Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
4
Валя Чижиков сидел на скамейке и грыз семечки.
– Смотреть противно, – сказала Оля, присаживаясь рядом. – Плюешься, как верблюд.
– Зато полезно. Говорят, орехи надо есть, так где их взять? Не на рынке же покупать рабочему человеку?.. Что читаешь? – Он кивнул на книгу, которую Оля держала на коленях.
– «Кружилиха», Веры Пановой.
– Я начинал, да бросил. Не люблю про завод. Работать – это одно, а читать скучно. Нормы да расценки. Всю плешь проели.
– Ты «Робинзона» читал?
– Еще бы!
– А говоришь – скучно. Это лучший производственный роман. Прямо гениальный.
– Понимала бы ты в производстве, – он снисходительно посмотрел на Олю. – Это приключения.
– Ой, Валька! Тебе бы только семечки грызть. Ты подумай, зачем Робинзон в море отправился? За приключениями? Он за наживой погнался, он же купцом был, а вернулся философом. Он себя сам создал…
– Ну так что? Вкалывал, не без этого. Не вкалывал бы – помер.
– Он еще и думал… Ты Робинзона в детстве читал?
– Конечно.
– Перечитай. Это взрослая книга.
– Елки-палки! Твое-то детство давно кончилось?
– Давно, – серьезно сказала Оля.
Валентин промолчал. Он привык, что соседская девчонка часто говорит странные вещи. Во дворе это объясняли тем, что она растет без матери, отец у нее уважаемый человек, но тоже иногда… Сестра, по всеобщему мнению, женщина положительная, могла бы оказать влияние, да как его окажешь, если племянница на родной тетке чуть ли не верхом ездит… Зато – сходились в одном строгие обитатели дома – девчонка по кустам не шастает, не мажется как некоторые… Тут разговор резко уходил в сторону. Ничего общего с дочкой Гусева уже не имеющий, он наполнялся обидой и горечью за подрастающее поколение…
– Хочешь семечек? – спросил Валентин.
Оля машинально подставила ладонь.
– Нежареные. Ладно, сойдет… Ты не жалеешь, что на завод пошел? Отец рассказывал, ты что-то там придумал.
– Блаженный твой отец! Придумал… Ничего я не придумывал, стал по его подсказке работать, теперь меня поедом едят. Но подавятся! Я костистый!.. – Он вытянул шею, вглядываясь куда-то. – Вон видишь, человек на коляске проехал?
– Не вижу…
– За угол укатил. Знаешь, кто это?
– Погоди… Это, наверное, Липягин. Он же Степку нашел, я тебе говорила. Мы у него с отцом в гостях были. Хороший дядька такой!
– Ты скажи, – удивился Валентин. – Он же – герой! Я когда еще в училище был, его к нам на встречу пригласили. Он девочку из-под колес вытащил в последнюю минуту, а сам без ноги остался. О нем даже в газете писали, правда, в другом городе, давно еще. А наш преподаватель где-то раскопал.
– Странно… Почему же он нам ничего не рассказал? Про все говорил, а про это…
– Потому что скромный. Чего на всех углах кричать?..
В тот же день Оля поделилась новостью с отцом.
– Все возможно, – сказал Гусев. – Таких случаев сколько угодно. Только Валя Чижиков – не слишком падежный источник информации. Голова у него варит, но иногда такое наварит, что дым идет… Ты бы, кстати, сходила к Липягину, проведала. Помнишь, говорила: «Век не забуду!» Короткая у тебя память.
– Я схожу, – пообещала Оля. – Обязательно.
Она уже совсем было собралась, но тут снова появился режиссер, похожий на Юла Бриннера – длинный и совсем лысый. Месяц назад он разглядел ее, когда Оля с подругами занималась в драмкружке Дворца культуры и предложил ей прийти на пробы. А сейчас вся киногруппа нагрянула в школу. Режиссер задавал вопросы, девочки отвечали, разговор получился какой-то странный, но главное Оля поняла – дело серьезное и возликовала. Хотела себя одернуть: не маленькая, – но справедливо подумала: не родилась еще девчонка, которая спокойно бы отнеслась к такому предложению.
– Это пока прикидка, – сказала преподавательница, когда группа уехала. – Не обольщайтесь. Человек, с которым вы говорили, известный кинорежиссер, у него большой выбор.
– Какой же он режиссер, – рассмеялась Оля. – Он же лысый, а все режиссеры лохматые, в беретах, руками размахивают. По крайней мере, в «Кинопанораме»…
Потом она опять собралась к Липягину, и снова – некогда. Надо было готовиться к математической олимпиаде. Математику она не любила, но поскольку была отличницей, гордостью школы, ее посылали на все смотры молодых дарований. «Зачтется при поступлении в институт, – объясняли ей. – Надо использовать все шансы»…
5
К Черепанову приехал гость.
Когда-то, очень давно, Черепанов написал рассказ и отнес его Серафиму Можаеву, молодому писателю, жившему по соседству. Прочитав рассказ, тот сказал, что лучше всего сразу же выкинуть его в корзину. «Если, конечно, у тебя хватит благоразумия, – добавил он. – Дело в том, что литература – не специальность и даже не призвание, это – особый образ жизни и особый тип обмена веществ. Есть сангвиники, есть меланхолики, есть литераторы, то есть люди, занимающиеся своим ремеслом не по доброй воле, а исключительно в силу присущего им типа обмена веществ. Меланхолик грустит, сангвиник – бабник и обжора, а писатель – это все вместе плюс еще нечто, не поддающееся объяснению…»
Слова эти, исполненные предостережения, не остановили Черепанова. Он решил, что терпенье и труд помогут ему выработать необходимый тип обмена веществ, и продолжал писать пуще прежнего. Но тут его призвали в армию, и сочинять стало недосуг.
Когда Черепанов вернулся, Серафим, работавший в газете, предложил ему поделиться с призывниками опытом солдатской службы. «Да ни в жизнь! – выпалил Черепанов. – Я умею преодолевать полосу препятствий, стрелять из любого положения, знаю радиодело, и этого с меня достаточно. Писать я буду письма любимой девушке – таков мой теперешний тип обмена веществ».
Потом Черепанов уехал, работал в разных местах, но время от времени они встречались – теперь уже не мальчики: один – известный журналист, другой – не менее известный слесарь-наладчик, перспективный специалист с дипломом инженера-конструктора.
Им было о чем поговорить. Можаев приехал в командировку и прямо из гостиницы позвонил Черепанову. Договорились встретиться. Можаев привез копченую рыбу и черемшу, но оказалось, что рыба у хозяина лучше, черемша тоже есть, а вот хрустящих малосольных рыжиков, которые, как известно, в здешних широтах не водятся, – не было: Можаев собирал их под Новгородом.
Они уютно пировали на кухне.
– Машина у тебя своя или казенная? – спросил Черепанов.
– Казенная. Кто же на своей в командировки ездит? Да еще по вашим дорогам. Еле добрались. Залетели в кювет по самые уши, думал – трактор вызывать придется. Смотрю, подъезжает какой-то мужик на этом… на мотороллере, что ли. Смех один: такой, понимаешь, зеленый кузнечик, гусеницы на нем… Представляешь, дернул нас и – вытащил! Шофер мой до сих пор икает от удивления!
– Это тебя Гусев вытащил, – сказал Черепанов.
– Какой еще Гусев?
– Два года назад ты писал о его универсальном цанговом патроне, писал, что это – всплеск творческой мысли, чуть ли не революция в металлообработке. Помнишь? Ты еще тогда негодовал: почему никто не схватился за его изобретение обеими руками, почему, если дело касается нового способа выращивания огурцов на подоконнике, люди засыпают редакцию письмами, а тут – хоть бы один руководитель почесался.
– Было такое дело. Как же – Гусев… Ну да, точно Гусев. Ты знаешь, нас потом поправили. Пришло письмо, авторитетные товарищи заявляли, что… Слушай, я точно не помню, какие были доводы, но, по-моему, убедительные.
– И ты утерся, да? Поздравляю! Ох, Серафим!.. Когда-то Гусев демонстрировал в Москве музыкальный синтезатор – люди шли косяками, говорили: музыка будущего! Записи делали на память, даже брошюра о нем вышла. Потом нашлись авторитетные люди: «Кто же музыку синтезирует? Профанация!» Теперь – синтезатор в каждом клубе стоит, только это уже не его синтезатор, чей-то другой. С опозданием, кстати, на несколько лет. А тоже ведь, наверное, доводы были убедительные, теперь, правда, уже никто не помнит – какие.
– Сережа, уволь! – взмолился Можаев. – Давай не будем! Я газетными делами сыт по горло, думал, хоть у тебя отдохну.
– Нет уж погоди, я скажу. Я коротко. Налицо – головотяпство со взломом, как выражались классики. Почему, когда простаивает завод, вы бьете во все колокола: «Тревога!» – а когда простаивает, варварски используется талантливый человек, вы готовы за что угодно ухватиться: «Прожектерство! Невежество!» У Гусева шестнадцать авторских свидетельств! Изобрел кассетный держатель, так из-за него токари передрались, словно это запчасти для «Жигуля», но внедрили его, и то частично, совсем на другом заводе. Он разработал новую, неожиданную конструкцию пылеуловителя, ему говорят: «Зачем? Это не наш профиль!» Да мало ли… В Москве, на ВДНХ он – король, его таскают по пресс-конференциям, берут интервью; у него на областной выставке свой персональный стенд, а дома, на родном заводе он – неудобный человек, не более того. Что только не делали, чтобы его утихомирить! Сейчас, правда, новый главный инженер пришел, некто Балакирев, похоже, с головой мужик, но посмотрим еще…
– Видишь ли, Сережа. Ты, я понимаю, человек пристрастный, но согласись, что есть и впрямь неудобные люди, трудные… как бы это сказать?.. в технологическом использовании, что ли.
– Хорошо выразился! Браво! Помнишь, в давние времена ты говорил мне, что литература – это образ жизни и прочее. Я тогда подумал: «Индюк надутый!» А ведь ты прав! Любое творчество неуправляемо, и Гусев не по своей воле неудобный человек, он тоже во власти присущего ему типа обмена веществ. Он – неожиданный человек! Недавно, например, сделал инвалидную коляску – на всемирную выставку послать не стыдно. Штучная работа. В серию, конечно, не пойдет, сложновата, но ему теперь все равно. Он уже заранее слышит: «Не наш профиль!»
– А зачем ему понадобилось именно коляску делать?
– Ну так, одному человеку. Я его не знаю, слышал только, что он вроде ребенка спас, без ноги остался.
– Погоди… А как его фамилия, не помнишь?
– Не помню. Можешь у Гусева спросить, если тебе любопытно. Заодно – побеседуете. Глядишь, появятся какие-нибудь мысли.
– Дался тебе этот Гусев! Вы с ним друзья, что ли?
– Ай, Серафим! Друзья, не друзья… Мы с ним вместе работаем. Кроме того, он мне нужен. Лично мне.
– Вот даже как! – Можаев рассмеялся. – Собираешься эксплуатировать его, как золотую жилу?
– Примитивно мыслишь, Серафим Николаевич. Грубо выражаешься. В настоящее время Гусев – всего лишь бесхозная лампа Аладдина, волшебный сосуд, которым, по недомыслию, забивают гвозди. И мне больно на это смотреть. Пусть он неуправляем, пусть он – человек минуты, но я-то, человек нормальный и здравомыслящий, я должен навести порядок в нашем хозяйстве или не должен?
– Ну-ну…
– Вот тебе и «ну-ну». Встряхнись, Серафим! Не узнаю – ты это или не ты? Ишь как вцепился в куропатку, как будто она – смысл твоей жизни! Смысл твоей жизни – нащупывать болевые точки, от которых зависит здоровье общества. Понял? Ты должен их нащупать и обозначить, а мы будем заниматься иглоукалыванием!
– Вот и напиши статью, – вдруг серьезно сказал Можаев. – Сам напиши. Должно получиться.
– Нет уж, уволь. Только письма любимой девушке.
– А есть на примете?
– Жуй птицу и не задавай глупых вопросов… Все! Включаю телевизор, будем развлекаться. Кстати, сейчас передача «Это вы можете», знаешь такую? Очень люблю. Хоть и стыдно смотреть, как одиночки-изобретатели утирают нос проектным институтам.
– Ну, давай, – согласился Можаев. – Посмотрим на умельцев-надомников… А вытащил Гусев меня из кювета и вправду здорово!..
6
Можаев разыскал Липягина на реке: тот сидел возле лунки с короткой удочкой и ловил навагу. Рыба лежала горкой, покрытая, словно воском, намерзшей шугой.
– Здравствуйте, Иван Алексеевич, – сказал Можаев, присаживаясь рядом на корточки. – Не узнаете меня?
– Что-то не очень припоминаю. – Липягин внимательно оглядел Можаева. – Лицо вроде знакомое, а вот кто…
– Я у вас в больнице был, в Кедон приезжал, когда вам еще протез не могли подобрать. Вспоминаете?
– Да-да, конечно… Здравствуйте! Как вы меня тут отыскали?
– Это моя профессия.
– Понимаю… Удочку дать? Клев нынче замечательный, видите – прямо сама из лунки сигает.
– Пустое занятие, только рыбу распугаю.
– Вы ко мне по делу?
– Не то чтобы очень, но поговорить хотелось бы. Как-никак, старые знакомые.
– Может, не стоит? Если прошлое ворошить, то к чему? И так уже, знаете, получается, что я вроде как урожай собираю, а мне – ничего не надо.
– Помнится, вы хотели купить «Запорожец» с ручным управлением. Не приобрели еще? Вам в первую очередь должны выделить.
– Никто мне ничего не должен, – строптиво сказал Липягин. – О чем нам с вами беседовать? Что было, то прошло. Интереса больше не представляю. Пенсионер по инвалидности. С ребятишками в Доме пионеров вожусь, так это для своего удовольствия.
– Газета получила письмо от строителей БАМа, – сказал Можаев. – Они хотят зачислить вас в свою бригаду.
– Это еще с какой стати?
– Иван Алексеевич, скромность, конечно, хорошая вещь, но ведь и людей надо понять. Молодежь всегда тянется к подвигу, а работают они как раз в тех местах, где вы совершили свой героический поступок.
– Да будет вам! – Липягин закашлялся: с реки потянуло тяжелым, сырым ветром. – Незачем из меня страдальца делать.
– Почему же – страдальца?
– И героя тоже незачем лепить… Хотя вы тут ни при чем. Извините, глупости болтаю… О! Давайте мы с вами вот о чем поговорим. Мне тут один человек инвалидную коляску сделал, думаю, вам будет интересно, вон сколько еще людей нуждается в помощи, да не каждому так везет, как мне. Вы обязательно должны написать о Гусеве.
– Что-то я на этого Гусева на каждом шагу натыкаюсь, – усмехнулся Можаев.
– Это в каком же смысле?
– Да так… Хорошая, говорите, коляска?
– Не то слово! Идемте покажу, вон она на берегу стоит.
– А домой не пригласите?
– Можно и домой, – без особой охоты сказал Липягин. – Отчего же… Сейчас соберем рыбку и пойдем.
Можаев пробыл у него недолго, наскоро попил чаю, записал кое-что и откланялся.
Липягин его не задерживал. Он вышел проводить гостя, долго смотрел вслед удалявшейся фигуре и думал, что если бы тогда журналист не пришел к нему в больницу, если бы не болтливые медсестры, готовые на весь свет растрезвонить о геройстве скромного работяги, если бы… Что тогда? Он что – раскаивается? Сожалеет, испытывает угрызения совести? Ведь если он и сделал что-то не так, то хуже от этого только ему самому, и только он сам вправе судить себя или не судить, другим – что до него?
Липягин вернулся домой и затопил печь.
Всякий раз в минуты душевной неустроенности его, как дикаря, тянуло к огню. Он укрылся одеялом и стал кочергой шевелить поленья. Скоро осиновые чурки осядут, расколовшись на медные угли, и можно будет, глядя на синие пляшущие языки пламени, не думать, что обратный счет времени уже начался, ничего не изменишь, колесики застучали, приближая неотвратимую встречу с прошлым. Он не хотел этой встречи. Зачем снова бежать по дощатому перрону, помнить издевательски раскачивающийся фонарь на последнем вагоне; зачем, щурясь от солнца, смотреть, как шлепает по воде большое пароходное колесо и веселые мужики, собравшись на корме, пьют теплый самогон, разламывая тугие, с изморозью на изломе помидоры, вкусно чавкают, сорят крошками хлеба, приманивая сшибающихся грудью чаек… Ослепительно жарким был день! Медные поручни полыхали таким нестерпимым блеском, что ему и сейчас хотелось сомкнуть веки и не смотреть на проплывающие мимо зеленые берега, окаймленные глинистой отмелью, но не смотреть было нельзя, колесики закрутились в обратную сторону. Куда денешься…
7
Громоздкий, уставленный во всю длину замурзанными бочками, нелепый и уютный, как обжитое дедушкино кресло, пароход, кряхтя и постанывая на перекатах, шел вниз по реке.
Взламывая сопки, вольготно, во всю ширь растекаясь по тундре, река несла на себе крутобокие баржи, плоты, кунгасы, крохотные дощатые шитики-душегубки; река работала, крутила колеса электростанций, отдыхала на ленивых плесах, кипела водоворотами, наливаясь угрюмой синевой в затонах, весело, по-детски плескалась на песчаных отмелях…
Липягину, правда, было на все это плевать. Река и река – какая разница! Он устроился на ящике с надписью «Не кантовать!» и краем уха прислушивался к разговору сидевших рядом парней, по виду сезонников, ехавших на заработки. Говорили о мерзлом грунте, о расценках. Понятно и просто. Люди знали, чего хотели, рассуждали обстоятельно, неторопливо. Они плыли… а он – уплывал! Бежал, поджав хвост, втянув голову в плечи – словно нашкодивший, отхлестанный по щекам мальчишка.
Опять возникло ее лицо, там, на перроне, в последний момент, когда, не пряча глаз, как бы между прочим, она сказала, что приезжать больше не надо, он свое получил… Этих последних слов она, правда, не говорила – она же интеллигентный человек – но именно эти, не сказанные ею слова, били наотмашь…
– Сука! – неожиданно громко сказал он и спохватился: ребята, как по команде, повернулись в его сторону.
– Не знаю, по какому поводу, но справедливо, – весело подхватил один из них. – Далеко едешь?
– Куда все, туда и я, – буркнул Липягин. Не говорить же первому встречному, что сел на пароход затем, чтобы куда-то двигаться.
– На рыбу?
– Можно и на рыбу.
– А землю копать? – вмешался парень в кожаной куртке. – Ты, я гляжу, вольный стрелок? Ищешь золотую рыбку? Вот она! – он ткнул себя в грудь. – Я бригадир. Коробов моя фамилия. Мне человек в артель нужен, золото мыть. Ты вслушайся – зо-ло-то! Краеугольный камень всеобщего благоденствия!
Початая бутылка, стоявшая рядом, подогревала его красноречие.
– Вы что же, прямо на улице людей подбираете? – усмехнулся Липягин. – В артель охотников много.
– Много! – согласился бригадир. – Правильно излагаешь. У нас беда – мужик заболел, остались без мониторщика. – Он еще раз оглядел Липягина. Придирчиво, с ног до головы. – Крупный экземпляр! Монитор знаешь? Пушка такая, водой стреляет.
– Знаю.
– Совсем хорошо! Четыре тысячи в карман положишь. Гарантирую. Повезет – пять.
– Пофартит – шесть, – подсказал кто-то.
– Да что вы меня, как девку, сватаете, – сказал Липягин. – Я согласен.
– Во! Умный человек… Что вообще делать умеешь?
– Многое умею. Я геолог.
– Лихое начало! – присвистнул бригадир. – Предзнаменование! Геолог нам не по карману, нам мониторщик нужен, но – не помешает. Приисковые геологи, сам знаешь, за ними глаз да внимание, чтобы по краю не провели… Все, заметано! На, держи помидоры. Принимаем тебя на довольствие…
Они плыли еще трое суток и наконец приплыли. Дорога на этом не кончилась – до отведенного участка добирались машиной, трактором, дальше пешком через сопки. Полигон им достался бросовый, как и положено старателям, но кое-где пробы шли приличные, работать можно.
Первое время к нему проявляли некоторый интерес: свежий человек, со стороны, к тому же геолог – это у старателей в чести; потом интерес поутих: биографии у всех были богатые, запутанные, не до чужой судьбы.
Да и некогда стало. Липягин ко всему привык, знал, что в сезон спину не разогнешь, но в артели работали на полный износ, от зари до зари, и даже он, гордившийся своей выносливостью, поначалу валился с ног, уставал сверх всякой меры. Это было кстати. Никаких тебе дум, никаких глупых воспоминаний. Хотя чего, в самом-то деле? Житейский случай. Казарменный анекдот, только пикантней. Благо бы вернулся человек к невесте, а ему поворот. С кем не бывает? Так нет – привела к себе, таяла от любви, от нежности, слова всякие говорила, вздохи и стоны – обалдеть можно! Райские кущи открылись после года ухаживаний, да каких, черт побери, – не в подъездах, как другие, а по старинке – за руки держались, целомудрие блюли… Болван, конечно, но ведь было, было… «Замуж за меня пойдешь?» – «С тобой хоть на край света!» И язык не отсох…
Прошел месяц.
Он и думать забыл – как и почему очутился в заброшенном распадке, почему не в «поле», как положено, не в своей геологической партии, где, худо-бедно, кое-что успел: ему казалось, что так и надо. Неужели это он, Иван Липягин, хлюпая носом, бросился на пароход, как в омут? Да никаких проблем! Поднаберется опыта, мужики рядом здоровые, со смыслом… Потом все вернется, войдет в колею.
Он было совсем утвердился в этой мысли – простой и понятной, но все повернулось иначе. В один день.
Утром его разбудил Коробов.
– Идем, чего покажу, – загадочно сказал он.
Липягин, позевывая, пошел за бригадиром. На полигоне, под слоем только что вскрытых торфов лежал мамонт. Не скелет, не разрозненные кости, каких повидал немало, – из грунта торчала мохнатая, в тысячелетней шерсти голова с могучими бивнями, блестящими, словно рояльные клавиши; угадывалась спина, крутые ребра… Мамонт в полной сохранности, законсервированный, промерзший до звона, бережно перенесенный сюда из далекой древности, чтобы не прерывалась нить времен… Липягин даже зажмурился: за него передерутся лучшие музеи страны, мира!
– А? – вопросительно крякнул Коробов. – Что скажешь?
– Да что говорить. Это тебе не пудовый самородок. Такое раз в столетие бывает, и то кроме Березовского мамонта вроде ничего не припомню.
– Глядите, едят! – закричал кто-то, показывая на грызущихся из-за мяса собак. – Я им кусочек отковырнул. Во! Мамонтятину трескают!
– Ты что делаешь, паразит! – взвился Липягин. – Мозги у тебя набекрень? Вот что, мужики, надо срочно сообщить на прииск, а тушу, чтобы не оттаяла, засыпать.
– Не горячись, Ваня, – остановил его Коробов. – Засыпать – это правильно. Бивни отпилим, а самого в могилку, пусть свои сны досматривает. Сообщать совсем не обязательно. Нам же полигон прикроют, ты это учитываешь? Понаедут академики в шапочках, такой тарарам разведут… А зачем нам тарарам? Нам работать надо.
Липягин даже растерялся. Что за дикость?
– Неграмотный ты человек, – сказал он. – Тебя за этого зверя на всю страну прославят, медалью наградят.
– У меня собака медалистка, с меня хватит… Неграмотный! Я-то как раз грамотный, Ваня. Вижу, чем кончится. Разорением! Знаешь, сколько таких мамонтов по тундре закопано? Целый зверинец. Не мы первые находим. Да не хотят люди связываться. Наука, понимаю, этим кормится, а мы чем кормиться должны? Кто нам заплатит за простой?
– Государство заплатит! Это же, кроме науки, прибыльное дело. На международном аукционе за скелет мамонта платят по сто тысяч долларов, а за целую тушу и миллион взять можно.
– Ты, что ли, торговать поедешь? – зло бросил бульдозерист Хряпин, откопавший мамонта. – Знал бы такое дело, я бы его ночью захоронил. Невидаль какая!
Подошел Сергей, помощник бригадира, человек по разговору интеллигентный, если, конечно, не в запальчивости.
– Думаешь, тебя на прииске алыми гвоздиками встретят? – сказал он. – Директора тоже понять надо, у него план по золоту, а по мамонтам у него плана нет. Так что… При всем уважении к палеонтологии, ему придется делать выбор.
– Ему не придется делать выбор, он знает закон! – не выдержал Липягин. – А по закону мы обязаны сообщить о находке. Немедленно! По закону обязаны, не говоря уж о совести! Как хотите, я не допущу. Я все-таки геолог.
– Ты у меня здесь не геолог, ты у меня на побегушках! – оборвал его Коробов. – Понял?
– Вон как? – Липягин поднялся. – Тогда и говорить не о чем.
– Погоди, сядь… Все мы горячие. Ты мне скажи, Ваня, по-человечески скажи: что теперь делать в этом паскудном положении? Ты человек пришлый, сегодня здесь, завтра нету тебя, а мы… Что нам делать, чтобы и по совести было, и без порток не остаться?
– Пойду на прииск, добьюсь, чтобы новый отвод дали. Может, еще выгодней будет.
Сергей посмотрел на бригадира.
– Точно добьешься? – спросил он.
– Постараюсь. Не везде же олухи сидят.
– Взяли умника на свою шею, – сказал Хряпин. – Он в герои лезет, а мы тут слезами умоемся. Кончать надо!
– Погоди, не вякай, – отстранил его Сергей. – Думаю, бригадир, выхода нет. – Он снова посмотрел на Коробова. – Нет у нас выхода. Дело крутое завариться может. Да и потомки не простят, не говоря о современниках. Как считаешь?
– Ладно, – вздохнул Коробов. – Быть по сему. Давай, Хряпин, засыпь его осторожно, чтобы не протух, а завтра трактор на прииск пойдет, тогда и сообщим. Чего тебе, Иван, пехом переть, время дорого… Все! Кончай перекур, и так полдня угробили…
Липягин до вечера простоял у монитора, разбивал тугой струей грунт, превращал его в жидкую кашу, которая шла на элеватор, оставляя в резиновых матах редкие крупицы золота.
«Старатель нынче другой пошел, – думал он. – Не бродит, как бывало, по тайге с лотком да ружьишком, бархатных портянок не носит. Технически вооруженный ныне старатель, а подвалил фарт – снова, как прежде, глаза застилает. Вон как Коробов вскинулся! Обо всем забыл, лишь бы под себя грести. Серега, молодец, разрядил обстановку. Да и Коробов тоже скорей от неожиданности – не каждый день целехонького мамонта откапывают… А собаки-то! Значит, мясо свежее, как из холодильника. Подумать страшно!..»
– Иди ужинать, – сказал подошедший сменщик. – Выпить дадут, если бригадир не отобрал. Хряпин где-то раздобыл. Добытчик! Опять собак мамонтятиной кормит, там у него целая гора.
Липягин, еще ничего не понимая, пошел на полигон. Холмика, на котором лежал мамонт, не было. Вместо него – развороченный отвал, клочья шерсти, куски мяса, белые, разломанные кости… Вот оно что! Хряпин… Растерзал, раздавил, размазал по грунту, только бы следов не осталось, вдавливал в землю ножом, гусеницами, всей своей злобной тупостью!..
Возле вагончика за столом сидели свободные от смены старатели. Хряпина не было.
– Отсыпается, – понуро сказал Коробов. – Выпил, скотина, вот и взыграл… Я ему рога обломаю!
– Это еще кто там? – в дверях показался Хряпин. – Геолог, мать твою в поднебесье?! Хочешь, я тебе внутренности порву?
Липягин не размахиваясь ударил его в лицо. Хряпин взвыл, присел и, схватив Липягина за ноги, дернул на себя; оба они кубарем ввалились в вагончик. Хряпин, оказавшись наверху, вцепился в волосы и несколько раз ударил головой о пол, потом выскочил и, продолжая вопить, побежал к реке. Липягин, с залитым кровью лицом, сорвал со стены ружье и выстрелил вслед. Хряпин упал. Липягин выстрелил снова; кто-то сшиб его с ног, заломил руки, он вырвался и, по-прежнему ничего не видя, не соображая от застилавшего глаза бешенства, стал колотить наугад, пока его не связали…
– Бандит, – услышал он сквозь нестерпимый звон, разрывавший голову. – Человека застрелил, бандит! Ну, погоди!..
Через месяц его судили.
…Печь прогорела. Липягин снова подкинул на тлеющие угли сухие поленья, они занялись сразу, наполнив комнату звонким треском. Не закрывая дверцу, он продолжал караулить огонь. В лагере, когда валили лес, он вот так же сидел у костра, высматривая в жаркой сердцевине пляшущих там саламандр: крохотные зверьки, отряхиваясь синим пламенем, весело бегали по сучьям, ныряли в подернутые пеплом угли.
Потом костер заливали водой, затаптывали, на его месте оставалась отвратительная черная гарь. Саламандры умирали, раздавленные сапогами; в болотах под ковшом экскаватора гибли царевны-лягушки, задыхались в загаженных реках русалки. Нетронутым оставался только барак, в котором жили преступившие закон люди. Оставался распорядок дня – подъем, работа, отбой; оставалась норма выработки, с которой он справлялся, и пайка хлеба, которая была в обрез.
И еще была постоянная, изо дня в день точившая его мысль: что дальше? Он враз потерял все. Возвращаться домой нечего было и думать: нельзя возвращаться в город своего детства в арестантском бушлате, который никаким костюмом не скроешь. Работа… Конечно, его возьмут. В любую партию. И будут поглядывать с опаской, может быть, даже сторониться. Он хорошо помнил, как сам брезгливо относился к вернувшемуся из заключения геологу. Правда, тот своим прошлым не тяготился, охотно рассказывал, как за один сезон присвоил по фиктивным документам чуть не половину отпущенных на экспедицию денег.
К самому Липягину в лагере относились несерьезно: разве ж это преступник? Придурок, иначе не скажешь. «За бабу ежели кого искалечить – это понятно, а чтобы за мамонта…» То же самое говорили в зале суда: «Одни из-за гнилых яблок в пацанов стреляют, а этот – и того хуже… Выродок!»
«Ведь он же убежал, этот Хряпин, – сказал ему следователь. – Непосредственной опасности не представлял. Зачем вы в него стреляли? Вы же могли его убить».
«Я и хотел его убить, – ответил Липягин. – Потому что он всегда представляет непосредственную опасность. За целковый отцовскую могилу перепашет. Для чего такому жить? Совершенно незачем».
Защитник даже головой покачал: «С ума ты сошел, Липягин, ты же на себя преднамеренное покушение тянешь!»
Ему дали минимальный по этой статье срок; он отсидел месяц и вышел по амнистии.
В первый же день на свободе он отправился в пивную, смешал пиво с водкой, быстро опьянел и подумал, что жизнь с этого часа становится и вовсе омерзительной: надо что-то делать, решать, а что делать и что решать, он не знал. Кроме того, он почувствовал, что люди, которых он за свою недолгую, но богатую событиями жизнь успел полюбить и относился к ним доброжелательно, на самом деле скоты и подонки: вон стоит какой-то хмырь, смотрит на него нехорошо, с усмешкой. Липягин тому тоже не приглянулся.
Они подрались. Липягин сутки потом отлеживался: мужик попался крепкий. «Это уже перебор, – подумал он. – Это уже через край». И снова пошел в пивную – других точек поблизости не было. К вечеру его увела к себе симпатичная дворничиха. Люсей звали. Покладистая, без затей. На ушко не шептала, не воспитывала. Жить было можно. Даже вполне…
Однажды возле ларька повстречал ребят из артели. Отвернулся. Совсем ни к чему такая встреча. Но его заметили.
– Как жизнь? – спросил интеллигентный Серега. – Можешь не отвечать. Плохо ты живешь. Портки на тебе отутюжены, а под ногтями грязь. Это первый признак падения. Бичуешь. – Он затянулся сигаретой. – Ладно, бичуй дальше. Бродяжничество, как наркомания, лечению не подлежит.
Липягин молча отвернулся, отошел.
– Я думал, тебе орден от Академии наук дали, – сказал ему вслед Серега. – Задаром, выходит, старался, не оценили твое донкихотство…
«А ведь это он тогда бригадира надоумил, – подумал Липягин. – И Хряпина он подговорил». Подумал без всякой злобы, равнодушно. Констатировал факт. Одни люди живут ловко, другие – неловко. Вот и вся разница.
Потом…
Дальше все перепуталось: навстречу ему, словно огромная черная жужелица, припав к земле, мчался маневровый паровоз; он отчаянно свистел, скрежетал тормозами так, что, должно быть, плавились буксы, кричали птицы, девочка тянула к нему руки: «Дяденька! Ну что же ты, дяденька! Скорее!»… Всего одна минута. Длинная, как кошмарный сон. А платьице он запомнил, в горошек, и волосы по ветру… Откуда она взялась, зачем, сейчас ее расплющит… Потом – тишина и небытие. «Дяденька, ну что же ты!..» И долгий, не смолкающий крик, врывавшийся к нему в больничную палату, звеневший в ушах: «Верочка, вернись! Вера!..»
