Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"

Автор книги: Юрий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

9

Пифагор лежал возле окна и кашлял. Кашлял он очень смешно, как кошка, подавившаяся костью. Кух-к! Кух-к! У него была счастливая звезда: он проскочил все три переката, нахлебался вдоволь воды, но отделался лишь бронхитом. Когда его выловили на перевалке, он хотел непременно сам говорить по телефону, но стал так хрипеть, что у него отобрали трубку.

Герасим тоже был неплох: сломано три ребра и задето легкое, но Шлендер сказал, что он должен молиться своему богу, потому что могло быть много хуже.

Геннадию в больнице было отказано. Доктор сказал, что нога у него цела, ничего нигде не сломано и не порвано, а на симулянтов коек не напасешься. Болит? Конечно, болит. У тебя, голубчик, такой кровоподтек, что я не знаю, как ты вообще двигался?

– Куда же мне деваться? – сиротливо спросил Геннадий. – Такой я весь побитый, поцарапанный… На все четыре стороны, да? Я могу, только выдайте мне костыли.

Доктор принес костыли и сказал, что из-за нехватки коек и по мягкосердечию он вынужден будет терпеть Русанова на собственном диване. Геннадий воспринял это как должное и лишь поинтересовался, постелены ли уже чистые простыни или ему самому с больной ногой придется ковылять по квартире?

– Святой он человек, – сказал Княжанский, когда доктор вышел. – Я бы давно утопил тебя за эти штучки.

– Как же ты меня можешь утопить, когда я тебя от верной смерти спас? Я же из-за тебя подвиг совершил!

– Подумаешь! От боли я бы тоже на стенку полез, даром что без сознания был. – Он посмотрел на Геннадия и расхохотался. – Ты у меня еще попляшешь, спасатель! Вонючей телогрейкой голову закрутил, словно котенку какому…

Настроение было веселым. Даже Тимофей сказал:

– А что, ребята, кино нам не покажут? Я, помню, лежал когда-то в больнице, там каждый день крутили.

– Слушай, Тимофей, – перебил его Геннадий, – я давно собираюсь спросить, все времени нет. За что тебя Пифагором прозвали? Может, у тебя к математике способности?

– Да нет, какие там способности, по пьяному делу все получилось. Выпил я с вечера больше нормы и заснул прямо в магазине, в пристройке. Смех один! Там бочка стояла из-под капусты, большая такая бочка, вот я в нее и забрался. Утром открывают магазин – а я вот он! Только ноги торчат, как у Пифагора.

– Темнишь ты что-то, – сказал Геннадий. – Пифагор водку не пил.

– Пить-то он, может, и не пил, а вот прозвали меня из-за него.

– Ну да?

– Точно! – Тимофей даже приподнялся, чтобы посмотреть на Геннадия с превосходством. – Не знал? Я тоже не знал… Повели меня после этого, конечно, в милицию, а уполномоченный там был молодой, в очках… Ты что же, говорит, Гуляев, опять бродяжничаешь, в бочке спишь, как древний философ Пифагор? Был такой, оказывается… Вот и прозвали, Пифагор – и точка.

– Босяк ты! – засмеялся Геннадий. – Ну, босяк! Даже прозвище, и то незаконно носишь… Наврал тебе дядя в очках. Философа того, что в бочке жил, Диогеном звали. Понял? Ди-о-ге-ном! Это сейчас все школьники знают.

– Ну ты брось! – сказал Тимофей.

– Ей-богу!

– Ты не божись… – В голосе его послышалась тревога. – Не божись, коли не знаешь.

– Точно, Тимофей, – сказал Герасим. – Это уж точно. Сам читал. Так что ты самозванец.

Княжанский был авторитетом. Тут уже никуда не денешься…

– Как же так? – растерялся Тимофей. – Вот ведь паразит! Живого человека перепутал. А? Ну, погоди! Буду на трассе, я его разыщу, очкарика, я ему все скажу. – Он засмеялся.

Герасим тоже засмеялся:

– Не переживай, мы тебе придумаем что-нибудь посовременней… И вот еще что. – Он повернул голову набок, так, чтобы видеть Тимофея. – На Крестах тебе делать нечего. А бабу свою ты забирай, устроим ее на базу. Хату я подыщу. Тут у нас один на материк уезжает.

Тимофей промолчал.

– Слышишь, что ли?

– Слышу… Чего сейчас говорить-то? Выйдем, там видно будет. – Он помолчал еще немного, потом спросил:

– Как ты говоришь этого звали, что в бочке?

– Диоген.

– Диоген? М-да… Ничего вроде… Только к Диогену мне уже не привыкнуть.

После обеда Геннадий взял костыли и героически запрыгал к дому доктора. Его напутствовал сам Шлендер, вышедший на крыльцо.

– Прыгай, прыгай! – поощрял он. – Это хорошо! Функциональная гимнастика. Только ведра в прихожей не посшибай костылями.

В квартире доктора все было по-прежнему, если не считать того, что телефон ему все-таки поставили. Сколько он тут не был? Чепуха, какой-нибудь месяц. Последний раз заезжал перед Делянкиром, привозил деньги… Ага, зацвела роза! Странно. Осень – и вдруг роза. Или так должно быть?.. Значит, всего месяц? А с того дня, когда он приехал сюда ночью и сидел вот на этом диване, жалкий и закрученный до того, что говорил всякую чушь, с того дня прошло всего четыре месяца? Не может быть! Всего четыре месяца. И каждый день как на ладони… А прошлый год, и позапрошлый, и еще два-три года перепутались и переплелись так, что уже и не сообразишь сразу, когда и где что было и было ли? Годы в тумане…

Геннадий подремал немного и проснулся от запаха яичницы. Доктор ходил по комнате в фартуке и курил длинную вонючую папиросу.

– Доктор, – сказал Геннадий – я должен все-таки отметить, что вы меня любите. Вопрос: за что?

– Сам удивляюсь… И вот что, голубчик, если ты намерен со мной разговаривать сейчас, то я лучше сразу уйду в другую комнату… Я, видишь ли, иногда думаю. Понял? Такая у меня старческая привычка…

На другой день Геннадий проснулся, когда Шлендера уже не было. Глянул в окно и зажмурился. Выпал снег. Лежал, как простыня, как только что отглаженная сорочка, чистый, белый, свежий, совсем еще новый… Красиво, и все тут! Можно, конечно, вспомнить, что это белый саван обновленья, но лучше было бы влепить кому-нибудь сейчас снежком. Эх, калека колченогий!

Сварил кофе, обложился журналами и стал блаженствовать. Валяться на диване было чертовски приятно. Покой. Забота. Ласковые голоса по телефону. Он снимает трубку и видит на другом конце провода то жарко сопящих близнецов, то самостоятельного Володю Шувалова, который беспокоится, не опоздает ли Геннадий на вечер… Нет, Володя, что ты! Не опоздаю, хромой прибегу! Такое событие – гуляют передовые шоферы, выполнившие что-то вроде двух или даже трех планов, изголодавшиеся, но, как сказала бы журналистка Маша, довольные и счастливые…

Вообще эта Маша, уж если она интересуется производственником Русановым, могла бы и навестить его в столь трудную минуту. Было бы очень романтично.

Маша словно стояла под дверью. Она вошла и стала смешно щуриться: после улицы в комнате было темно.

– Здравствуйте, – сказала Маша. – Вы удивлены?

– Напротив. Я вас ждал.

– Ну да, так уж и ждали… Я была у ваших ребят в больнице, встретила Аркадия Семеновича, вот он мне и сказал.

– Вы такая румяная, Машенька. Мороз, должно быть?

– Какой мороз! Теплынь… Вы на лыжах ходите?

– Да так…

– Аркадий Семенович вас заставит. Он всех так лечит. Я ведь тоже его старая пациентка.

– Вон оно что…

– Вы Фокина знаете? – спросила Маша.

– Знаю. Как же… А что?

– Так… Сосед мой. Я все у него про вас спрашивала… – Она осеклась и как-то совсем по-школьному добавила: – Ну, про работу вашу…

– Ах, про работу? Передайте Фокину привет. Скажите, что Русанов чести не посрамит… И принесите мне подарок, Маша. Ладно? Банку сгущенного молока. Я снова накормлю вас тянучками.

«Готова, курочка, – подумал он, когда Маша ушла. – Можно ощипывать и в бульон…»

Через два дня Геннадий ходил уже без костылей, чуть прихрамывая. Он прочел все журналы, выпил ведро кофе и стал скучать.

– Завтра сбегу, – сообщил он Шлендеру.

– Скатертью дорога.

– Давайте устроим прощальный ужин.

– Отчего же, можно устроить.

Они напекли блинов и сели ужинать. Доктор поставил на стол баночку красной икры.

– Беда, Гена, терпеть не могу, когда люди пользуются блатом, а вот не устоял. Слабость моя.

Он приоткрыл было дверцу шкафа, где стояла бутылка водки, но тут же закрыл, сделав вид, что ничего не было.

– А вы не бойтесь, – сказал Геннадий. – Давайте по рюмочке.

– Кукиш тебе.

– Я серьезно, Аркадий Семенович. Понимаете, какое дело. Вы же сами сказали, что я не алкоголик. Так, пьяница бывший. А чувствовать себя ущербным как-то неловко. Все могут выпить рюмку, я, выходит, не могу.

– Гена, – серьезно сказал доктор, – смотри, я могу и налить.

– Налейте.

Доктор наполнил рюмки.

– Между прочим, у вашего Пифагора, кажется, воспаление легких, – сказал он. – Это ему совсем не вовремя. Сердце у него плохое.

– Скрутило, значит?

– Скрутило… Сечь надо! И Герасима вашего в первую голову. Организатор. Кто же так работает, понимаешь ли, что в мирное время люди в такое бедствие попали? Героизм – это знаешь что?

– Знаю.

– Откуда знаешь?

– Маша говорила.

– Ах, Маша… Славная девочка. Ты на ней женись, а?

– Жениться надо по любви.

– Да-да… Очень свежий афоризм. Ну да ладно. Выпью за то, чтобы нам с тобой больше не встречаться в операционной. Еще один такой финт, и мне придется обнажать голову… Ты, значит, не пьешь?

– Нет, почему? Пью… – Он взял рюмку, повертел ее в руках и поставил обратно. – Похоже, и вправду не пью. Кишка тонка… Даже для пробы не хочется.

– Совсем?

– Теперь совсем. А раньше… Ох, трудно было, Аркадий Семенович. Ну да вы, наверное, представляете.

– По книгам, голубчик. По книгам… Значит, полный порядок. Теперь из тебя дурь кое-какую повытрясти и можно вешать под образа.

– Доктор! – возмутился Геннадий. – Никак, вы собираетесь начать душеспасительную беседу? На вас не похоже.

– Нужен ты мне больно! Доедай свои блины да спать. У меня завтра три операции.

На другой день Геннадий поехал домой. Снег стал таять, осел, покрылся грязными пятнами. Жаль. Скорей бы зима.

Неделю еще он сидел дома. Сидеть было хорошо, не хуже, чем валяться у доктора на диване. Верочка, лишенная возможности ухаживать за своим ненаглядным Герасимом, ставила ему всяческие припарки, и он терпел, потому что обидеть ее просто не мог; девчонки, все пятеро – Вера, Надя, Люба, Маша и Виолетта, – торчали у него в комнате с утра до ночи, попеременно седлая многострадального Джека. Словом, жизнь была самая хорошая, но в конце недели он попрыгал на одной ноге, убедился, что она уже не очень больная, закрыл бюллетень и сел на машину.

Как раз надо было завозить лес на подстанцию. И как раз была суббота, шоферское гуляние. Ребята к вечеру вычистили и выскоблили красный уголок – клуб решили под это дело не занимать – пригласили девчат, уставили столы всякой снедью, и началось веселье под радиолу.

Геннадий тоже танцевал, но больше сидел в углу и разрешал смотреть на себя девчатам, которые все еще рассказывали друг дружке о трех геройских шоферах… «Сечь надо!» – вспомнились ему слова доктора, и он подумал, что сечь, может, и надо, но когда девчата смотрят, это все-таки приятно.

Ребята оказывали ему знаки внимания по-иному.

– Ты м-молоток! – говорил уже слегка веселый Демин. – Ты на меня плюй, что я тебе тогда… слова разные говорил. Не со зла я, Гена, по дурости. Опрокинем? – И не дожидаясь компании, Демин опрокидывал, шел танцевать.

«Неужели только четыре месяца я знаю этих ребят? – думал Геннадий. – Странно…» Вот танцует Володя Шувалов, грациозный куль с руками. Парень, кажется, на выданье. Все его актрисы над кроватью исчезли. Все до единой. Кто-то из близнецов нашел у него фотографию в книге, хотел было поговорить на эту тему, но Володя сгреб его в охапку, и близнец долго сидел с высунутым языком.

Два раза в месяц Володя пишет по вечерам длинные письма. Он старательно морщит лоб, черкает, потом аккуратно переписывает крупными буквами. Письмо идет на Рязанщину, к матери. Володя пишет, что скоро накопит денег и вернется. Дальние края ему надоели, сколько можно? И на Рязанщине дел хватит. Купит машину, поставит новый дом. Так что ты, мама, не горюй.

Письма эти он пишет уже пятый год, а деньги все не копятся, оттого, должно быть, что два брата никак не могут жить на стипендию, да и сестра уже невеста, туфли ей модельные надо, платья модные.

А это Дронов. Вася Дронов. Танцует, как службу несет. Армейская выправка…

А вот близнецы. Один из них мечтает побить Рислинга, чемпиона области, другой изучает французский. Собирается в Париж. «Как можно не быть в Париже? Никак нельзя не быть в Париже. Приеду – буду говорить – а вот у нас, на Елисейских полях…»

Четыре месяца назад Геннадий вот так же сидел и смотрел на ребят. Они собрались вроде бы невзначай, но Геннадий-то знал: пришли посмотреть на нового шофера. «Смотрите, – думал он, – а я на вас погляжу… Вот ты, Шувалов, лик у тебя чистый, глаза голубые, но уж больно ты похож на одного моего знакомого, хорошего смирного мальчика, который приводил морячков к своей сестренке. Ты, Дронов, тоже ничего. Видел я таких подтянутых дубин. Скажи им перепахать Новодевичье кладбище – они перепашут… А у Лешки-близнеца личико точь-в-точь, как у того ловчилы, что мне трудовую книжку подделал…»

Вечер между тем распалялся.

– Хочу тост сказать! – объявил Дронов. – Кто – за?

– Валяй тост!

– Тост будет такой… Давайте выпьем за Герасима… Мы хоть с ним и ругаемся, а мужик он хороший. А? Кто – за?

– Мужик – сила!

– И за Пифагора!

– Ну, давай за Пифагора…

– Ловкий парень, – сказал Демин. – Знает, как надо. В глаза ругай, за глаза хвали, все скажут – вот молоток!

– Пьяный ты дурак, трезвый тоже дурак, – тихо сказал Шувалов. – Сиди уж, не рыпайся, а то тебе язык отдавят.

Демин промолчал.

Шувалов встал.

– Эй, шоферы! У меня идея. Будете слушать?

– Вали! Только покороче!

– Соревнованьице хочу заделать.

– Чего?! Вяжи профорга, кто ближе сидит!

– Тихо! Я немного во хмелю, но говорю точно, ставлю свой магнитофон и полные кассеты музыки тому, кто обставит до Нового года… – Он обернулся и подмигнул Геннадию. – Тому, кто обставит Русанова! Ясно, шоферы? Только в накладе быть не хочу. Кто желает, пусть тоже что-нибудь выставит.

– Во дает! – толкнул Геннадия Лешка-близнец. – Это, называется, профорг организует соревнование!

– Ты меня сначала спроси, – вмешался Геннадий, – может, я откажусь?

– Тебя? Ах, да… Ну хорошо, я тебя спрашиваю. Согласен?

– Согласен!

– Записывай меня! – крикнул Дронов. – Я его и без твоей музыки обставлю. Кладу на кон ружье «Зауэр»!

– Кладу «Киев»! Пиши и меня.

Геннадия охватил азарт.

– А почему ты свой магнитофон ставишь? Не пойдет! Я ставлю свой.

– Моя идея, мой и приз.

– Не пойдет!

– Слишком много магнитофонов!

– Эй, шоферы! Не базарить! Собрание все-таки…

– Чего?! – крикнул Демин. – Собрание?! Я думал, мы гуляем-закусываем. Ну дела!

– Шувалова на мыло!

– Долой бюрократов!

– Сейчас его будут бить, – прыснул Лешка. – И не дождется мать родная своего сыночка…

Когда все кончили смеяться, встал Геннадий.

– Минутку! Пусть будет Володькин магнитофон. Я ставлю свой приз – чайную розу! Настоящую чайную розу в большой синей кастрюле.

– Живую? – спросил Шувалов.

– Ясно, живую.

– Ага… Ну, ладно. Только поливай свою розочку почаще. Мне обязательно нужна свежая, чтобы…

Потом снова стали танцевать, и Геннадий ушел домой. Было еще рано. Он позвонил Шлендеру.

– Я заключил пари, – сказал он. – Да-да, по лучшим традициям старого Клондайка. Что? Нет, на кон поставлена не прекрасная индианка, а всего-навсего ваша чайная роза. Вы протестуете? Ну ничего, протестуйте.

На столе лежало письмо из университета. Деканат сообщал, что будет счастлив считать его заочником юридического факультета, но, поскольку его востоковедческое прошлое к юриспруденции отношения не имеет, придется начать с первого курса. Сдать экзамены. Представить справку с места работы.

«Ну и хорошо! – подумал он. – Чего это его дернуло? Юрист… Русанову не к спеху. Русанов должен выиграть фотоаппарат, ружье, спидолу и благодарность по автобазе!

А все-таки…

Все-таки что-то есть? Дронов кричал: «Чтобы я когда еще поехал к этим чертовым лесорубам!» А ведь поедет… Ходили все гордые, плечи, как у гренадеров, ушанки набекрень! «Пью за шоферов! – сказал сегодня Володька. – Пью за машины наши и за наш каторжный труд!» – И никто даже не засмеялся. Вот так.

Был сегодня праздник у ребят. Праздник… И не морщись, Гена, не елозь глазами в разные стороны, вспомни, что не все слова оплеваны, есть среди них и святые. Их защищают. За них бьют жестоко, в кровь, как бьют, защищая ребенка!»

Два года назад, уволенный отовсюду, Геннадий совсем уж готовился протянуть ноги, когда в порту его подобрал капитан рыболовной шхуны. Подобрал не из жалости, а потому, что работать было некому – суденышко вонючее, дырявое, тесное, так и норовит утонуть или пойти задом наперед, денег – едва на папиросы… А кто работал – это были типы! Пили – порт гудел! Кляли работу – небу жарко!..

Осенью шхуну списали, и они пошли в последний рейс. Геннадий, накануне крепко заложив, долго ходил с тяжелой головой и только потом сообразил, что все ребята в белых рубахах, ходят осторожно, говорят шепотом, как в церкви.

Потом они вывели шхуну на рейд и сделали последнюю приборку – они отодрали всю многолетнюю грязь и ржавчину, всю пыль из дивана выбили в кубрике, черной краской обновили название и, отыскав подходящую косу, выбросились на берег.

Шхуна ахнула…

Боцман, от которого Геннадий за все рейсы не слышал ничего, кроме липкой брани, первым отломил кусок от обшивки и положил в карман.

Он сказал:

– Не дрейфь, ребята. Всему приходит конец. Только нашей работе морской конца не будет.

Дорога в порт была дальней, и председатель колхоза, хозяин шхуны, предложил машину. Рыбаки отказались, пошли пешком. Они шли в молчании, длинной цепочкой. И тогда Геннадий сказал:

– Кого морочим? Поминки, да? На поминках полчаса про покойника говорят, потом песни орут. Спляшем и мы на останках нашего корвета, гореть ему вечным огнем.

Один только раз ударил боцман. А пришел в себя Геннадий, когда рыбаки скрылись из глаз…

Послышались голоса. Кто-то постучал в окно. Геннадий отодвинул занавеску и увидел приплюснутый к стеклу нос Володи.

– Переживаешь? То-то… Готовь свою розочку, Гена. Готовь. Я пошел сил набираться.

Геннадий долго лежал в темноте. Курил. Першит в горле. Бросить, что ли? Если Володя его обгонит – чего он, конечно, не допускает, – у Шлендера будет кондрашка. Смешно скрестились наши пути. Я привязался к нему. И он ко мне. Трудно что-нибудь понять… Рыжий пират, романтик! Никакой он не пират и не романтик… Привычка у меня глупая, всех рядить в тоги. Обыкновенный земский врач. Немного, может быть, фанатик, немного эксцентричен… А так – ну что? Добросовестный доктор и отличный человек. Живет себе помаленьку, живет хорошо, никакого подвига не совершает, курит вонючие папиросы и говорит, что всех надо сечь. Вот и все.

А может, и не так.

Совсем я запутался в людях.

10

«…Совсем я запутался в людях.

Третьего дня заезжал ко мне Бурганов, решил навестить, заодно и контрольную свою привез. Посидел он у меня немного, выпил чаю, а когда ушел, показалось мне, что не Бурганов вовсе сидел на диване, в очках и мешковатом своем пиджаке, а постаревший Русанов, такой, каким он мог бы стать, не приди вовремя спасительное отрезвление; да, черт возьми! – это был я, только на ином изгибе судьбы; я, сохранивший до тридцати лет розовый компот из сказок для детей изрядного возраста. Смешно и больно мне было смотреть на него и слушать его, а вот чего было больше – смеха или боли,– не знаю…»

Так это было или не так – Геннадию сейчас все равно: он пишет и пишет в своей толстой тетради, пытаясь утвердить себя в положении человека, твердо выбравшего дорогу, и потому имеющего право оглядеться на прошлое и осмыслить настоящее.

Только очень трудно идти по дороге, когда кругом еще не рассвело, когда приходится освещать себе путь карманным фонариком, в котором, похоже, сели батарейки…

Бурганов не пришел, а прямо-таки ввалился: ногой отворил дверь – руки у него были заняты пакетами, дышал он тяжело, очки вспотели, шляпа сдвинута на затылок. Шляпа Геннадия доконала, он рассмеялся:

– Что еще за маскарад? С каких это пор ты щеголем заделался?

– Со вчерашнего дня, – отдуваясь, сказал Бурганов. – В отпуске я, значит, шляпу носить положено.

– Какой же горняк до конца сезона идет в отпуск?

– А вот такой… Надо мне. Врачи погнали. Ладно, черт с ними, погуляю немного: много у меня не получится… Держи, принес тебе гонорар авансом.

Он высыпал на стол крупные, должно быть прямо с куста, помидоры.

– За контрольную, – пояснил он. – Ты мне контрольную обещал проверить. Помидоры, между прочим, свои, из теплицы.

– Ох, – сказал Геннадий. – Что-то будет… У тебя – теплица?

– Почему – у меня? Общая. В прошлом году еще с ребятами построили. Половину сами едим, половину – в детский сад, чтобы, значит, частниками не обзывали. Ловко? Я этим делом давно занимаюсь, в школе юннатом был.

Геннадий подозрительно походил вокруг Бурганова.

– Семен, милый человек… Ты по случаю отпуска не принял внутрь? Что-то ты больно шумный, я тебя таким не знаю.

– Да ну, принял… Стоит человеку в хорошее настроение прийти, сразу же поклеп. Я не шумный, Гена, я довольный. Гидравлику мы позавчера сдали. Ты вообще-то в золоте что-нибудь понимаешь?

– А как же? Коронки делают…

– Правильно. Богатая у тебя информация. Тогда слушай анекдот. Одна знатная дама – это еще давно было – долго знакомилась с устройством автомобиля, потом говорит: я все поняла, одно мне только непонятно, куда же все-таки лошадей впрягают. Вот, значит… Полвека с той поры прошло, а дамы остались. Предложили недавно умные люди новую установку для добычи золота, гидроэлеватором называется, или, проще, – гидравликой. Слышал небось, в газетах писали.

– Слышал, – кивнул Геннадий.

– Предложили, значит, гидравлику. До чего она проста, Гена, так это горняку только понятно. Ни тебе скруббера, ни тебе стакера, ничего не вертится, не гремит. Ладно… Стали испытывать. Приезжает один специалист: «А где у вас скрубберная бочка? Непорядок!» Поставили бочку. Приезжает второй специалист, качает головой: «Почему стакера нет? Без стакера не положено». Хочешь не хочешь – поставили стакер. Приезжает третий дядя, спрашивает: «А где же у вас гидравлика? Это же, говорит, у вас опять промприбор получился!»

– Этому ты и радуешься? – рассмеялся Геннадий.

– Дураков нема. Печальный факт имел место на другом участке, мы к себе дамочек не пускали, так что в чистом виде эксперимент шел. Два года, считай, волынка тянулась, и вот наконец бабки подбили. В серию гидравлику запускают. Теперь мне в отпуск идти со спокойной душой можно.

– Поздравляю, – без особого энтузиазма сказал Геннадий. – Только мне не очень понятно: ты-то здесь при чем? – И тут вдруг вспомнилось ему знакомое название, которое он то ли в газете прочитал, то ли по радио слышал. – Погоди-ка… Бургановский самородкоуловитель – это к тебе отношение имеет?

– Имеет некоторое.

– Ну, тогда конечно! Именинник ты сегодня, с тебя причитается.

– Да это хоть сейчас!

– Шучу, Семен. Не время.

– Как знаешь. А то бы заодно и твое приключение отметили. Наслышался я, как ты Герасима с того света выволок.

– Во, завел! – отмахнулся Геннадий. – Шлендер, знаешь, что говорит по этому поводу? Он говорит: сечь надо… Ты со Шлендером, случайно, не знаком?

– Знаком… К сожалению.

– Что так? – насторожился Геннадий.

– Да ведь с врачами-то мы больше не от хорошей жизни знакомимся… Ладно, вот что. Я пойду на кухню чай заваривать, а ты мою контрольную пока посмотри.

Геннадий посмотрел контрольную – все в порядке. Похоже, Семен человек добросовестный, написал, как надо. Ох-ох-ох! Элеваторы, уловители, помидоры какие-то… Доволен, аж светится, а всего и дел-то, что еще одну железяку запустили. Хотя, конечно… Как это он говорил? «Человек, приставленный к производству?..» Правильно. Вот и пусть стоит. Кому-то ведь стоять надо.

И еще… Бурганов ему нужен. Да-да! Бурганов, Княжанский, Шлендер, Машенька со своим щебетанием – все это люди, которые, худо-бедно, формируют общественное мнение: люди, на которых надо опираться, чтобы выйти вперед, к которым надо прислушиваться, чтобы не оказаться в хвосте. М-да… Сложную ты себе жизнь устроил, Геннадий Васильевич, только что делать? Объективные законы упрямы…

Пока он таким образом размышлял, Бурганов, прихлебывая чай, достал с полки альбом Петрова-Водкина, последнее приобретение Геннадия, раскрыл его на середине, вздохнул.

– Ты смотри! Неужели у Верочки брал? Надо и мне взять, если осталось… Вот как раз «Купание красного коня». Знаешь такую картину?

– Чепуха, а не картина, – хмыкнул Геннадий, несколько озадаченный: Петров-Водкин – художник трудный, его немногие жалуют. – Смещение перспективы. И вообще неграмотно. – Он искоса посмотрел на Семена. – Какое-то все круглое, не разберешь сразу.

– Сам ты… круглый! – со смехом, но не сердито сказал Бурганов. – Понимал бы!

– Где уж нам… – Геннадий тоже улыбнулся. Дурачить Семена ему расхотелось. Это не перед близнецами выкобениваться, как-то даже неприлично. – Родена хочешь посмотреть?

– Еще бы! Тоже в магазине?

– Да нет. Это так, случайно…

Много чего терял Геннадий за эти годы – о вещах и книгах даже говорить не стоит, но случалось, что в редкие минуты затишья он как за соломинку хватался то за сонеты Шекспира, то за гравюры Доре – несколько самых любимых книг и альбомов кочевали с ним по России, и к ним обращался он, когда было совсем уж плохо или, напротив, когда рассеивался на время зеленый туман, отступала беда, светлело за окном.

– Богато живешь, – сказал Семен, перелистывая страницы. – Интересуешься, выходит? Я вот тоже… Даже учился этому делу. Ну-ка, посиди минутку, я тебе на память твой профиль запечатлею. Бумага найдется?

– Только чтобы красивый был, – сказал Геннадий, протягивая ему блокнот. – Потом я тебя изображу. Обменяемся автографами.

– Рисуешь? Опять у нас с тобой совпадение. Может, ты еще и стихи пишешь?

– Чего нет, того нет, – покачал головой Геннадий. О стихах ему говорить не хотелось.

– А я грешил.

– Даровитый ты мужик.

– Какой к черту… По молодости лет все стихи царапают. Туда кинешься, сюда кинешься – все тебе надо, всего тебе хочется: ты и поэт, ты и художник, ты и с парашютом прыгаешь, а свое дело чуть не прохлопал… Жадный я был, Гена, до невозможности. Как это, думаю, люди без меня по морям плавают, на полюс летают, да мало ли чего. Вот и… Ты погоди, не вертись, у тебя нос трудный. Посиди смирно. Вот так! Хорошо… А еще я хотел знаменитым боксером стать. Представляешь? Это при моем-то могучем телосложении…

– Представляю…

Тогда вот и послышалось Геннадию что-то очень близкое, давным-давно забытое – знакомые слова, такие знакомые, черт возьми! Это же он сам в шестнадцать лет так же чирикал, замахивался на весь мир обеими руками, пузыри пускал от нетерпения… Только в шестнадцать лет это звучало хоть и наивно, но мило, а в тридцать лет это не звучит.

– Какое же ты дело чуть не прохлопал? – спросил Геннадий.

– А я ничего не прохлопал, – спокойно сказал Бурганов. – Ничего, Гена. Я свое дело сделал… Или почти сделал. – Он проговорил это как-то жестко, коротко, словно отметая дальнейший разговор. – На-ка вот лучше погляди. Похож?

– Ни-че-го… – протянул Геннадий, рассматривая рисунок. – Весьма, знаешь ли…

Рисунок был просто хорош. Точная, смелая линия. Хм… Элеваторы, уловители… Черт бы побрал этого Семена с его неожиданностями!

– Ты что будешь делать в отпуске?

– В Магадан поеду. Раз случай подвалил, попробую сессию досрочно сдать. Все польза от врачей будет.

– Ты бы лучше отдохнул как следует. Куда торопишься?

– А все туда же… Время поджимает, Гена.

– Скажи на милость! Можно подумать – старик.

– Старик не старик, а поджимает… Ладно, пойду я. Значит, говоришь, ошибок у меня в контрольной нет? Действительно – нет?

– Погоди, – вдруг неизвестно почему сказал Геннадий. – Возьми Петрова-Водкина. Бери, бери, у меня дома в Москве еще есть.

– Не врешь?

– А и вру, не твое дело. Какой тебе еще дурак подарит?..

Проводив Семена, Геннадий достал тетрадь – ему теперь уже просто необходимо было время от времени поговорить с собой, пытаясь разобраться, – социальный закон, которым он так лихо вооружил себя, трещал по всем швам.

«Совсем я запутался в людях, – думал он, рисуя в тетради чертиков. – Очень трудно идти по дороге, освещая ее фонариком, в котором, похоже, сели батарейки…»