Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
– Объявим в приказе благодарность, – закивал председатель профкома. – Лучшая бригада, я же говорил. Армейские парни. Товарищей в беде не оставят… Ну, теперь пойдем дальше. Общежитие у нас на двести коек, построено по типовому проекту…
– Дела, – сказал Бурганов, когда процессия удалилась. – Службу человек знает. Как бы он ребят в благодарность за трудовой подвиг на курорт не отправил в разгар промывки. С него станет. А уж радиолу самую лучшую поставит им наверняка… Ладно, пошли, мы с тобой тоже право на отдых заработали.
К этому времени в общежитие вернулись почти все горняки из бригады Бурганова. Кто-то смеясь рассказывал, как час назад приехал на полигон переполошенный механик и самолично привез транспортерную ленту, а на монтаж пульпопровода в спешном порядке перебросили бригаду с соседнего участка.
Бурганов ходил гоголем, говорил, что это цветочки, ягодки впереди. Надо почаще кидать камни в стоячую воду, чтобы круги заметны были. Анекдот! Кому рассказать – не поверят! Механик участка просто-напросто забыл… Представляете? Он, видите ли, перспективный план составляет, у него забот по горло.
События обсуждались горячо, со вкусом. Вспоминали разные истории. Геннадий тоже захотел рассказать, как у них в прошлом году на рыбозаводе забыли отправить готовую продукцию, и уже начал об этом рассказывать, но тут же вспомнил, что все получилось из-за выпивки: он напоил тогда экспедитора и сам до зеленых чертей напился… Кое-как он эту историю все-таки рассказал. Его выслушали, покачали головами: случается, мол, но тут же снова заговорили о своем.
У собравшихся здесь людей было свое дело. С ними не поговоришь просто так, перескакивая с пятого на десятое, как привык говорить Геннадий за хмельным и случайным застольем. О нем просто забыли. А ему… Странно, чертовски странно, но ему и вправду, как во время первой встречи с Герасимом, захотелось вдруг не только покрасоваться перед людьми, показать им свое мастерство, ему захотелось всерьез почувствовать себя в общей упряжке. От этого пришедшего на ум слова «упряжка» он сперва скептически улыбнулся, потом ему стало обидно: никто в упряжку его принимать не собирается. «Что это я? – удивился он. – Неужели коллектив на меня действовать начал? Ай-ай-ай! Мне ведь не коллектив нужен, а место в нем. Не надо путать! Партер меня не устроит, мне ложу подай, обитую бархатом. Только чтобы меня в нее эти сознательные парни сами посадили. Да еще чтобы поуговаривали!..»
– Геннадий, – позвал его Бурганов. – Порядочек! Звонили из гаража, можно ехать. Ты уж извини, что потерпел из-за нас… – Он порылся в карманах, достал пять сотенных, протянул Геннадию. – Хватит?
«Ах ты сволочь какая, – сжавшись, как от удара, подумал Геннадий. – Специально при всех… Чтобы, как говорится, наглядно было: дружба дружбой, а место свое знай… Да и то – чего бы ему стесняться? Русанов-то не больно стеснялся, когда цену набивал».
Внешне, однако, выглядел он добродушным и милым парнем, который не обиделся, нет, а просто, знаешь, как-то не положено… Пошутили, и хватит, какие могут быть счеты между своим братом – рабочим…
– Перестань дурака валять, – грубовато сказал он. – Жил я без твоих денег и еще проживу. Такому шоферу как я, сам понимаешь, пять сотенных давать стыдно, а настоящую цену с тебя взять, так ты без штанов останешься. – Он рассмеялся, развел руками, показывая, что все это шутки, взял деньги и засунул их Бурганову в карман. – Будет время, сочтемся. По одной дорожке ходим.
– Ну и ладно, – сказал Бурганов. – Не хочешь, не надо. – Никакой особой благодарности в его голосе не было. – Заезжай…
Вернувшись в гараж, Геннадий еще раз осмотрел машину: конечно, если придираться, то заметить кое-что можно. Герасиму решил пока ничего не говорить. Спросит, тогда выкрутится как-нибудь.
На другой день Герасим действительно спросил:
– Машина у тебя в порядке? Через неделю-другую большая работа предвидится, будем лес вывозить с Делянкира.
– В порядке, – сказал Геннадий.
– Хорошо починили?
– Откуда знаешь?
– Да ты еще и скромник, – улыбнулся Герасим. – Оттуда и знаю… Звонил мне Бурганов. Просил, правда, тебе не говорить. Боялся, что стружку с тебя спускать буду. Говорит: «Хороший у тебя шофер Русанов. И парень, говорит, отличный». Я отвечаю: «Плохих не держим».
– Истинно так, – кивнул Геннадий, успевший уже понять, что его приключение обернулось для него бескорыстным и благородным поступком. – А Бурганов – мужик крепкий. Настоящий бригадир, всех в руках держит.
– Никакой он не бригадир, – сказал Герасим. – Бульдозерист обыкновенный. Его на бригаду ставили – отказался. Не тот характер, говорит. А характер-то у него железный. – Он почему-то вздохнул. – Знаю я его хорошо, вместе когда-то работали.
…Светит в небе большая луна. Геннадий ходит по комнате, мусолит в губах потухшую папиросу. «Вот и получил я первый урок. И первый балл получил, похоже – хороший балл. А мог бы и накуролесить. Надо учиться. Только в какой школе: в школе Русанова, где выковывают суперменов, или в школе Бурганова, где учатся простые бульдозеристы? И кому из них принадлежит будущее? И какое оно? Найдется ли мне в нем место?..»
Часть II
1Где-то в начале сентября ударили первые заморозки. Дни стояли тихие, будто вымытые, зелень поредела, и оттого все вокруг раздвинулось, стало прозрачней и шире.
Вот уж месяц, как Маша Стогова исполняла обязанности заведующей отделом в районной газете, и эта новая должность, кроме того, что неожиданно превратила ее в Марию Ильиничну, внесла в ее жизнь некоторые неудобства, из которых самой обременительной была обязанность приходить на работу вовремя. Это было трудно. И не потому вовсе, что Маша любила поспать подольше или понежиться в постели, а потому главным образом, что с утра в любую погоду она выходила из дому с чувством острого любопытства: что-то сегодня произойдет, она о чем-то подумает, вспомнит, и все это должно произойти и вспомниться вот за этим углом или за следующим. И она шла всегда очень неторопливо, дорогу выбирала самую дальнюю, где-нибудь по дамбе над тихой Каменушкой, шла через парк, подолгу задерживаясь возле пруда или возле подтаявшего весеннего сугроба, или просто смотрела, как с ветки на ветку перепрыгивают беспокойные серые птицы с длинными носами… Она не торопилась, потому что если ничего не случится с утра, ничего не подумается и не произойдет, то так уже будет весь день.
В тени домов, куда еще не добралось солнце, ледок под ногами вкусно похрустывал, и Маша специально шла в тени, по светлым пузырчатым лужицам, чтобы наступать на тонкую ледяную корочку и слушать вафельный хруст. Почему-то думалось в эти минуты о ломком, туго накрахмаленном белье… Она улыбнулась – ее редакционные друзья, очень умные и очень тонко чувствующие люди, непременно сказали бы сейчас, что она попала в сферу действия закона случайных ассоциаций…
Возле почты встретился Аркадий Семенович. Он ходил с непокрытой головой до самых трескучих морозов, ветер трепал его лохматые кудри, но вид у него, однако, был элегантный – темное пальто с блестящим, как у фрака, воротником, темный шарф, перчатки, остроносые, по последней моде, туфли – весь темный и наглухо застегнутый, как пастор.
– Рад вас видеть, Машенька. – Остановился доктор. – Очень рад. Если бы не ваша бледность, я бы с удовольствием сказал, что вы прекрасно выглядите. Мало гуляете? Много работаете? Надо больше гулять. Денек-то сегодня каков, а?
– Хороший денек, – согласилась Маша.
– Прощальные дни лета… Скоро погонит снежный вихрь, не знающий покоя, пыль снежную вдоль смутных берегов… Не помните, чьи это стихи? Я тоже не помню… Ничего, Машенька, скоро я снова поставлю вас на лыжи, и вся ваша томность исчезнет.
Он пошел дальше – высокий, легкий, весь какой-то необычайно молодой в свои, наверное, уже пятьдесят с лишним лет, а Маша провожала его взглядом, с улыбкой вспоминая, как в прошлом году после воспаления легких доктор принялся долечивать ее самым варварским способом. Он достал ей лыжи с какими-то необыкновенными креплениями и гонял ее чуть ли не каждый день сначала по Каменушке, потом дальше, в сопки. Она сперва брыкалась, приходила домой чуть живая, но скоро вошла во вкус и уже к концу зимы сделалась заправской лыжницей.
Сам Аркадий Семенович бегал на лыжах и на коньках, играл в теннис и даже прыгал с парашютом. Правда, с парашютом он прыгал всего один раз, но успел этим своим прыжком доставить газете кучу хлопот. Они чуть было не поссорились тогда. Еще бы! Маша узнает, что на территории ее района совершен по меньшой мере подвиг – доктор прыгает в тайгу, приземляется не совсем удачно и с вывихнутой ногой спасает человеку жизнь. Это подвиг, меньше не скажешь! Это… Маша влетела в кабинет редактора, держа в руках дюжину восклицательных знаков, и, захлебываясь от восторга, – подумать только, с вывихнутой ногой! – стала требовать под очерк всю третью полосу…
Карев согласился. Карев тоже был слегка взволнован, потому что его друг Аркадий Семенович Шлендер хоть и вывихнул ногу, но все-таки прыгнул в тайгу и что-то там очень нужное сделал, а сам он вот уже пятнадцать лет сидит за письменным столом и протирает брюки.
У Карева было худое, длинное лицо, хорошая осанка, ежик седых волос и красивые тонкие пальцы. Он носил пенсне и был чем-то похож на Чехова, не только внешне, но и манерой вести себя, разговаривать с деликатной и всегда несколько застенчивой, чуть ли не извиняющейся улыбкой, даже если он говорил при этом злые и неприятные слова.
Карев был старым книжным человеком, потомственным интеллигентом, он даже в детстве не стрелял из рогатки и не дразнил собак, не убегал из дому, он читал умные книги, а не какой-нибудь «Остров сокровищ», и все-таки каждый раз, когда рядом с ним происходили интересные, необыкновенные вещи, где-то в его душе бесстрастного книгочея шевелилось смутное беспокойство. Ему хотелось надеть свои суконные боты и выйти под холодный осенний дождь.
А рядом с ним жил его старый друг, старый рыжий мальчишка Шлендер, с которым всегда что-то случалось, и это соседство было ему приятно.
Доктору позвонили. Он тут же явился, сел в кресло и стал с большой охотой рассказывать, как он летел, как прыгал, как сначала перепугался, а потом все прошло. Он говорил так аппетитно и смачно, так живописал интересные детали, подробности, махал руками и смеялся, что Маше захотелось записать дословно этот живой рассказ, без деепричастных оборотов и сюжетных ходов – просто записать, – и это будет куда лучше, чем добротно построенный очерк.
– Я напишу об этом, вы позволите? – спросила она на всякий случай, потому что можно было и не спрашивать: писать или не писать – ее право, но доктор вдруг замолк на полуслове, серьезно посмотрел на нее и сказал:
– Нет, Машенька… Я напишу сам. Как говорится, из первых рук. Согласны?
«Ну, еще бы! – подумала Маша. – Действительно, кто же лучше расскажет о событии, как не сам его участник?»
На другой день Шлендер принес материал. Это была статья, в которой организация здравоохранения в районе подвергалась самой суровой критике.
– Только так, – сказал доктор. – А вы как думали? Героя из меня делать? Да нас тут всех высечь надо! Старого человека бросают куда-то в лес только потому, что нет на местах квалифицированных кадров, плохо – на редкость плохо! – ведется профилактическая работа… Сечь! Нет, правда. А если бы у меня между небом и землей остановилось сердце? Если бы я разбился? Очень просто мог бы разбиться – нас ведь никто не учит прыгать с этим чертовым парашютом, который бросает тебя на землю, как мешок с песком… Нет уж, Машенька, увольте, героем я в этой истории быть не хочу… То есть очень хотелось бы, конечно, но не получилось… Геройство – это что? Это, если хотите знать, такая организация работы, при которой в нашем геройстве нет нужды! Вот таким образом, товарищи газетчики. Статью я написал, по-моему, отличную.
– Хулиган ты, – сказал Карев. – Старый, заслуженный, скоро вот лысеть начнешь или седеть, а все хулиганишь.
Потом, когда заметка о нем все-таки появилась даже в «Известиях», он ходил очень гордый и только ворчал, что его назвали «человеком уже в годах»…
Маша на него тогда обиделась: ей казалось, что он всем этим бравирует, и хотя была в том доля истины – доктор действительно любил-таки слегка порисоваться, – теперь Маша знала, что просто он такой человек, неожиданный и даже диковатый в чем-то, у которого есть свои правила, тоже неожиданные иногда, но всегда очень правильные…
В редакции еще никого не было. Маша пришла первой. Ого! Вот что значит дисциплина и чувство ответственности. Она тут наведет порядок! А то, понимаешь ли, сидят день-деньской за столами и говорят всякие умные вещи, а потом… Ох, мамушки светы! Тебе ли наводить порядок… Ну-ка, закурим лучше… Так… Она посмотрела на себя в зеркало и расхохоталась – сидит, заложив ногу за ногу, в руках сигарета, губки оттопырены, носик сморщен – еще бы, такая гадость!
Швырнула сигарету в окно. Ничего, так обойдется, без сигарет. Хотя… Элегантный у них бывает вид, честное слово, у этих столичных журналисток, когда они сидят и курят. Умеют же курить, чертяки! А она не умеет. Тошнит ее от сигарет. И пить не умеет. И писать… Ну, пошло! Сейчас об этом думать нельзя, ты не на прогулке, а в рабочем кабинете. Уже без пятнадцати девять. Начинается день. Ничего не случилось, не произошло. Сейчас придет Карев, и они вдвоем – Антон Сергеевич и Мария Ильинична – будут обсуждать очередной номер.
Карев задержался. За окном тарахтел мотоцикл, кто-то из ребят собирается на прииск. Надо бы и ей поехать, а то лезут в голову глупые мысли… Ходит по дорожкам, ждет, что из-за угла выглянет чудо… Каким оно будет? Чего ей надо? Чего она ждет? Да ничего не ждет… Просто молодая здоровая тетка, у которой по утрам такое вот хорошее и чуточку сентиментальное настроение от синего неба и чистого воздуха, от пташек всяких, от здоровья… Она очень любит свою работу, свой поселок, людей, самых разных, любит собак, стихи, свою комнату? Что еще ей надо? Ничего? Ну, это ты брось…
Рабочий день все-таки начался. Пришел Карев, сказал:
– Мария Ильинична, этот ваш Русанов опять отличился. Вот посмотрите, нам пишут… Так… Шофер Геннадий Русанов на общественных началах организовал курсы английского языка… И еще… Оформил местный клуб… Урожайный парень, вы не находите?
Он снял пенсне, сощурился:
– Вы им еще не занимались?
Нет, она им не занималась. Все как-то некогда было. И потом, она не любила эти разговоры о простом советском человеке, потому что приходилось восхищаться черт знает чем. Горняк читает Горького. Ну и что? Пора ему читать и Горького, и Роллана, и Достоевского. И в том, что он слушает Чайковского, тоже никакой особой заслуги нет.
Началось это месяца два назад. Она получила статью от шофера Русанова с четвертой автобазы, с того отделения, где бригадиром Княжанский, заинтересовалась, естественно, тем более, что статья была действительно очень дельная. Автор писал об эстетике, о том, что красота в работе шофера – это один из показателей его профессионального мастерства.
– Очень хорошо сделано, – сказал тогда Карев. – Вы просто молодец!
– Это не я, – растерялась Маша, – это…
– Простите?
– То есть я хочу сказать, что статья пошла без всякой правки, я ее в таком виде получила.
– Странно… Кто бы это мог? У нас там вроде никого нет из пишущих. Да и…
– Автор написал, – простодушно сказала Маша, и только теперь до нее по-настоящему дошло, что статья была написана не только профессионально, но просто-таки чертовски хорошо…
– Мне бы такого автора в штат, – буркнул Карев. – Я вас попрошу, займитесь им.
А она не занялась. Не успела. И вот теперь Антон Сергеевич, прищурившись, вопрошает:
– А что, если вам съездить туда? Можно сделать очень интересный материал. В конце концов у нас не так уж много шоферов, которые пишут об эстетике и преподают английский. Как вы думаете? Мой вам совет – поезжайте. Прямо сейчас. И пишите. Только без этих, знаете, без лозунгов. Не торопитесь… Можете с ним даже в кино сходить, чайку попить, если угостит… Мне бы хотелось иметь, наконец, человеческий материал и чтобы человек в этом материале просто жил, а не решал в каждом абзаце проблемы. А? Сумеете? Ну, конечно, сумеете… Поезжайте. Я позвоню, за вами машину пришлют.
Маша вздохнула. Сумеет? Ну, конечно. Поди не сумей… Надо блокнот захватить потолще и курточку надеть… Ах, эта кожаная курточка! Она научилась носить ее с таким небрежным изяществом, будто родилась в ней, и никому, конечно, и в голову не могло прийти, что кожаная куртка Маши Стоговой – это ее профессиональные доспехи, панцирь, в котором можно было время от времени укрыться от самой себя, от постоянных дум о том, что она ничего не умеет… То есть она умеет все и все делает, как надо, как ее учили; у нее есть хватка, навыки; не было еще случая, чтобы Маша не справилась с заданием, причем задания ей давали самые трудные, зная, что Мария Ильинична человек на редкость добросовестный и трудолюбивый; не было случая, чтобы ее материалы правили, и даже сам Карев говорил, что из всех работников редакции только она умеет писать в полном согласии с законами русского языка…
Все это верно. Маша Стогова – умелый журналист, недаром ее рекомендовали на должность заведующей отделом, но всякий раз, когда рядом с ее статьями в газете появлялись статьи их ответственного секретаря, Маше хотелось плакать, и она, случалось, плакала, понимая, что статьи Левашова ужасны – сумбур, кавардак, черт ногу сломит, но это была работа журналиста, а не трудолюбивого редакционного ослика. Даже в рекомендации, которую ей дали для вступления в Союз журналистов, было написано, что она «трудолюбива и добросовестна». Какие безжизненные слова! А так хочется уметь… По-настоящему уметь.
Антон Сергеевич относится к ней хорошо. Ценит. За что, интересно? Может, у него просто выхода нет – раз человек работает, его надо ценить?
А в общем-то все эти мысли приходят в голову Маше Стоговой не каждый день. Потому что она человек трезвый, здоровый, рефлексией не страдает, и что есть, то есть, никуда не денешься. Одним керамика и неореализм, другим рейды по молодежным общежитиям и экономические обзоры. Она, пожалуй, не смогла бы ответить на основной вопрос бытия, поставленный недавно в газете, – почему именно керамика отвечает бытовой эстетике сегодняшнего дня? Но зато коменданта общежития, в котором она недавно побывала, выгнали с работы, потому что этот пьяный балбес не смог обеспечить ребят не то что керамикой, а обыкновенными графинами…
Теперь ей надо ехать к этому Русанову. Писать о нем… Ну, это мы еще посмотрим. Повидала она всяких дежурных передовиков, зачинателей шума… Хотя у Княжанского всегда интересные люди. Откуда они там берутся?
Княжанского Маша знала хорошо, и поэтому, когда он сказал, что Геннадий Русанов – «это, поймите, человек», она подумала, что приехала, может быть, не зря.
Герасим говорил:
– Во-первых, я вам скажу так: сколько ни ездил, а ездил я немало, сами знаете, такого шофера не видел. Классный шофер. Редкий. Талант ему дан от бога. Ну, этим нас не убьешь… Человек хороший! Вникните! У меня пацанок полный дом, и все у него на шее висят… Водки не пьет. И даже… – он огляделся, – не ругается. То есть совсем. Вы можете поверить? Я бы не поверил. Но решил, что это воспитание.
«Красота! – сказала себе Маша. – Редкая деталь для очерка, такая редкая, что все равно никто не поверит, и она сама не верит, потому что еще не встречала шофера, который бы не матерился… И никто не замечает, какое это страшное зло! Никто! Пишут о пьяницах – они приносят обществу вред. О тунеядцах. О хулиганах. А если люди в приличных костюмах и с высшим образованием просто матерят друг друга – так это у них такой темперамент… И эта мерзость, эти бездумные плевки в душу находятся чуть ли не под покровительством легенды о крепком, соленом словце!..»
Так, значит, Русанов не ругается? Ну-ну… За это, к сожалению, не дадут и медного гроша. А что он еще умеет, кроме как не ругаться?
– Только вот нервный он очень, – продолжал между тем Княжанский. – И не то что б на людях, нет, на людях он, наоборот, спокойный, а когда один сам по себе, вижу иногда – лицо у него каменное, смурной весь… Может, беда какая? Или характер такой…
– Может быть…
Маша была на базе своим человеком и потому спросила Княжанского напрямик:
– Стоит о нем писать в газете?
– Еще бы! Конечно, стоит.
– Тогда я хотела бы с ребятами поговорить.
– Это проще простого. Кто у нас свободен?.. Давайте начнем с гаража, там сейчас Шувалов возится.
Володя Шувалов сидел в диспетчерской и ругался с кем-то по телефону.
– Ты чего? – спросил Герасим.
– Да вот… – Он бросил трубку. – Шкурники проклятые! Я шофер или профком? За эскизы деньги требуют, а мы теми эскизами, извините за выражение… – Он посмотрел на Машу. – Как вы думаете, шкурники они?
– Не знаю, – рассмеялась Маша. – А кто?
– Художники нашлись. Заказали мы им клуб оформить, чтобы как у людей. Нарисовали они на бумаге… Дребедень! Цветочки всякие, колосики, цаплю зачем-то приплели, луну… А тут Генка приехал. Самые споры шли. Одни одно, другие другое, он тогда подумал, наверное, – ну и горлопаны! Собрал ребят из школы, десятиклассников… Уж не знаю, чем он их купил, только они за неделю такой клуб нам сотворили! Не видели? Фантазия у него – дай бог!.. А эти художники все еще деньги канючат – мы, говорят, работали…
– Володя, – остановил его Герасим. – Мария Ильинична как раз по этому делу. Насчет Русанова.
– А что? – насторожился Володя. – Ах, писать… Не знаю… Что о нем писать? Парень как парень. Хороший парень. Не трепач. А то ведь знаете, какие есть… – он поудобней уселся на диване. – Есть такие, что не остановишь, до того они патриоты. Подай им тундру, подай им пустыню, на меньшее не согласны… Мы на колесах, мы на чемоданах, мы такие парни – позарез нам нужны трудности… А между прочим, спрашивается – кто у меня в деревне жизнь налаживать будет? Бабка? Кому же еще, если внуки все в капитаны метят?
– Интересно, – сказала Маша. – Вы, насколько я понимаю, против?
– Против чего? Трудностей, что ли? Опять двадцать пять… А у меня под Рязанью их мало? Это знаете, как называется? Встречные перевозки. Точно… С Кубани на Урал едут чугун плавить, а с Урала на Кубань хлеб убирать.
– А вы?
– А я за деньгами приехал. У нас дома, кроме матери, еще четверо сидят. Вот и кручусь, пока не выкручусь.
– Володя, – снова перебил его Герасим, – у нас не о том разговор. Философию твою мы знаем… Ты о Русанове хотел.
– Ничего я о нем не хотел… Напишите так – Шувалов за! И еще – пусть у вас в газете фамилии не перевирают, а то наш сосед развелся, а с кем развелся, не знает – всю фамилию жены перекорежили.
– Ох, Володька, – вздохнул Княжанский. – Хороший ты парень. Все вы хорошие парни, да больно языкастые… Пойдемте, Мария Ильинична, в общежитие.
– Слышишь, Герасим! – крикнул вслед Володя. – Пусть лучше Демин расскажет, как он у Генки машину выцыганил… А тот рассиропился, красная девица.
– О чем он?
– Так, чепуха…
– Семейная тайна? – улыбнулась Маша.
Герасим не ответил и первым вышел из гаража. В общежитии было пусто, только Дронов сидел на кровати и пришивал к гимнастерке воротничок. Он недавно вернулся со сверхсрочной службы и был по-армейски всегда подтянут.
– Приехал Фокин, – сказал он. – Смеется… Генка там казарменное положение объявил, даром что в армии не был. Ребят замордовал, еле живые! По восемь ездок делают…
Он оторвал зубами нитку, полюбовался – ладно ли пришил? – потом добавил:
– Пифагор, говорят, вторую неделю не пьет.
– Не может он столько не пить.
– Значит, может, коли не пьет… Геннадий за ним с палкой ходит.
– Что за Пифагор? – спросила Маша.
– Прозвище такое, – усмехнулся Дронов. – Беда, не человек. Слесарь – золотые руки, пока не приложится, а прикладывается каждый день. И так мы с ним, и эдак – плевать ему на нас… Надо бы и нам на него плюнуть, да больно у Княжанского душа благородная.
– Глупый ты, – сказал Герасим. – Ничего я не благородный, а только что ж нам теперь повесить его, что ли? В колодце утопить? Пропадает мужик, вытаскивать надо.
– Не пропадет… Он уже который год пропадает, а глядишь, и нас переживет. Теперь вот Русанов в няньки пошел. Чудак… Говорит – дайте мне месяц, я из него что хотите сделаю. А Пифагор – он и есть Пифагор… Черного кобеля, как говорится, не отмоешь добела.
– Он его гипнозом лечит, – не то в шутку, не то всерьез сказал Княжанский.
– Правда, что ли? – не поняла Маша.
– А кто его знает, – улыбнулся Дронов. – Он все может… Только вот Демин его еще больше загипнотизировал. Дали Генке лесовоз. Отличная машина, новая. Зверь. А дали почему? Во-первых, так получилось, потом – шофер ведь он первоклассный, ему грех на самоварах ездить. Так? А у Демина старый МАЗ, четвертый год добивает. И что вы думаете? Демин, конечно, человек семейный, но и заработок приличный, а все как-то в долгах, десятки сшибает… На Геннадия косился – дескать, сопляку новую машину дали, а я вот, кадровый рабочий, обиженный хожу… Геннадий возьми да и поменяйся с ним. Понимаете? Сам к директору ездил, доказывал, ну а в смысле чего кому доказать – тут против него не выстоишь… Теперь доволен – на «Татре» в месяц четыре тысячи выгонял, а на МАЗе две с полтиной с трудом возьмет.
– Меня не было, – сказал Княжанский. – В командировку ездил… Я бы им показал меняться!
– По-моему, он поступил правильно, – сказала Маша. – Человек одинокий, а у Демина семья.
– А кто говорит – нет? Он-то, может, и правильно поступил, а вот Демин… Тут ведь с какой стороны смотреть, Мария Ильинична. Я бы, например, не взял машину. Это вроде подачки…
– Ты бы не взял, а Демин взял, – сказал неизвестно откуда взявшийся один из близнецов. – Потому тебе и не предлагали… Ни черта вы не поняли, парни. Геннадий просто спортсмен, ему интересно было – сможет он эту лайбу до ума довести? И довел. Игрушку из нее сделал… Интересно было – обставит он Демина?
– Ну, положим, еще не обставил, – сказал Герасим.
– И класть нечего. Почитай последнюю сводку, Фокин привез.
– Ну, паразит! – захохотал Дронов. – Ну, прощелыга! Даром что в армии не был.
Пришел еще один близнец и прямо с порога сказал:
– Мозоли – пережиток эпохи топора и кувалды! Мозолями гордиться нечего! Разве не так? И грязь, и пот, и рваные телогрейки – это что? Регалии рабочего класса? Нет, это продукты еще недостаточно организованного общества.
– Обалдел? – спросил Герасим.
– Зачем так грубо? Это слова Русанова.
«Кажется, я наслушалась больше, чем надо, – подумала Маша. – Куда ни кинь, везде Русанов. Легенда прямо, ей-богу!.. А это что такое? Тоже небось имеет отношение к вездесущему Русанову?»
На стене висел плакат: «Побьем Рислинга! Нас семеро, а он один!».
– Это наша программа-минимум, – сказали близнецы. – Наша программа-максимум – обставить шестую автобазу и посмотреть «Великолепную семерку», а минимум, как уже указывалось, – побить чемпиона области по боксу Семена Рислинга. Нас Геннадий тренирует.
– Ну, герои! – рассмеялась Маша. – А теперь, как бы мне повидать самого Русанова?
– Никак, – сказал Герасим. – Нет его. Он на втором прорабстве, за Делянкиром. Лес возит. Так что приезжайте через неделю.
Маша разозлилась. Черт знает что! Нет его, так и нечего было здесь столько торчать. Понаговорили три короба… Она себе его уже представляла. Спокойный, широкий, уверенный. Правильный. Не ругается, не курит. Помогает товарищам, горит на работе, в свободное время изучает английский и готовится в институт. Можно хоть сейчас писать очерк… А что изменится, если она его увидит? Внешность опишет?
– Ничего у меня не вышло, – сказала она, вернувшись, Кареву. – Не застала я вашего Русанова.
– Моего Русанова? – улыбнулся Антон Сергеевич. – Ну, не застали, и ладно. Не к спеху, Мария Ильинична. Не к спеху…
