, что он считался погибшим и лишь теперь, неожиданно, был мне возвращен… Но этого мало: еще менее может г-жа Кускова не знать, почему я не представляю публично «доказательств», не вхожу в подробные объяснения. Знает, – как же и зачем об этом заговаривает?

Пожалуй, настоящая разгадка всего – состояние, в которое (пусть на минуту) привел г-жу Кускову мой дневник. С человеком в подобном состоянии рассуждать трудно, но и упрекать его ни в чем нельзя; напротив, к нему следует относиться с величайшей снисходительностью.

Что же это за состояние, и откуда оно?

Есть общечеловеческое свойство, по форме иногда разное, по существу одно, люди не выносят правды. И вдруг, в какой-то момент, при случае даже несерьезном, – они все забывают, на все готовы, лишь бы не столкнуться с правдой лицом к лицу, лишь бы не увидеть какую-нибудь свою ошибку в прошлом или в настоящем. Порой от одного страха уже приходят в са-мозабвенность; тогда, – смотря по темпераменту, – один бежит прочь с заткнутыми ушами, а другой, тоже с заткнутыми, накидывается на того, от кого может грозить опасность.

Человеческое свойство это зовут «малодушием». А кто от него свободен? Никто, я думаю; вопрос только в мере.

Сейчас, в наших кругах эмигрантской интеллигенции, страх перед взглядом на прошлое, на себя в прошлом, – очень разросся. Удивляться ли, что г-жа Кускова, словно сказочная баба, которая и в болоте утопая, твердила свое «не бритое – стриженое», – твердит: «Не было, что было, а было, чего не было?». Не удивляться, – понять ее нужно; понять, что не только других, но и себя она хочет обмануть, когда твердит о «подложности», о «доказательствах», о всяком таком прочем.

Кускова, повторяю, не одна, легко впадающая в эти состояния, и по незначительному даже поводу, вроде дневника. Случается то же и с другими. Некоторых я и сейчас, неизменно, чувствую, как друзей. Но ни к г-же Кусковой, ни к ним, здесь не обращаюсь. Я говорю с более далекими, – более спокойными и разумными. Им и хочу сказать два слова о моем дневнике, – раз уж о нем идет речь: в дневнике лишь малая часть всего что было; но все, что там есть, – действительно было. Было и «опрометчивое»  [61]61
  Прошу извинения за слабость эпитета; конечно, он неточен.


[Закрыть]создание Керенским «корниловского бунта»; были слова и состояния с. – ров, которые я привожу; был и бодрый отказ г-жи Кусковой от борьбы с большевизмом, как от дела «не интеллигентского». Была и моя глупая вера, что можно, после марта, воевать, что советы – ничего и что «теперь все будет хорошо», лишь бы люди, оказавшиеся, у власти, были властными и действовали «разумно-революционно».

Никакого удовольствия в обнародовании таких моих уверенности для меня, конечно, нет. Но и других удовольствий или выгод печатание дневника принести мне не могло. Так не трудно было предвидеть, что именно у тех, кому всего нужнее, всего полезнее было бы «свести счеты» со своим прошлым, – у них-то сил на это и не найдется; и тогда счеты они будут сводить с неосторожным, который вздумал кусочек правды прошлого им преподнести.

Все это, однако, меня не остановило и не остановит.

Маленькое дело свое я сделаю, дневник напечатаю, – в нужной, по собственному разумению, полноте. Не для вас напечатаю, г-жа Кускова: сожалею о минуте вашего безответственного раздражения, но минута пройдет. И не для вас, бедные друзья мои, боящиеся собственных теней в прошедшем. Нет, я делаю это для других, далеких; делаю потому, что верю: кому-нибудь из них и эта крошечная частица правды о печальном, о грозном прошлом поможет в творчестве будущего.

ПРАВДА И ИСТИНА

Мне за г-жой Кусковой не угнаться: зигзаги ее настроений слишком причудливы, а связь мыслей трудно уловима. Только что заставила меня темпераментная писательница вспомнить, что «люди не выносят правды», – и вдруг, через несколько дней, сама, по-видимости, говорит то же самое.

Впрочем, лишь «по-видимости», не будем себя обманывать. Она не говорит, что «люди не выносят правды», но: «Русские люди не любят истины». Разница громадная, такая же, как между «правдой» и «истиной». Положим, г-жа Кускова о различном значении этих двух слов и знает, взяла, должно быть, то, какое первое попалось под руку; вряд ли пойдет впрок и наставление, которое преподано ей насчет этого в передовице «Поел. Нов.», но ничего: как раз тут все вышло кстати.

Сказать такую вещь: «Русские не любят истины» – совершенно невозможно, если иметь взгляд нормально-объективный и малейшую заботу о точности выражения. Раз дело идет об истине и о людях русских, – картина ясна: никакие другие люди так с истиной не возились, так… ну, любили – не-любили, но не воображали, что любят, или, на худой конец, не вели себя ее обожающими. В сопряжении с фатальным русским зарывом, с безмерностью, эта «любовь» немало уж дала последствий. И продолжает их давать. Между прочим, возвращаясь к моей мысли: обуреваемые подобной любовью люди – они-то наименее и «выносят правду». Это естественно; ведь любовь (согласимся хоть в чем-нибудь с Кусковой) у каждого к истине – своей, по своему росту; не истина в руках, и как же не трепетать перед правдой: вдруг, не ровен час, мне придется, я буду вынужден признать, что я ошибался?

Автор передовицы «П. Н.» усмотрел, что г-жа Кускова, в своих рассуждениях, забродила где-то недалеко около места опасного: около «покаяния». Не думаю, чтобы самой Кусковой грозила эта опасность; и забрела-то она сюда не волей – собственные слова лукаво подвели. Но вообще «покаяние» (заметим, именно русские к нему склонны) – это нередко заключительная глава той «любви к истине», о которой у нас идет речь. Это ее крах. Грандиозному (в представлении) соответствует только грандиозное, а поэтому всякое признание своей ошибки мыслится как неизбежный крах; не просто «признание» – но «покаяние»; то есть —

 
«Сжечь все, чему поклонялся»
 

и, с пеплом на голове, с криками, удалиться под сень струй…

Понятно, что при одной мысли о таких перспективах – человек уже сам не свой и на все готов, чтобы охранить свою «истину» от «правды»: если можно – заткнуть другому рот, если нельзя – себе уши.

Только не «русская» любовь к истине, скромная и тихо-сознательная (м. б., по Кусковой, это не любовь?) – только она одна никаких правд не боится. Напротив, жадно ищет их, больших и малых. Увидеть свою ошибку – да ведь это чистейший выигрыш, прибыль, которой так не хитро воспользоваться! Признание ошибки не требует. Боже сохрани, никаких коренных ауто да фэ; нет, просто лишний добрый камень для фундамента будущего.

Впрочем, г-же Кусковой и ее окружению этого не объяснишь. Застарелое сектантство непроницаемо.

Мне только хотелось бы сказать «еще два слова о другом, или почти о другом: о недавнем «письме из Москвы» в «Пос. Новост.».

Письмо не имеет ни малейшего интереса. В нем нет ни звука нового, ничего, что мы давным-давно уже не знали бы, не читали. И совершенно не интересно, откуда оно исходит, кто и где его писал. Пусть написал какой-нибудь тамошний «передовой» интеллигент; это очень возможно. Посадите человека в закрытую камеру, твердите ему все тем же голосом, 11 лет, все то же самое, и вы думаете, что он, в конце концов, не поверит? Поверить, что бы это ни было, и кто был ни был. Вот фотография: снята свалка тряпичника, а подписано: жилище французского рабочего (см. «Илл. Россию»). Верят, конечно. Было бы чудо, если б не верили…

Вполне допустимо также, что автор «письма» – какой-нибудь хитрец из полпредства. Не все ли равно? Что это меняет? Письмо остается той же знакомой жвачкой; с ней эмиграции ровно нечего делать.

Что касается г-жи Кусковой – давно вышивает она свои узоры по известной канве ненависти русских «настоящих» (в России) – к русским эмигрантам. Будет и дальше вышивать. За ней не угонишься; впрочем и охоты особой гнаться нет, – уж очень шерсть, которой она пользуется, неприятного сорта: «Хоть плохи большевики – да наши!».

ПИСЬМО О ЮГОСЛАВИИ

…Вы спрашиваете о белградском съезде? Праздничных банальностей повторять не хочется, а если отметить что-нибудь по существу, более значительное и характерное, – оно окажется непонятным. Поэтому я и думаю, что надо прежде всего поговорить о Югославии. О ней и о тамошнем положении русской эмиграции; о том, что мы ждали увидеть – и что увидели и успели узнать.

Наша эмиграция парижская (или «французская») имеет о Югославии представление очень твердое, давнее и так давно и крепко установленное, что и к пересмотру ни у кого уж нет интереса. Вот это представление, – в самых грубых чертах, конечно: полуевропейская Сербия, страна беспокойных Балкан (где всегда стреляют); Белград – что-то вроде большой деревни, с турецкой еще грязью, с ленивым бытом (когда не стреляют), со специфическим национализмом. Естественный приют для монархистов, главное гнездо русских эмигрантов этого толка. Туда они стеклись, и там, в родственной атмосфере монархической Сербии, – расцветают. Марковцы и ново-временцы, спаянные с карловчанами, вот кто дает тон эмигрантскому кругу в Сербии, и тон этот совпадает с сербским.

Так (или вроде) представляют себе Югославию и «левый» русский парижанин, и «правый». По-разному только относятся: левый, конечно, отрицательно; правый, конечно, положительно. Равнодушный – равнодушно.

Не могу сказать, чтобы и мы были совсем чужды этому общему представлению. Но было также сознание необходимости от него отрешиться, «освобожденно» взглянуть на то, что есть. Освободить от предвзятости даже «впечатления»… Выводы – потом.

Отмечу первое впечатление, очень внешнее.

Россия? Мы, эмигранты западные, латинские, от чего-то в ней, кожно-зрительно, отвыкли: от цветов неба каких-то, от речного пространства, запахов, состава воздуха, от каких-то звуков речи, темпа движений…И вдруг оно, отскользнувшее, вернулось, – там, в Сербии, – вошло снова в память существа, вызвало реальное ощущение России. Не «умиленное воспоминание о потерянной родине» – именно ощущение ее, – в ее сложности, со всеми «да» и со всеми «нет».

«Упадут у нас не камни, а все расплывется в грязь. Святая Русь менее всего на свете может дать отпор чему-нибудь». Это сказал Достоевский… давно, и это вспомнилось мне на берегу Дуная, когда первое впечатление близости к России сменилось вторым – дальности; нет, не русские берега, не русская страна. Корни языка, письменность, церковь, годы порабощения, ужасы войны – все это общее; а вот не «расплывается в грязь» маленькая когда-то Сербия; войне «дала отпор» (и какой!), а теперь, упавшие камни уже подобрав, несет новые, кладет, строит, работает, работает… и не лихорадочно, а с каким-то молодым напряжением. Белград – расцветающий город. Расцвет почти волшебный, если судить по сроку, в какой сделано то, что мы своими глазами видели. И уже сейчас – как не похож Белград на «балканскую деревню» нашего представления! Вот первая к нему поправка – чисто, пока, внешняя.

Но ничего мы не увидим, не поймем во внутреннем, если, во-первых: не будем брать Югославию в динамике, в движении (как она сейчас есть) и, во-вторых: не будем все время считаться с ее историей. Никакой народ из своей истории выскочить не может. Но он может пользоваться своим прошлым двояко: целиком тащить его за собою, словно камень по кругу, или выбирать нужное, перерабатывая его для будущего. В сербской истории, – я говорю о Сербии, – есть много, чем она может, на благо себе, воспользоваться. И похоже, что воспользуется.

Сербия, прежде всего, насквозь демократична. Интеллигентные наши «демократы» (с приставками) понимают слово «демократия», может быть, несколько иначе. Но это не мешает существованию Сербии как страны демократичной в самом реальном смысле, по самой материи. По природе ли – не знаю; возможно, что и демократизм этот взрастила история. Равномерность инородного давления на верхи и на низы очень могла содействовать общенародной спайке. Какому-то уравнению – благодаря которому и черты известной «аристократичности», т. е. своеобразной утонченности, можно встретить одинаково и у сербского мужика, захолустного крестьянина, и у сербского интеллигента или министра. (Так мне говорили, и это похоже на правду.)

В соответствии с демократизмом, – пусть примитивным, но в кровь и плоть проникшим, – находится и сербский национализм. По сравнению с национализмом некоторых других «послевоенных» стран сербский кажется каким-то… скромным. Излишняя самоуверенность, наступательность, злопамятство – черты, которые являются при непривычке к новому положению, иногда при тайном страхе за себя. Ничего этого у Сербии нет. Никаких честолюбивых перехлестов; ни тени «завоевательной» психологии. В новых условиях – только новое, усиленное, внимание, обращенное внутрь.

Ни сербской «демократичности», ни свойств ее крепкого, постоянного, «скромного» национализма, не следует забывать, рассматривая Сербию «монархическую». Монархизм ее тоже особого рода. Будь наши кирилловцы, антониевцы, марковцы и т. д. повнимательнее, они бы такому монархизму не очень радовались. Царь – «гражданин!» (как зовет себя сербский король). Да ведь это звучит едва-едва не царь-товарищ! Впрочем наши легитимисты уверены, что такой русской монархии – не будет.

В этом они правы: в России, да еще сейчас, монархия по типу сербской – невозможна. Быть – только может «русская», или никакая… Но мне уже пришлось говорить об этом подробно (в заседании Р. Научн. Инст. в Белграде) и объяснять, почему мы, русские, если мы не злостные мечтатели, вроде Марковых П-х, и не соблазненные мечтатели невиновные, – мы должны быть республиканцами.

Отношение в Сербии к русским, – в данное время к эмигрантам, – тоже естественно вытекает из прошлого и в связи с ним объясняется легко. Своей истории не забывают даже те, кто ее не знает. Остается – в памяти сердца, в крови, кровью переданная. И она особенно крепка, эта «память сердца». В прошлом той или другой страны Россия занимает свое место. Иногда незначительное, иногда значительное. Там, где физиологическая «память сердца» сохранила образ «России-угнетательницы» – разве не наблюдаем мы ее борьбу с убеждениями и соображениями от разума, а подчас и победу?

В Сербии нет данного конфликта (как нет, между прочим, и другого, – антисемитизма: не было для этого пищи в истории). Для Сербии, в памяти ли сердца, в памяти ли ума (и здесь и там), Россия – одно.

Россия, русские – это помощники, защитники, освободители. Сегодня эмигранты – они те же «освободители» только в несчастии. И когда первые волны уходящих русских покатились в Сербию, еще разоренную, еще не успевшую опомниться от войны, Сербия приняла их в неустроенный дом свой, как могла; просто как путников принимают, застигнутых бурей: ни о чем не расспрашивая, накормить всех, на кого хватит и только.

Именно не расспрашивая. Какую малую роль играла тут «политика», политическое «лицо» тех или других бесприютных русских, лучше всего показывает дальнейшая история эмиграции в Сербии.

При самом начале уже считалось, что сербская эмиграция – преимущественно «правого» оттенка. Вероятно, потому, что, при движении с юга, в Сербию попала большая часть эвакуированной белой армии. Много «белогвардейцев» лишь протекло через Сербию, много и осталось. Кто, однако, «белогвардейцы»? Пора бы знать, что это просто русские люди, очень много пережившие и в подавляющем большинстве – «правые» только номинально. Сербия их, – как русских, как своих, – и приняла; так, «своими», и остались те, кто остался. Всего бывало, пока не оправилась и не стала втягиваться в работу Сербия. Вместе с ней втянулись понемногу и русские. Но сделались ли сербами? Не знаю, в какой еще стране можно меньше опасаться ассимиляции. В самом характере отношения к русским нет для нее повода; для русских нет вопроса, как охранить свою «русскость». Довольно упомянуть пока, что они, без всякой перемены гражданства, уравнены в правах с гражданами сербскими.

Есть, среди эмиграции, и не просто русские люди, и не номинально «правые», а настоящие политики-правые. Эти, едва начался процесс эмигрантского деления, наметили главной своей резиденцией действительно Сербию. Из каких соображений – понять нетрудно.

Не в Сербии ли, стране славянской, православной, монархической, обожающей (как они думали) память русских царей, да еще полной доблестными белыми воинами, – не в Сербии ли ждут их большие дела, высокое покровительство, серьезное политическое влияние?

Так мечтали наши правые (преимущественно крайние) политики, такой представляли себе, вчера, реальность сегодняшнего дня. Это очень недалеко от здешне-эмигрантского общего «представления» о Сербии; только мечтанья выдаются за реальность, расчеты правых считаются осуществленными.

Между тем вот подлинная реальность сегодняшнего дня: русские монархические организации в Югославии тихо распадаются, покрытые тенью.

С культурной жизнью, даже эмигрантской, не говоря о сербской, монархические круги почти не имеют контакта. В этих условиях о каком-либо влиянии, я думаю, не может быть и разговора.

Со своей, русской, политикой, не выгорело; а что касается сербской, то нашим монархистам, если б какое-нибудь чудо помогло им в нее вмешаться, – все равно нечего было бы делать: до такой степени эта политика идет по иной, даже по враждебной им, линии.

Не помогло и православие, и митрополит Антоний из Кар-ловцев. Православие сербское не совсем российское православие. Ниже или выше, хуже или лучше, – другой вопрос, но не такое: более бытовое и народное, более простое, а, главное, – более веселое. Сербское духовенство как-то мало и соприкасается с тамошним русским. Эмиграция, русские люди «просто», ходит и в сербскую церковь, и в русскую; то, что последняя – «антониевская» – почти не замечается; вообще церковный спор, волнующий парижан, рядовую белградскую эмиграцию мало занимает. Митрополит Антоний, с небольшим своим окружением, живет уединенно, в Карловцах. Высшее сербское церковное управление и его представители никаких отношений с ним почти не имеют. Сербы с неудовольствием рассказывали мне о каких-то выпадах, демонстративных выходках монархистов, которые для этого воспользовались приездом митрополита Антония в Белград. Жалкие пустяки, быстро замятые. И это все. Ни малейшего «влияния» и с помощью Антония не получилось. Свою политическую ставку в Сербии наши монархисты проиграли.

Но и антиподы их, крайние (или почти крайние) левые, вряд ли будут счастливее. В последнее время они усиленно перекочевывают из Праги – в Белград. Если они тянутся туда с надеждой на «влияние» (потерянное в Чехии), они скоро разочаруются. Будет та же история. Прием – как всем «русским» – потому что русские; вот вам, по нашей силе и вашей работе, помощь, вот вам свобода… в пределе наших законов (только одни коммунисты – и только в Югославии! «вне закона»). Не хотите с нами работать, дух наш не нравится, как угодно; живите только в сторонке, и тихо; не мешайте другим.

Может быть, впрочем, наши левые пражские переселенцы просто ищут «где лучше», как рыба ищет «где глубже». В простом, житейском, смысле это «лучше», они, конечно, в Сербии найдут.

Но кому действительно живется там лучше, нежели в других странах, – это имеющим отношение к работе или делу «культуры». Надо помнить, что в «культуре» сейчас главный пафос Югославии, причем понятие берется очень широко. В круг работы «по культуре» входит, для Югославии, и постройка (в два года!) нового, великолепного, университета на главной площади, и открытие всяких научных и технических институтов, и оборудование фабрик и заводов – целый новый город в предместье Белграда), и, устройство музеев, и т. д., и т. д., вплоть до прокладки новых дорог. В этой области – опять невольно удивляет положение русских. Беседую с университетским лаборантом (б. деникинец, или корниловец). Беседуем вполголоса, – на стене широкого коридора написано, – кириллицей, – Тишина. Рассказывает мне об университетских делах, – он в работе уж давно, – и говорит наивно: «Студентов-сербов у нас, конечно, больше, чем русских…». Еще бы русских было больше! Профессоров-сербов тоже «больше». Но изумляет, с непривычки, что те и другие, вместе, в одном доме делают одно дело, и так, что уж нет ни хозяев, ни гостей, ни благодетелей, ни приемышей…

С внешней стороны – русские студенты пользуются правом жить в том же общежитии, прекрасном доме, где живут сербские. Но так как материальное положение русских труднее, и общежитие им более нужно, то сербы, особенно заботящиеся об «учащихся» недавно построили еще новый, русский, «студенческий дом».

Эмигрантские круги так называемых «работников культуры» весьма разнообразны по составу и по оттенкам. Вот один, более поддающийся общим определениям. Это – не совсем «интеллигенция», как мы издавна привыкли слово понимать. Это скорее старая русская профессура; в той или другой мере «люди науки». Для них, кроме открытых дверей к общей деятельности, созданы и создаются в Белграде свои учреждения, русские союзы, институты и т. д. По духу это круг, если угодно, «правый»: с тем существенным отличием от наших всяческих марковцев, что «правость» первого – пассивная (не политикой занимаются), а, кроме того, не лишена оттенка либерализма, которым всегда были отмечены наши даже самые старые «профессорские» круги. Сербы, с их преимущественной заботой о «культуре» (и с почти благоговейным отношением к русской), очень последовательны, интересуясь «людьми науки» вне их политигеских симпатий. А та дань тонкого уважения, которую приносит Сербия всем, без различия, представителям культурной России (им засчитываются годы прежней деятельности, возвращаются все права и т. д.) – дань эта делает Сербии только честь. Какое в самом деле значение имеет, если тот или другой академик, член института научного, вздохнет, тайком, о старой России?

Но на этом горизонте есть одна точка, мимо которой, ради объективности, не хочу пройти.

Кроме научных и высшеобразовательных учреждений, в Югославии существует целый ряд русских среднеучебных заведений. Боюсь сказать точно, сколько – во всяком случае больше, чем в любой сейчас европейской стране. О новых, уже на почве Югославии созданных, я не буду говорить: дело идет лишь о трех – четырех, в готовом виде и прежнем составе «эвакуированных» из России. Чисто механически перенеслись они из одного места в другое, и продолжают жить, «как будто ничего не случилось». Старые руководители, с их непотрясае-мыми традициями, это уже не академики, не ученые, это воспитатели. Они действуют, они ведут какую-то – пусть малую – часть русской молодежи. Характерное преувеличение: географию России кадеты этих военных корпусов учат по довоенной карте. Но и без преувеличений, по одним фактам (сообщаемым людьми совсем не враждебными) можно понять дело. Сербы верны себе, предоставляют русским устраиваться с русскими, как они хотят, ограничиваются материальной поддержкой. Но мы-то русские, думая об этих «непотрясаемых институтах и корпусах, разбросанных по глухой сербской провинции, не можем не спрашивать себя с тревогой: а что будет с институтками и кадетами, когда они выйдут из-под крыла высокопоставленной начальницы и доблестного старого командира? Как они столкнутся с действительностью? Их к ней не готовили, их вели так, как будто «ничего не случилось»…

Что, если эти молодые жизни сразу окажутся «все в прошлом?»

Не станем, однако, придавать слишком большого значения частностям. Да и в конце концов время возьмет свое. Пока же нашим детям в Сербии лучше быть с наставниками старорусскими, чем на улице. Кстати, новорусских, стремящихся посвятить себя этому делу в глухих углах Югославии, что-то не видно…

Письмо мое затянулось, а между тем скольких еще сторон сербо-эмигрантской жизни оно не затронуло! Не совсем верно, что это письмо «о Югославии». Я касаюсь преимущественно одной ее части, Сербии, одного города – Белграда. Переезжайте из Белграда в Загреб (Хорватия). Несколько часов пути – и какая перемена впечатлений! Даже первых, зрительных, чувственных, – о людях пока не говорю (о «политике» и не думаю). Другой город, другой культуры и совсем другого внутреннего движения.

Но это слишком сложно; хотя так интересно, даже по беглому впечатлению, что я когда-нибудь его отмечу.

Может быть, для «письма впечатлений», и это мое письмо покажется слишком сухим: никакого лиризма! Но я нахожу, что всего нужнее была бы статья даже без впечатлений, информационная, просто о фактическом положении русской эмиграции в Югославии, о том, что для русских там делалось и что уже сделано. Весь материал, с точными данными, у меня для такой статьи, имеется. Но… где говорить об этом? Кому это нужно? Только широкой массе эмиграции, «вобле», по любовно-острому выражению незабвенного Арцыбашева. Ею не занята эмигрантская «элита», прессой заведующая. Насчет Югославии она довольствуется установленным «представлением», одним и тем же у правой и левой стороны; только первая радуется, что «это так», и при случае свои чувства выражает, а вторая, левая сторона, негодует, но даже при случае, – молчит.

Левая печать уже по тому одному не смеет заикнуться о делах эмигрантских в Югославии, что пришлось бы говорить и о «Державной Комиссии», которая все эти дела делает. Державной! Можно ли говорить о добром… «из Назарета?».

Ну что ж. Пусть сербы делают свое дело «втайне». Когда-нибудь видящие тайное воздадут им явно.