Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"

Автор книги: Юрий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

33

Ксения Борисовна пекла пироги.

– Дождалась дорогих гостей, – сказала она Пряхину. – Вы уж вечерком зайдите, хочу познакомить вас с дочерью и внучкой.

– Непременно. Тем более что моя шляпа, как я понимаю, может спокойно висеть в шкафу.

– О да! На этот раз совершенно спокойно…

Они улыбнулись друг другу как два человека, связанных маленькой, но все же тайной. Тайна эта была смешной и грустной. Ксения Борисовна не выносила одиночества, была общительной и вместе с тем панически боялась людей, хоть как-то посягавших на ее покой, и потому приезд родственников или знакомых, возымевших намерение у нее погостить, оборачивался для нее катастрофой. «Я хочу дожить спокойно, – говорила она, – и мне мешают люди, которые не так накладывают варенье в блюдечко, пусть они это делают у себя дома…»

Город лежал на перепутье, и потому в каждой семье держали раскладушки: гости наведывались часто. До пенсии Ксения Борисовна работала на руднике, и бывшие сослуживцы, выбравшись в город, первое время бесцеремонно стучались в ее двери. Они приезжали, как провинциалы в столицу, им надо было обегать все магазины, все зрелища, они были громкоголосы и жизнерадостны, а у Ксении Борисовны были две маленькие комнатки… Она страдала. Она не могла отказать, и тогда, движимая отчаянием, придумала простой и, как оказалось, гениальный выход. Смущенно улыбаясь гостям, она говорила, что рада их видеть, но, к сожалению… – тут она обращала взор на висевшую рядом с ее шляпкой большую мужскую шляпу, – к сожалению, она вышла замуж. Гости поздравляли Ксению Борисовну, пили чай, неумело накладывая варенье в блюдечко, но ночевать не просились – как можно? Шляпа, которую она одалживала у Пряхина, долгое время почти не возвращалась к хозяину, потом гостей заметно поубавилось, а в этом году Пряхин так ни разу и не достал ее из шкафа: сам он шляп не носил, это был подарок Черепанова.

Впервые узнав о предназначении своего головного убора, Пряхин расхохотался, потом слегка посмеивался, потом привык и как-то, в очередной раз вручая ей шляпу, сказал: «Вы бы меня самого время от времени демонстрировали. Это, знаете, куда убедительней. Или я уже не гожусь?» – «Вы, дорогой мой, последний из могикан, и у меня не хватит духа использовать вас в качестве пугала».

– Так я вас жду, – снова напомнила Ксения Борисовна. – И всех ваших домочадцев. Обязательно!

Вечером на ярко освещенной веранде был накрыт стол. Дочь хозяйки, немыслимо загоревшая дама лет сорока, отрекомендовавшаяся Леной, рассказывала, как их качало над морем и как они три раза заходили на посадку; внучка Вера, шестнадцатилетняя девица застенчивой внешности, с любопытством разглядывала патефон: было заранее оговорено, что после ужина все будут слушать старинные русские романсы.

Говорили о школьной реформе.

– Я учительница в третьем поколении, – сообщила Лена. – Мама и бабушка у меня педагоги, а я все равно утверждаю, что педагогики не существует. Есть талантливые педагоги, они тянут, они – как артисты или художники, а науки такой нет и быть не может, потому что каждое поколение огрызается на старое, и каждый раз новые-конфликты, все педагогические догмы приходится пересматривать, я даже не знаю, что тут можно придумать.

– А вы бы с малого начали, – воспользовался паузой Пряхин. – С того, что перестали бы выпускать недоучек. Двоечник – иди, пардон, туалеты чистить.

– Павел Петрович, не будьте ребенком, – деликатно остановила его Ксения Борисовна. – Вы же знаете: у нас всеобщее обязательное…

– К сожалению! – не выдержал Черепанов. – Контролер ОТК, который пропускает брак, – это бывший двоечник, уверенный, что учитель обязан натянуть ему тройку. И бракодел тоже знает, что нагорит в первую очередь не ему, а учителю, в данном случае, начальству.

– Жаль, Наташи нет, – сказала Оля. – Она бы призвала вас к порядку.

– Почему? – удивилась Лена.

– Потому что она считает, что за ужином надо все быстро съесть, убрать посуду, пить чай и только тогда разговаривать, иначе это может отразиться на пищеварении.

Все рассмеялись.

– Наташе будет приятно, что ее цитируют, – сказал Гусев.

– Я бы рада последовать ее совету, – заметила Ксения Борисовна. – Но Павел Петрович опять ничего не ест. В конце концов, это невежливо. Я старалась…

– Невежливо каждый раз запихивать в меня еду, – сказал Пряхин. – Вы же знаете, что я люблю готовить и не люблю есть.

– Не буду, не буду, – покорно согласилась Ксения Борисовна. – Павел Петрович хочет очень долго жить, – обратилась она к дочери, – и потому соблюдает диету. Он считает, что все мы живем слишком мало, чтобы успеть сделать что-нибудь значительное, и умираем, в сущности, дилетантами… Я правильно говорю, Павел Петрович?

– Можно хорошо питаться и не умереть, – сказала Лена. – А можно не есть и угодить под машину. Или под паровоз… Ужас! Я как вспомню… – она взяла Ксению Борисовну за руку. – Мамочка, ты представляешь… Ах да, я тебе писала, это было так страшно…

– Лучше не вспоминать, Леночка.

– Теперь уже не забыть, у меня тогда первая седина появилась… Представляете, мы с мужем и Верочкой совершали небольшое путешествие на машине, остановились перекусить недалеко от железной дороги. Восемь лет прошло, а я и сейчас все вижу. Какой-то человек, молодой, наверное, я не знаю, близко его не видела…

– Я его тоже не разглядела, – сказала Вера.

– Ты не разглядела, потому что не в себе была. Этот человек карабкался по насыпи… Представляете, карабкался, как таракан.

– Мама! Он же сильно разбился или поранился, кровь текла…

– Да, да… Не успели мы с мужем сообразить, что к чему, – Верочки нет! Глянула – сердце остановилось. Вдали паровоз мчится, а наша дочь рядом с этим человеком, не пойму, что делает… Я в крик! Вернись! – кричу. Хочу побежать – ноги приросли. Муж тоже растерялся. Какое-то мгновение всего… Оказалось, человек без сознания был или, может, почти без сознания, на рельсы выполз, а там, знаете, то ли стрелка, то ли крюк какой-то. Зацепился он, никак не может…

– Никакого там крюка не было! Я его тяну, кричу – дяденька, скорей, а он на меня посмотрел и говорит – беги, а то убьет, и встать хочет. Тяжелый! И прямо поперек рельсов лежит…

– Далеко было, метров триста, но все видела, как в бинокль, – продолжала Лена. – Верочка на рельсах, паровоз совсем рядом… Дальше – не помню! Побежала, ноги не идут, а тут сразу гудки, тормоза заскрипели, муж закричал что-то… В себя пришла – вокруг люди бегают, Верочка рядом стоит, плачет… Как у меня без инфаркта тогда обошлось?!

– А человек этот… Он жив остался? – спросил Пряхин.

– Тогда еще живой был. Верочка его с рельсов почти стащила, но тут паровоз налетел…

– Меня как шарахнуло! – весело сказала Вера. – Я под откос кубарем! Это маму чуть удар не хватил, а я и понять ничего не успела. Паровоз остановился, все выскочили… Говорят – живой, только поранило его… А мы удрали!

– Не удрали, а уехали, – строго поправила ее Лена. – Представляете? Это она сейчас такая храбрая, а тогда слова сказать не могла. Она очень впечатлительный ребенок. Муж говорит – давай уедем, а то начнется канитель, что да как, задержат нас тут, Верочке это ни к чему, ему помочь мы уже ничем не можем… Сели и уехали. Хорошо, у мужа железные нервы, а то бы в аварию попали, так напереживались… Вот и выходит – никто не знает, от чего умрет. – Она, забыв, казалось, о только что рассказанной драматической истории, улыбнулась. – Я считаю, лучше умереть от вкусной еды, чем от какой-нибудь неожиданности.

– А я думаю, что лучше погибнуть в бушующем море, чем захлебнуться пищей, – сказала Оля.

– Да, да, конечно, – снисходительно заметила Лена. – Белеет парус одинокий, и все такое… Со стороны да по рассказам – это одно, а когда сама видишь – это очень страшно, поверь мне. Ты даже побледнела. Ты, Оленька, наверное тоже очень впечатлительная, девочки в вашем возрасте…

– Я не впечатлительная! – громко сказала Оля. – Собирались пластинки слушать. Я поставлю? – Она обернулась к Вере. – Посмотри, какие старые, даже язык не повернется назвать их дисками.

– Это ты хорошо сказала, – поддержал сидевший рядом Пряхин. – Язык не повернется. «Диск Клавдии Шульженко», например. Не звучит. У нее могли быть только пластинки. – Он открыл патефон и стал крутить ручку. – А ты, оказывается, геройский человек, Верочка. Как юная партизанка. Мужика выволокла.

– В состоянии аффекта, – пояснила Лена. – Мне потом врачи сказали, что в состоянии аффекта и не такое можно.

– Вот именно, не такое. Некоторые, например, в состоянии аффекта совсем в другую сторону драпают, а чтобы под поезд лезть… – Внутри патефона что-то гулко треснуло. – Все, граждане! Сеанс отменяется, авария. Ветерану пора в капиталку.

– Это вы зря, – улыбнулся Гусев. – Дайте-ка мне, я его оживлю. Пружина просто соскочила.

– Реанимация, – сказал Черепанов. – Оживляем, чтобы позабавиться… Скажите, Лена, вы не помните, как его фамилия?

– Чья? – не сразу поняла Лена. – Мужчины того? Откуда же… Так все быстро случилось.

– Тем более все такие впечатлительные, – сказала Оля. – А вы, Сергей Алексеевич, наверное, больше всех.

– По-моему, ты грубишь, – тихо заметил Гусев.

Черепанов на ее слова внимания не обратил.

– А вы все-таки попытайтесь вспомнить, – настаивал он. – Может, потом слышали?

– А в чем дело? – тревожно спросила Лена. – Ничего больше мы никогда не слышали.

– Так я вам скажу. Липягин его фамилия, Иван Липягин. Я же его знаю. Пьянь подзаборная! Вот он как, оказывается, все повернул!

– Да что ты, в самом деле, – сказал Гусев, отрываясь от патефона. – Там как раз наоборот было. И не пьет Липягин, не выдумывай.

Все повернулись к Черепанову.

Что ему было сейчас до Липягина, до случайно мелькнувшего в его жизни человека, невесть куда, казалось бы, сгинувшего, но вдруг, как обвал, прорвалась в нем старая неприязнь ко всему, что было связано с прошлым, к брату, предавшему их с матерью, к артели, где он вынужден был загребать деньги, к этому чистоплюю, который от зуботычины пополам сломался, – помнит он его у ларька, опухшего, со стеклянными глазами, – и эта неприязнь обернулась сейчас личной ненавистью, благо было на кого излить…

– Ну прохвост! И ведь как ловко все просчитал, на сто ходов вперед! Девочка уехала? Вот и нет свидетелей. Да и кто проверять станет, у нас героизм в чести, я завтра же…

– Замолчите! – вдруг закричала Оля. – Сейчас же замолчите! Перестаньте! – голос ее сломался, задрожал. – Сергей Алексеевич, я очень прошу… – Она вся подалась вперед, вцепилась руками в скатерть – казалось, сейчас рванет ее на себя. – Зачем же вы так, Сергей Алексеевич? – совсем тихо сказала она. – Вы же… умный человек. Зачем вы…

Она хотела добавить что-то еще, но не смогла, перехватило горло.

– Оленька, милая, что с тобой! – Ксения Борисовна ужасно растерялась. – Успокойся, не надо. Я уверена, тут какое-то недоразумение…

– А в чем все-таки дело? – не унималась Лена. – Что-нибудь произошло?

– Тихо! Всем тихо! – властно сказал Пряхин. – Сергей, ты где находишься? – голос его был жестким. – Ты что несешь? Свои внезапные озарения ты мог бы проверить более корректно, а не слюной брызгать. – Он обернулся к Ксении Борисовне. – Примите мои глубокие извинения.

Черепанов растерялся. Что произошло? Он всего-навсего разоблачил самозванца. Ну, может быть, голос повысил, так ведь понять можно, любой возмутится. И почему Оля так болезненно восприняла? Она закричала, как будто ее ударили. Он вопросительно посмотрел на Гусева: тот сидел, сжав губы. «Не понимаю. Что-то я, наверное, сделал не так. Или не вовремя. Ладно, черт с ними, вон все какие смурные».

– Прошу меня извинить. Знаете… Столько лет прошло, возможно, я все перепутал. – Он залпом выпил полный фужер кислого до ломоты в скулах фирменного напитка Ксении Борисовны. – Фу! Прелесть какая, – сказал он свирепым голосом. – Вечер продолжается, будем слушать романсы, Володя уже музыку починил…

Вера потянула Олю за рукав.

– Бабка на меня обижается, говорит, я не восприимчива. Что мне теперь, притворяться? Пошли на улицу.

– Пошли…

Они сели на скамейку возле крыльца.

– У нас когда гости собираются, меня за стол не пускают, – сказала Вера. – Говорят: взрослые люди, взрослые разговоры, не для твоих ушей. А если бы я на кого так окрысилась, мне бы отец точно подзатыльник дал. – Она с любопытством посмотрела на Олю. – Ты чего на него так?

– Это у нас семейное. Не обращай внимания.

– Бывает… Мамочка у меня тоже хороша, любит эту историю рассказывать и всегда делает вид, что переживает. Наверное потому, что жизнь у нее скучная, а тут – приключение… Знаешь, этот дядька был, по-моему, просто пьяный. У него в кармане бутылка разбилась, он осколками поранился. – Она вздохнула. – Интересно, живой хоть остался?

– Он умер, – сказала Оля.

– Ты откуда знаешь?

– Знаю… Тот человек, который карабкался, умер. Давно умер… Но все равно ты его спасла, а он об этом даже не знал.

– Странная ты какая-то. Скрытная. А я все рассказываю, чего и не надо.

– Я не скрытная, – усмехнулась Оля. – Просто у меня переходный возраст. Так говорит моя тетка, она умный человек, ей надо верить. Затянувшийся переходный возраст…

Домой они шли пешком – через весь город.

– Это, конечно, совпадение, – сказал Гусев. – Не переживай. Мало ли таких случаев, вон сколько людей под поезд попадают.

– Не надо, папка. Ты же понял, что это правда. И Черепанов понял. Иван Алексеевич мне сам рассказал, когда я ему твою записку относила. Он хотел под поезд броситься… – Ей снова стало трудно говорить. – Тут все так…

– Не будем больше об этом, Оленька.

– Не будем. Только он ни в чем не виноват. – Она сжала отцу руку. – Ты ведь веришь, что он не виноват?

– Я тебе верю, – сказал Гусев. – Всегда верю…

34

…В цехе было темно и холодно. Гусев щелкнул выключателем, вспыхнули лампы, высвечивая длинные ряды станков, похожих… Как-то даже определения не подберешь, подумал он. Строгая математическая фантазия, воплощенная в металле формула целесообразности и порядка, отливающая синевой геометрия блоков, в недрах которых шла невидимая глазу работа, и лишь суставчатые руки манипуляторов время от времени погружались в недра машин.

Басов вынул крохотную детальку, положил в карман и вместо нее вставил новую.

– Чепуха, – сказал он. – Диод сгорел.

– Какая же чепуха, – возмутился Гусев. – Второй случай за год! Осторожней!..

Стремительно несущийся автокар едва не сбил Басова с ног, но в последний момент резко затормозил, проворно юркнул в сторону и побежал дальше, еще стремительней.

– Видал? – кивнул ему вслед Гусев. – Это он наверстывает непредвиденную остановку. Секунды даром не потеряет. Одно слово – робот!

Откуда-то сбоку неслышно появился человек в синем комбинезоне. «Откуда здесь посторонний?» – недовольно подумал Гусев, но не успел ничего сказать, потому что человек спросил:

– Как у вас тут люди работают? Темно, холодно. – Он принюхался. – Запах какой-то…

– А у нас тут люди не работают, – сказал Басов. – Разве не видите? Это полностью автоматизированная линия.

– Совсем никого? Ни одного человека в цехе?

– Ни одного.

– А брак у вас бывает?

– В каком смысле? – переспросил Гусев: слово было знакомым, но за давностью он не мог его вспомнить.

– В таком смысле, что начали вашу продукцию эксплуатировать, а она барахлит.

– Почему она должна барахлить? Мы работаем грамотно, по выверенной технологической схеме.

– Грамотно – это мало, – строго сказал человек в синем комбинезоне. – Что – никто не халтурит? Не отлынивает? Не сачкует?

– За пультом управления стоит Николай Данилович Басов, который этих слов отродясь не слышал.

– Какой молодец! На нем одном все держится?

– У меня еще несколько человек, но все они тоже Басовы, – сказал Гусев, удивляясь, почему он до сих пор терпит этого назойливого типа. – А тех, которые не Басовы, мы давно уволили.

– Ну а смежники, например? Не подводят?

– С какой стати они должны нас подводить?

– Да будет вам придуриваться! Вы что – инопланетянин? «Зачем да почему?» Потому что таков закон производства на данном этапе.

– Что вам надо? – разозлился Гусев. – Кто вы такой?

– Да так… Человек со стороны. Прикидываю. Завтра один из ваших Басовых запьет, второй не ту перфоленту в автомат сунет, потому что надоест ему с машиной разговаривать, третий… А у смежников – внезапная реконструкция, недопоставки. И – хана вашей линии. Вы хоть для подстраховки кое-какие станки оставили? Нормальные. Чтобы человек рабочим себя чувствовал, а не придурком при компьютере… Мечтатели! – сказал он противным голосом. – Энтузиасты! Я про этого Басова все знаю. Даром, думаете, его с завода поперли?

Он хотел что-то еще добавить, но тут электрокар сбил его с ног, Гусев бросился на помощь, но человек тихо и бесшумно растаял. Гусев выругался и открыл глаза. За окнами едва рассветало.

«Фу ты, чушь какая», – сонно пробормотал он и повернулся на другой бок, успев подумать, что надо выспаться: завтра трудный день.

– На пенсии выспитесь, – сказал Липягин, въезжая в цех на коляске. – Работу вашу одобряю. Выше всяких похвал. Когда приступите?

– Как только лимиты выбьем, – пояснил подкативший на автокаре главный технолог.

– Как только согласуем во всех инстанциях, – добавил сидевший рядом с ним неизвестно кто.

– Как только рак на горе свистнет, – произнес вновь возникший из небытия человек в комбинезоне.

– Слышали? – спросил Гусев.

– Нет, – удивился Липягин. – А что я должен был слышать? Я вам верю безоговорочно. Вы очень счастливый человек. Только, как все счастливые люди, вы этого не замечаете.

Кибернетическая феерия постепенно стала рассеиваться, обретая привычные формы захламленного, дымного, переполненного людьми цеха.

– Какой же я счастливый? – покачал головой Гусев. – Вы только гляньте! Теперь всю эту неуклюжую действительность снова надо превращать в реально существующую фантазию.

– Поэтому вы и счастливый, – сказал Липягин, – что вам все это надо.

На этот раз Гусев проснулся окончательно.

– Ты чего улыбаешься? – спросила Оля.

– Заулыбаешься… Совсем твой отец сдурел. Видел во сне завод-автомат двадцать первого века.

– Понятно… Стекло и алюминий. Второй сон Веры Павловны.

– Какой еще Веры Павловны?

– Из романа Чернышевского «Что делать?» – Она рассмеялась. – Я вот тоже думаю – что делать? Совсем ты у меня неграмотный!..

35

Балакирев был человеком пунктуальным, то есть, попросту говоря, старался держать слово, вовремя выполнять свои обязанности, не опаздывать, был аккуратным, и эти изначальные качества делового человека, основательно теперь подзабытые, легко можно было принять за педантизм.

Вот и сейчас, прилетев ночным самолетом, толком не выспавшись, он ровно в девять был в кабинете. Зиночка принесла чай.

– Я покрепче заварила, – сказала она. – У вас усталый вид.

Балакирев оглядел кабинет и словно увидел его заново. Телевизор… Интересно, его хоть раз включали? Образцы продукции под стеклом. На кой черт? Потому что так принято? А пыли на них вон сколько… Ладно, приступим. Он снова покосился на календарь: в двенадцать часов Гусев, после него – Черепанов. Герой дня!.. Он вспомнил растерянность Калашникова, когда секретарь обкома одобрил выступление Черепанова. Растерянность – не то слово. Его подрубили под корень. Можно себе сказать, что Калашников – это вчерашний день. А он, Балакирев, выходит, сегодняшний? Тоже ведь ждал головомойки, хотя на Черепанова озлился совсем по другому поводу: вовсе не обязательно было для утверждения своей правоты сперва согласно кивать, а потом всех дураками выставить…

Он представил себе, как вызовет Черепанова и скажет: «Я ценю вашу отвагу, готовность грудью закрыть амбразуру, но, поверьте, мне спокойней работать с людьми, от которых я вправе ждать честного и открытого противоборства!» На что Черепанов ему ответит: «Да полно вам, Дмитрий Николаевич, вы-то как раз и не вправе ждать открытого противоборства. Признайтесь, вы пережидали, отсиживались во втором эшелоне, говорили себе: вот когда меня утвердят, посадят в кресло, тогда… А пока – зачем дразнить гусей? Гражданское мужество нынче дорого стоит. Карпов, помните, как обтекаемо выразился: «Трибуна рабочего – это трибуна, с которой директору не всегда позволено говорить». Я бы поправил: с которой он сам себе не позволяет говорить, если это чревато…»

И что я ему отвечу?

А Гусев? Он ведь тоже чуть не врукопашную сражался за свою идею, но в том-то и суть, что врукопашную. На все был готов, чтобы ему не мешали работать над коляской. Никто мешать не собирался? Вбил себе в голову? Пусть так. Но раз такое вообще могло ему представиться, значит, это не столь уж и невероятно…

Зина принесла скопившуюся за последние дни почту. Он бегло пролистал бумаги, потом взгляд его остановился на бланке с грифом Госплана. Это была копия официального ответа на статью Можаева. Балакирев прочитал. Обыкновенная справка, не более. Таких он читал сотни, особенно когда работал в патентном бюро. Пора бы привыкнуть. Но сейчас ему стало стыдно. Как будто он сам сочинил и подписал этот документ, удостоверяющий его личную несостоятельность, неспособность решить проблему, которую и проблемой-то называть неприлично.

– Вызовите Гусева, – сказал он секретарше.

– Так ведь к двенадцати…

– Вызывайте!

Он еще ничего не решил, но сейчас был тот самый случай, когда надо было решать. Не врукопашную, не с черного хода, а с трибуны, с которой позволено и должно говорить всем…

Гусев сел напротив.

– У меня через полчаса стендовые испытания, – сказал он.

– Мы уложимся, Владимир Васильевич… Третьего дня в Москве я рассказал приятелю, как вы решали снабженческие проблемы. Посмешней старался рассказать, а он даже не улыбнулся. Он сказал: «Неужели у вас так плохо?» Вот и я тоже спрашиваю: очень плохо, да?

– Как раз третьего дня я тоже встретился со своим товарищем, – после паузы сказал Гусев. – Он просил меня дать ему рекомендацию в партию. Я отказался, потому что не имею морального права. Я один из виновников того, что у нас укоренилось убеждение, будто мнение большинства – всегда истина, даже если это большинство потому лишь поддакивает, что ему все равно; укоренилась боязнь, что нас кто-то, где-то не так поймет. Но ведь эти «кто-то» и «где-то» – это мы сами! Моя личная вина в том, что я старался бороться против отдельных людей, считая, что они – главное зло, лез на рожон, а надо не чертополох по стебельку выдергивать, а поле перепахать, чтобы на нем вообще не могли расти сорняки! – Он посмотрел на часы. – Дмитрий Николаевич, это разговор не на полчаса. Вы ведь меня не за этим позвали?

– И за этим тоже. Но главное – вот. – Он протянул ему ответ Госплана. – Посмотрите там, где я галочкой отметил.

– «Выпускаемые в стране кресла-коляски, – стал вслух читать Гусев, – в настоящее время весьма несовершенны. В связи с этим намечено организовать производство средств передвижения для инвалидов по лицензии одной из ведущих фирм в количестве…»

Гусев отложил бумагу.

– Все ясно. Купили лицензию, никаких забот. А могли бы сами продать. – Он поднялся. – Ну что ж, спасибо Дмитрий Николаевич, утешили. Угомонили общими усилиями.

– Вы дальше читайте, там самое главное.

– «Коляски, на которых можно передвигаться по лестницам и которые столь необходимы сейчас в городах, по-прежнему выпускаться не будут за отсутствием технологически приемлемой модели»… Вот именно – за отсутствием! Чего суетиться? Через несколько лет снова купим, валюты куры не клюют. – Он посмотрел на Балакирева. – Вы это называете самым главным?

– Это самое.

– Видимо, я тупица. Я считаю это откровенным признанием того, что большинство наших конструкторов даром едят хлеб. Если, конечно, они не стесняются себя так называть.

– Вы не стесняетесь?

– Ни в коей мере! – вызывающе сказал Гусев.

– Потому я вас и пригласил. Было бы очень вовремя напомнить некоторым товарищам, – он отодвинул от себя госплановскую бумагу, – что мы умеем не только щи лаптями хлебать, мы еще кое-что умеем… Вы не слышите в моем голосе интонаций инженера Гусева?

– Дмитрий Николаевич, конкретней.

– Куда уж конкретней. Я ведь сказал: самое главное – это то, что отсутствует технологически приемлемая модель. А если она вдруг появится? Что тогда будут делать те, кто обязан делать, а не отписываться?

Гусев недоверчиво хмыкнул.

– На живца ловите?

– Да хоть на блесну. На что поймаю… Беретесь?

– Хм… Это что-то новое. Вам захотелось мороки хлебнуть? По ступенькам, знаете, много сложней, чем по асфальту.

– Владимир Васильевич, давайте не отвлекаться. Вы сможете в течение трех месяцев разработать конструкцию хотя бы в принципе?

Гусев помолчал. Оборот неожиданный. Все полетело кувырком за один миг, в то же время… Заманчиво!

– Я должен подумать.

– Сколько вы будете думать?

– Загорелось, что ли? – рассмеялся Гусев. – Теперь я начну капризничать.

Но Балакирев шутку не поддержал.

– Когда вы мне ответите?

– Через неделю.

– Прекрасно. В среду, в это же время жду вас. Кстати, сможем побеседовать подробней…