Текст книги "Чего не было и что было"

Автор книги: Зинаида Гиппиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

Если так еще есть – так не будет, когда эмиграция, социально скрепленная, построит свою жизнь на основах, понятных современному цивилизованному миру, – близких к его же собственным. Международное положение такой России (пусть внетерриториальной, но России) совершенно изменится: у нее будет лицо, у нее будет голос, – не считаться с ней будет нельзя.

Скажет ли кто-нибудь, что все это останется без влияния на внутрирусские дела, на сегодняшнее положение России русской? Нет, конечно. Работая над выполнением своей задачи, эмиграция, столь ненавистная кремлевской власти, – уже и сейчас работает для России.

Что касается страхов политических наших деятелей – как бы социальное и материальное «благополучие» эмиграции не повредило ее «политичности» и политике вообще, – то не знаю, стоит ли на этом и останавливаться. Странно ведь не сознавать, что не для «отказа» от политики, а для самой политики нужно, чтоб была эмиграция, крепко, стройно, реально спаянная. Странно не видеть, что колеса всех наших политических мельниц вертятся сейчас в пустоте, без малейшей воды. Река полноводная далеко, но для работы хватило бы и здешних ручьев, если устроит настоящую запруду.

Политика – или ежесекундная реальность, или ее вовсе нет. Политику нельзя «делать», не имея за собой никакой живой, конкретной, человеческой силы, материальной среды, известной опоры. Для зарубежных русских политических деятелей такой опорой могла бы стать зарубежная Русь. И необъясним отрыв нашего верхнего слоя от средней эмигрантской массы.

Что это, результат застарелого убеждения, что эмиграция – пыль? Пыль не может, конечно, быть ни силой, ни средой, питающей политику. Но уже не пыль – эмиграция, бытийно скрепленная, с живым телом, имеющим определенные очертания – зарубежная Россия реализованная. Такой, думать надо, ее скоро увидят все.

И тогда, быть может, реализуется и наша политика.

IV

Трудно сказать, что именно требует осуществления в первую очередь, какое из конкретных дел сейчас нужнее. Слишком много одинаково нужных, не терпящих промедления. Нужна гласность, широкое осведомление, а для этого – необходимо создание соответственного, всем доступного, печатного органа. Нужен, для работы по связи всех, уже существующих, деловых объединений, ряд съездов выборных представителей этих объединений. Не менее нужно и создание новых обществ и учреждений – кредитных, кооперативных, трудовых, благотворительных, просветительных и т. д., непременно доступных участию всей широкой массы эмиграции.

Практической стороны этих задач, условий их выполнения, более подробно касается, в своей статье, Кочаровский. Но подчеркнем следующее: крайне важно чтобы все работы велись координированно, и в соответствии с заранее выработанным и установленным планом общей организации.

Теоретически постройка такой организации должна происходить одновременно и сверху, и снизу. Но, учитывая сложившиеся обстоятельства, надо признать, что главная работа сейчас – это работа снизу. Появление, например, какого-нибудь нового, пусть даже общего, Комитета, удобного, может быть, для доставания денег у американцев, ничего не разрешит. Не говорю уж о том, что в деле русского объединения вопрос об иностранных деньгах вряд ли должен играть какую-нибудь роль; но в подобный Комитет, созданный явочным порядком, сверху, всегда могут попасть люди, эмиграции неизвестные или известные своей деятельностью в других областях (политической, например); это даст повод к недоразумениям, и запутает дело самыми неприятными сложностями.

Задача спайки эмиграции в живое народное тело есть, прежде всего, задача самой эмиграции. Путь к решению – самодеятельность, материальная и культурная взаимопомощь. Коллективным усилием всего миллиона «беспризорных» должен быть создан Всеобщий русский народный Союз.

Очень возможно, что когда план общего построения этого Союза наметится, в нем увидят очертания какого-то небывалого «государства в государствах». Но слов бояться нечего. Да и хотя русская эмиграция сама, с известной стороны, – явление небывалое, построить государство без территории нельзя. Если же на дело своего объединения зарубежная Русь будет смотреть, как на дело общественное, и, создавая его, не станет чуждаться принципов демократического государственного построения, – худого тут нет, напротив: и эта наука может со временем пригодиться, пойти как зарубежной, так и всей Руси, «на пользу».

Твердо помнить надо самое главное: только в объединении сохранит зарубежный народ свою душу и тело; только в общем Союзе не страшны «эмиграции» всех состояний, всех поколений, – старого и нового, – никакие опасности; и первая из них самая страшная: не исполнить своего долга перед родиной.

Прибавить мне остается немногое.

Знаменательно, что за все годы нашего странничества ни одна мысль (или идея, или проект) не встречала такого живого, такого пламенного отклика в эмиграции, какой встречает ныне мысль объединения зарубежной Руси на новых началах, объединения жизненного, социально-экономигеского. И это при сопротивляющихся политических верхах, благодаря чему дело еще не могло получить надлежащей огласки.

Трудность открыто и широко поставить вопрос на общее обсуждение имеет много неприятных сторон: если, как в данном случае, вопрос слишком животрепещущий, он все равно продолжает обсуждаться в отдельных группах эмиграции, в отдельных «углах»; и там легко подвергается искажению его первоначальная линия. Мы знаем, например, что где-то уж был выдвинут план «обогащения»(!) эмиграции (да еще чуть ли не с привлечением к этой задаче иностранных капиталов!).

А что вопрос действительно животрепещущий, это хорошо знает всякий, кому удавалось публично его коснуться. Не только статьи, – краткой, в газету случайно проскользнувшей, заметки достаточно, чтобы посыпались отовсюду (частные, конечно) письма. Пишут их, в громадном большинстве, люди, у которых нет другой возможности высказаться, даже в деле так близко, прямо, кровно их касающемся.

Письма все разные: слишком разные – по биографии, возрасту, способностям, психологии, положению «бывшему» и настоящему, – авторы. Но удивительно: люди эти, между которыми, на первый взгляд, нет ничего общего, оказываются тесно соединенными… связанными одним и тем же отношением к данному вопросу. Конечно, человек малодушный – боится верить, мужественный – надеется; деловитый – предлагает свои проекты; умный – рассуждает; малопонимающий – просто радуется и кого-то благодарит; но решительно все «хотят», «готовы» приложить и свои силы к делу, которое по чувству их, необманно обещает перемену судеб зарубежья.

Может быть, и мало толку в «готовности» того или другого. Слишком обессиливает «болото» (по выражению одного «чернорабочего», затурканного жизнью), куда попадает сверхсильно трудящийся, средний слой эмиграции. Но не беда. Если одна «мысль» о деле заставляет всколыхнуться «болото», соединяет самых несоединимых, то вправе ли мы сомневаться, что дело нагавшееся привлечет к себе, постепенно, целую армию новых работников?

А дело уже началось, уже делается. Скоро и близорукие увидят, как жива и нерушима глубинная связь, связывающая всю народную зарубежную Россию.

Письмо, которое печатается (с разрешения автора) ниже, – один из «откликов» на вопрос о новом, всеобщем объединении зарубежья. Это письмо, помимо своей яркости, интересно во многих отношениях. Прежде всего: адресованное человеку не просто незнакомому, но абсолютно далекому, другого поколения, другого опыта, чуждому жизненно и профессионально, – мне, – письмо это может, однако, назваться как бы краткой сводкой того, что мною сказано выше, на этих страницах; или даже вообще всего, что когда-либо говорилось мною по поводу социально-экономического объединения эмиграции. Другим голосом, в других выражениях, но те же доводы приводит в пользу объединения автор письма, г. Четвериков; и в «распыленной» эмиграции видит ту же опасность: опасность как для зарубежной, так и для всей России… Тут снова убеждаемся мы, что на общей правде, касающейся общей родины, могут встретиться друг с другом русские люди самого разного склада, самых разных жизненных условий.

Мнение г. Четверикова о желательности и возможности спайки зарубежья на реальной почве особенно ценно потому, что это говорит человек практики; и человек, который, по условиям дела, многолетним трудом созданного (ныне разрушенного, конечно) имел близкое соприкосновение с народными слоями на всей российской территории, не выключая Сибири. Прибавлю, что он был (и остался в эмиграции) человеком «левых» убеждений.

Все это, и все вообще, что я знаю ныне о моем корреспонденте, совершенно не было мне известно в момент получения письма, – эмигрантского «отклика» на вопрос самый жгучий, какой перед всеми нами когда-либо вставал.

Это наш (и не только наш) вопрос «быть или не быть». А решение – дело всего русского зарубежного народа.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ [1]

I

Критики у нас нет. И, может быть, это хорошо. Сами критики не хотят критики. И, может быть, они правы. Не будем вдаваться в объяснения, почему и отчего. Слишком сложно и длинно. Лучше просто примем это как факт.

Но от размышлений о литературе отказаться нельзя, да и нет причины. Размышляя, мы не делаем никаких окончательных выводов; а если и делаем – то никому их насильно не навязываем. У соседа получаются другие? Это лишь значит, что у него другое построение, другая цепь мыслей.

Предметов, частных случаев и явлений, о которых приходится размышлять, – каждый день изобилие. Всякого рода, во всех областях, в литературной, как в других. Но свойство именно «размышления» таково, что, зацепившись за какую-нибудь частность, на ней не останавливаешься, а незаметно расширяешь круг, переходя к более общим, – по этому поводу, – соображениям.

Так, к поводом к сегодняшним моим литературным мыслям послужил только что вышедший роман И. А. Бунина «Истоки жизни» («Жизнь Арсеньева»). Пиши я критику – на этом произведении я бы сосредоточился, разобрался бы, как оно построено, отметил лучшие места, сделал цитаты и т. д. Но я только размышляю, а потому даю волю всем попутным мыслям, которые приходят в голову: о русском писателе Бунине вообще, о характере и силе его творчества в прошлом и настоящем, о месте этого исключительно одаренного художника в русской литературе… что, конечно, приведет меня и к некоторым мыслям о нашей литературе вообще. Да и мало ли к чему это еще может привести! Ведь литература любой страны и народа не существует же независимо, она вкраплена в историю и судьбу народа.

Но так далеко я постараюсь не забираться.

«Истоки жизни»… Обаяние бунинского письма, чуть не гипнотическое его действие, испытал на себе всякий. В новом романе его не меньше, чем во всех прежних. Пленяет ли Бунин воображенье читателя? Или сердце? Нет; он просто «держит» человека, как его держит его собственная плоть и плоть окружающего мира. Силой словесной изобразительности Бунин подчас делает мировую материю – ощутимой. Это было бы невозможно, если бы, под словесными способностями изображать, не лежало у Бунина особо повышенное ощущение именно плоти мира, материи мира. Пятичувственным восприятием наше отношение к миру, к жизни, обыкновенно, не исчерпывается. Но если эти пять чувств находятся в чрезвычайном обострении и развитии, то, пожалуй, для каких-нибудь сверхчувственных ощущений уже не будет и места. Они очень могут заполнить творчество… а иногда и заполнить самого человека.

Конечно, то, что видит, чувствует, осязает, слышит и обоняет Бунин, – и с чудесной точностью передает, – подлинная жизненность. Прав и сам он, и читатели, определяя его творчество как «жизненное». Но правы и те, кто, не отрицая жизненность Бунина, ищут еще какого-то плюса, какой-то прибавки к своему отношению к жизни; и, если имеют склонность и способность к творчеству, ищут форм, чтобы его, это творчество, воплотить.

Такие, и подобные, поиски – вечны; они всегда были, во всех областях жизни, и всегда будут: это – закон движения. Бесполезно, не правда ли, с ним не считаться?

Во всех областях… но так как я начал размышления о литературе, да еще о русской, то к ней (не забыв в свое время Бунина) и вернемся. Тем более, что «державное течение» и этой реки тоже «покорно общему закону».

II

Что, собственно, случилось с русской литературой в конце прошлого столетия? По внешности – как будто нечто резкое, необычное; но по существу – ничего такого, что не подготовлялось бы и тихо не совершалось и в более ранние годы XIX века. В течении своем всякая река может набежать на порог. И тогда начинает бурлить, прыгать, даже разбиваться на рукава… Эти рукава, правда, уже перестают течь, но отбившись от главного русла, образуют тихие заводи, иногда целые озера; а река, после пенистых кипений и брызг, находит коренное русло и продолжает свой путь.

Конец столетия и был таким порожистым моментом для русской литературы.

Если зарисовать кратко, говорить по учебнику (воображаемому) – картина известна: более крупные, старые писатели сошли со сцены, или стояли на краю; общая же литература незаметно начинала принимать какие-то сероватые тона. Не потому, что больших талантов среди признаваемых писателей там не оказалось, а молодые только еще «подавали надежды»; и не потому, что не сохранилось в тогдашней литературе никаких прежних традиций. Нет, одна из множества сложных причин этой сероватости («упадка», как тогда говорили), – была упорная верность некоторым традициям… но лишь «некоторым», и выбор, для того времени, был неудачным. Свято береглись традиции «жизненности»; мало-помалу, в связи с общими историческими веяниями и с временным оскудением ярких талантов, эта «жизненность» стала претворятся в известную «реалистичность», и весьма далекую, иной раз, от искусства, ибо о нем забота явно иссякала.

Вот тогда-то, как мы знаем, и случилась эта вещь: появление «декадентов» (слово французское, но декаденты наши родились самостоятельно, без влияния Франции, да и «декадентство» у нас было другое). Литература приняла их в штыки, поняв одно: это – враги. Они против «литературы», ибо против главной ее традиции – жизненности, «реализма». Штыки насмешек, сначала добродушных, скоро сделались озлобленными. Декаденты приняли бой. Армия их все росла, а какие в ней постепенно шли изменения и перегруппировки, – присяжная литература не замечала, да и не интересовалась: для нее это были все те же «декаденты», все те же враги, идущие против установленной «жизненности» в литературе, да еще во имя «искусства». В истории литературы они связывали себя как раз с писателями, которых «реалисты» плотно забыли, а чтимых ими – пренебрежительно свергали с пьедесталов.

«Только идиоты не знают, что искусство – в искренней, честной и возможно полной передаче окружающей нас жизни…» – говорили с раздражением писатели «признанного» стана.

«Много вы в искусстве понимаете! – отвечали им. – Да не больше и в жизни, если думаете, что она лишь то, что можно ощупать, о чем можно рассказать точными словами…».

Так «верным» отвечали уже не «декаденты»: сформировалась группа, называвшая себя «символистами».

Я не хочу касаться сейчас ни сущности символизма как понятия, ни того явления, которое известно под именем «школы символизма». Я говорю только о борьбе и определенном повороте, который, на пороге века, совершило течение нашей литературной реки.

Река победила, потекла дальше по своему руслу. Но, в процессе борьбы с препятствием, поднимаясь, она отделила от себя множество ручьев, как бы рукавов, которые уже в русло, однако, не возвратились, а образовали свои спокойные озера, или тихие заводи, затоны, порою хрустально-чистые и глубокие.

Традиционная «жизненная» литература XIX века почти вся разбилась по заводям.

III

Было бы ошибкой рассматривать литературную борьбу этого момента как борьбу поколений. Не следует также сводить ее к периодическим сменам «реализма» и «романтизма». Аналогии, при желании, всегда находятся; но действительных повторений в истории нет; их исключает закон движения. Река, на пути своем, встречает немало порогов; но все они разные, хотя и все одинаково бывают преодолены, причем какие-то струи неизменно выплескиваются, чтобы образовать, в стороне, свои, неподвижные, водоемы. Кстати сказать: теперь уже видно, что и «декадентство» чистейшей марки не избегло, в свой срок, той же участи. И оно, и многообразные его отпрыски «подекадентства», с характерными концепциями «искусства» и с оттолкновением не от «жизненной» литературы XIX века, а огулом от всякой жизни в литературе (и даже та часть старого «символизма», в которую вмешаны были элементы, не способные к движению), – все это уже покоится в заводях. И когда теперь мы слышим голоса со знакомыми нотками «искусствопоклонничества», или чего-нибудь вроде, – будем осторожны: это голоса из затонов, голоса тех, кто уже не находится в главном течении литературной реки: она выплеснула их и ушла дальше. Так же, как раньше, – в свое время, – выплеснула и «жизненников» старого типа.

Но вернемся к ним и к столкновению конца XIX века.

Уже потому не было оно борьбой «поколений», что вовсе не все тогдашние «новаторы» принадлежали, по возрасту, к новому поколению; а в лагере противном было много молодежи, из которой иные, в то время «подававшие надежды», осуществили их, впоследствии, самым блестящим образом.

Один из них – Бунин; и даже первый из них, ибо можно ли оправдать «надежды» более блестяще? Лагерю, в котором находился с юности, он так и не изменил.

В творчестве писателя-художника, если он обладает большим талантом, часто можно заметить черты внутреннего трагизма. Но трагедия у каждого непременно своя, соответственная ему и сущности его творчества. Попробуйте вглядеться в трагедию Бунина. Где она, в чем – для него?

Она – тут же, в том же круге его восприятий мира благоуханного, звучащего, красочного. В самой полноте чувственного его восприятия мировых форм. Не распадаются ли формы? Не вянет ли всякая красота? Не исчезает ли благоуханье? Для Бунина ощущение «жизни» есть в то же время и ощущение смерти. И в каждый данный миг он страстно «жизнь» (вернее, свой мир-космос) принимает, и его же ненавистнически отталкивает.

Очень редко такая трагедия бывает осознанной. Между тем, не высветленная, она особенно безнадежна. Это – трагедия неподвижности.

Современник и очевидец того давнего литературного столкновения, о котором мы сейчас вспоминаем, – Бунин сохранил в себе до сих пор черты, свойственные своим единомышленникам и участникам, хотя бы косвенным, тогдашней борьбы. Как они – он думает, кажется, что борьба, именно эта, еще длится. Как они – Бунин не удосужился разобраться в последовательных группировках «врагов», ни присмотреться к разности их лиц: все они были и остаются «декадентами» (или символистами, или все равно, как), врагами принципу «жизненности», негодными врагами литературы. И те же, испытанные, приемы борьбы. Не помнятся ли они нам? Не звались ли «врагами», без разбора, при случае и без случая, попросту «сумасшедшими, идиотами, дураками, болванами», а то «лакеями и подлецами?».

Когда я думаю об этом, и о таком крупном писателе-человеке, как Бунин, мне становится жалко и больно. Не то жаль, что течение литературы, движение, прошло мимо него и что не понял он движения, чуждого его природе, его складу, его таланту: тут его естественное право. А, вот, понять, гто он всего этого не понимает, – он мог бы; и мне жаль и обидно за Бунина, что такого простого понимания у него нет.

Это изменило бы многое для него самого. По новому увидел бы он, как прекрасно его широкое озеро. И разве не каждому человеку дана своя судьба, свой талант? И разве судьба писателя Бунина, талант не зарывшего, а сумевшего приобрести вдвое и втрое, – не счастлива ли-судьба? Зачем тревожная забота о «врагах», которые, кстати, и не враги вовсе? Для всего есть место на земле: и для бурливой реки, и для озера, покоящегося в зеленых берегах…

Обаятельность бунинского касанья к видимому миру такова, что, попав в этот волшебный круг, невольно останавливаешься, зачарованный. И особенно бесполезными кажутся требования, с которыми иные к Бунину подходят. Надо помнить: он не учитель и не вождь. Научиться от него нельзя, подражать ему нет смысла, а вести…. куда может вести тот, кто сам никуда не двигается?

Бунин лишь показывает нам «жизнь», – вернее, широкий мир, – в блистательной неподвижности мгновенья.

Если сам художник поймет это когда-нибудь, поймет природу своей силы, ее границы, почувствует, что «жизнь» – шире, чем видят его острые глаза, – его творчество приобретет новое очарование: гармонию и спокойствие мудрости.