Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
Прошла неделя.
Всю неделю Геннадий гонял по Верхнереченской трассе и посмеивался. Дорога была убийственная, а это значит, что соперников у него нет. По такой дороге только Русанов умел делать план и даже чуть больше. Свои ездки он знал, чужие не считал, и когда учетчица сказала, что у Дронова всего на три ездки меньше, а у Шувалова – на одну, он нахмурился. Однако! Наглеют парни. Ладно, с понедельника попробую вскарабкаться на террасу, тогда погоняйтесь за мной!
В субботу позвонил Герасим. Сказал, что его выписывают, можно приезжать. А Тимофей лежит. Тимофею худо.
Третьего дня пришла к Геннадию немолодая женщина с красным лицом, долго сидела, плакала, теребя по-крестьянски повязанный платок. Она в больницу не поедет, зачем расстраивать человека, поправится и так, а только не держите вы его, отпустите… Народу у вас много, а на людях он нехороший, злой. Ему покой нужен. Все у них было наладилось по-семейному, сапоги ему справила, костюм, да вот понесла его нелегкая… Хозяин он, и ласковый, и тихий, когда никого нет, и выпьет когда – тоже тихий, а что пьет – ну так что тут сделаешь? Склонность у него такая. Может, образумится.
Лицо у женщины было морщинистое, в оспинах, глаза запали, и говорила она скорее как мать, и это вроде хорошо, но Геннадию очень хотелось, чтобы этой женщины не было. Попадет к ней Тимофей – все! Эта баба утопит его в тепле и подушках, ублажит его добротой, на водку ему заработает.
– Не пойдет он на Кресты, – сказал Геннадий. – Передумал.
Женщина покорно вздохнула.
– Ну ладно… Его воля. Надо, видать, мне скарб перетаскивать.
«Я тебе перетащу! – погрозил ей про себя Геннадий. – М-да. А Пифагор того и гляди загнется. Вот ведь…»
В больницу пускали только после обеда. Геннадий позвонил доктору, но тот нудным голосом сказал, что поблажки балуют людей. Геннадий плюнул и стал ходить по улицам до тех пор, пока возле магазина не наткнулся на Машу.
«Судьба! – подумал он. – Сама судьба-злодейка так и кидает эту девочку в мои объятия. Не будем противиться судьбе».
– Здравствуйте, Машенька!
– Здравствуйте! Что вы тут делаете?
– Жду, когда мне Герасима на руки выдадут. А вы гуляете? Пойдемте со мной в магазин.
– А что вам надо купить?
– Куплю что-нибудь.
Геннадий повел ее в детский отдел. Он уже знал, что ему надо.
– Смотрите, Машенька, как легко приобрести счастье. Всего за шесть рублей с копейками. Девушка, дайте мне конструктор.
– Вы хотите его кому-нибудь подарить? – спросила Маша, когда они вышли из магазина.
– Нет, Маша, я буду играть сам. Открою коробку, вывалю все это богатство на газету и буду строить башенный кран, потом паровоз. Очень приятно сидеть на корточках и строить. В детстве я мечтал о таком конструкторе, но настоящую цену игрушкам человек узнает позже… Знаете что? Давайте я вас покатаю на машине? Просто так, как на такси.
– Не могу, Гена. У меня дома одеяло байковое замочено, стирать собралась. Перемокнет.
– Понятно. Его, наверное, выжимать надо?
– Конечно.
– Я знаю. Одеяло очень трудно выжимать, нужна мужская рука. Как вы думаете? Или я слишком назойливо напрашиваюсь к вам в гости?
– Ну что вы, Гена. Конечно, пойдемте. Я вас чаем напою.
Комнатка у Маши была крохотная, с низким потолком, стены оклеены обоями. Маша усадила его на диван с подпиленными ножками, дала какой-то журнал и вышла на кухню. Он огляделся. Подушечки, скатерки, портреты Маяковского и Ромена Роллана рядом с веером киноактеров. А что? Очень мило. Спокойно. Простодушно. Байковое одеяло замочила… Проживет себе, прочирикает до пенсии, и еще неизвестно, кто кому завидовать будет.
Последние месяцы он жил в зыбком мире какой-то недоговоренности, все знал, все решил, и ничего не мешало ему идти к своей цели – зарабатывать себе общественную валюту, которую он пустит в оборот позже. Каждый прожитый день – это лишь прожитый день. Ступенька. Главное – впереди. Так должно было быть по логике рассудка, а по логике вещей он живет хорошей жизнью уже и сейчас и всем доволен – у него, видите ли, цель – удержать гордое звание аса, натаскать Лешку-близнеца, чтобы он не осрамился в Париже, и уберечь Пифагора от доброй бабы… Ты не начинаешь переигрывать, Гена? Может быть, ты настолько вжился в свою роль передового рабочего, что сам поверил в себя, так же, как поверила в тебя Маша?
Он закурил, распаковал конструктор и принялся прикручивать одну железку к другой. Когда Маша вернулась с кухни, на тахте стоял большой горбатый автомобиль.
– Во! – сказал Геннадий. – Видали? Пиратский автомобиль под названием «Али-Баба-кривое пузо»! Дайте мне кусок тряпки какой-нибудь, я ему прилажу флаг с черепом и костями.
– Ой, не могу! – рассмеялась Маша. – Ну, фантазер! Сейчас я вам найду, где-то у меня была черная тряпка… Погодите, давайте мы сюда гномика моего посадим.
Она сняла с этажерки маленького человечка с бородой и сунула его в кабину. Человечек вдруг стал выглядеть очень воинственно и даже вроде усмехнулся.
– Али-Баба! Ну-ка, герой, мы тебя сейчас оденем, мы тебе еще и повязочку сделаем, честь по чести. – Геннадий оторвал от тряпки лоскуток и перевязал гному глаз.
– Вот! Садитесь, Маша, в эту таратайку, и поедем завоевывать мир!
– У вас хорошее настроение.
– Великолепное.
– А у меня не очень.
– Что так?
– Да так… Работа. Садитесь, чай стынет.
Геннадий помешивал ложечкой в стакане и слушал. Третьего дня упустила хорошую информацию, вчера никак не могла застать главного инженера, срочно надо дать экономический обзор. Редактор нервничает. Он хороший человек, только… Вы же понимаете, он журналист, как говорится, экстра-класса, а я пока еще так.
Какой ты ребенок, боже… Удивительный у тебя дар все принимать всерьез, взаправду, ходить на воскресники и выпускать стенгазету. Сколько тебе лет? Двадцать пять? Мне было девятнадцать, когда профессор Званцев и его компания показали мне, как выглядит наука, честь, достоинство и прочие атрибуты клубной самодеятельности. Мне было девятнадцать, тебе было чуть меньше. А сегодня я втрое тебя старше.
– Мне пора, – сказал он. – Да, одну минуту! Я ведь пришел выжать вам одеяло. Ну-ка, где оно?
– На веревке. Пока вы сооружали свой автомобиль, я все сделала.
Она сидела на диване и курила. «Глупенькая ты моя! – подумал он. – Как тебе хочется быть совсем взрослой и опытной с таким парнем…»
– Скажите, Маша, у вас есть жених? Или возлюбленный?
– Ой, Гена! Вы задаете вопросы не о том… Не по программе.
– А все-таки?
– Пока нет.
– И не будет! Кому охота нюхать эту дрянь? – Он вынул у нее сигарету изо рта и сунул в пепельницу. – Чтобы я больше этого не видел. И не смотрите на меня так, не улыбайтесь. Мне можно. Я мужчина.
– Нет, вы действительно альтруист! – рассмеялась Маша. – Вы заботитесь о моих будущих женихах.
– Дудки! – сказал он уже в дверях. – Я о себе забочусь…
12Пифагор лежал на койке сморщенный и маленький, бесплотный – казалось, что одеяло просто покрывает тюфяк. Лицо было чугунным, неподвижным.
– Легче тебе? – спросил Геннадий.
– Легче… Ты, Гена, вот что… Ты как приедешь, Елене передай, порядок, мол, Герасим комнату дает. Печь я сложу. Печь, говорит, там худая… Ты меня слышишь?
– Слышу.
– Пить я… тоже пусть не беспокоится. Это просто, у меня секрет есть. Если натощак тянет, надо щей горячих, супу, все одно, лишь бы горячее. Хорошо помогает, очень хорошо.
– Я знаю… Помогает. Ты помолчи. Не разговаривай.
– Чего там… Намолчусь я скоро. Сам видишь. Какая там печь… Умираю я…
– Пахать еще будешь, старина. Не кисни.
– Я, Гена, жизнь задарма прожил. Вреда я никому не сделал, кроме как себе… А себе вред страшный причинил в самом начале своей жизни. Вроде бы что – не убивал я, в карателях не был, немцев этих положил – не сосчитать… А вот согнулся у меня хребет в самом начале, и стал я горбатым. Теперь могила исправит…
– Брось, Тимофей! Брось… Поднимут тебя! – Геннадий говорил ему какие-то слова утешения и обзывал себя последней сволочью за это глупое, никчемное утешительство, и думал, что вот умирает человек, умирает тихо, буднично, на койке… Никакой трагедии быть не должно. Умирают гении. Умирают матери. Гибнут дети… А тут всего-навсего Пифагор, человек без роду и племени.
– Не поднимут, Гена… А подняли бы – хорошо. Лечиться бы стал. От водки. И вообще… Собака-то моя я жива?
– Жива.
Дышал он кое-как, то часто и хрипло, то затихал, и кожа на лице словно бы обуглилась.
В кабинете главврача сидели заведующий отделением Кутузов и Шлендер. Аркадий Семенович набивал табаком длинные гильзы.
– Пифагор умрет? – спросил Геннадий.
Кутузов молчал.
– Аркадий Семенович! Умрет Тимофей? Да?
– Неделю протянет… Может, две… У него спайка клапана в сердце.
– И ничего нельзя сделать? Совсем ничего?
– Надо менять клапан.
– Ну так поменяйте! Аркадий Семенович! Вы же все можете…
– Ты выпей-ка воды, – сказал Шлендер. – И не ори. Здесь больница.
– Я понимаю… Только и вы поймите, Аркадий Семенович, ему сейчас нельзя умирать! Ни в коем случае! Это будет глупость и преступление, потому что он только успел родиться! Поймите…
– Не умею я, Гена. Не все я умею, к сожалению. Клапаны менять так и не научился… Это еще немногие умеют делать.
Зачем он пришел сюда? Как глупо! Да, умирает человек, которому не надо умирать. А кому надо? Эти люди ничего не могут сделать. Ничего, понимаешь? Они готовы отдать свое сердце – только что это даст? Они бессильны. И ты пришел сказать им об этом? Но, кроме них, ведь есть другие? С опытом, с аппаратурой…
– Аркадий Семенович!
– Ну?
– Мы за все заплатим.
– Прости… За что?
– Его нужно везти в Москву! Есть же там какой-то институт или клиника, не знаю… Мы заплатим. Слышите, Аркадий Семенович! Его нужно везти! Сегодня же! Сейчас…
– Да не ори ты!
Шлендер встал и бросился ходить по кабинету. Пачка с гильзами полетела на пол.
– Чего орешь?! Ты… Ты хоть когда-нибудь видел, как выглядит мертвый человек, которому ты перелил свою кровь, свои нервы, свое сердце – всего себя перелил по капле, по кусочку, – видел? Ну?! Не видел? Щенок!
– Аркадий Семенович! – сказал Кутузов. – Ну, полно… У вас сегодня с утра нервы…
– Нервы? Вот он думает, что у меня их нет… Ну, чего тебе надо? Сейчас я буду говорить с облздравотделом, жду звонка. Чихать мы хотели на вас, на филантропов! Они заплатят… Сечь! Не сечь, а драть, и Пифагора твоего в первую голову! Он потратил черт знает сколько лет, чтобы угробить свое сердце, сломать его начисто, а сейчас будут тратить драгоценное время лучших врачей, будут лечить его… Однако будут! Осознал, болван?!
Мама родная! Доктор орет… Геннадий сразу успокоился.
Шлендер нагнулся и стал подбирать с полу гильзы. Потом сел.
– Как нога?
– Ничего.
– Ездишь уже?
– Я на машине.
– Это хорошо. Слушай… Через Магадан его везти – дело кислое. Нужна прямая машина. В порту стоит сейчас красный самолетик ледовой разведки, гонят его в капиталку. Они тут пролетом. Командир машины – мой знакомый. Длинный лысый мужик, фамилия – Иванов. Запомнишь? Он возьмет… Летят они сегодня ночью, я уже звонил в порт. Только дело в том, что Иванов и вся его компания сейчас на Ключах, туда приехали какие-то сверхъестественные актрисы… Понял? Я тебе дам записку, и дуй. Оттуда прямо ко мне. Все.
Геннадий приехал на Ключи и отыскал пилота Иванова. Прочитав записку Шлендера, тот охотно согласился взять на борт самолета больного.
На Ключах был дом отдыха. Сюда свозили приезжих знаменитостей. В комнате, куда зашел Геннадий, дым стоял коромыслом, крутилась музыка.
– Гена! – раздалось из табачного дыма. – Гена Русанов? Я не брежу? Это вы? Вы здесь?
Пробираясь между тесно наставленными стульями, к нему шел Барский. Геннадий вздрогнул. Это был человек из прошлого. Маленький, круглый, очень хороший человек, которого Геннадий сейчас совсем не хотел видеть, потому что не хотел видеть никого из прошлого.
– Это наваждение, мой друг! – кричал Барский, тряся ему руку. – Друзья, рекомендую – Геннадий Русанов, лингвист, полиглот, переводчик божественного Рудаки! Но вы мне скажите – как тесен мир! Едешь на край света, и вот вам – по этому краю света ходит – кто бы вы думали?.. Гена, дайте сюда ваш стакан, я помню, успели приобщиться… Что? Ну, хорошо… А как Танюша? Сколько лет ее не видел, маленькую принцессу! Она купается в семейном счастье и не пишет старым друзьям… Или я что-нибудь не то говорю? Не то, да? Вы простите! Барский всегда умел попадать впросак…
«Господи, что он лопочет? – думал Геннадий. – Пулемет… Откуда мне знать про Таньку?»
– Но разве Таня не в Москве?
– Гена! Вы великолепны! Мы же с вами вместе провожали ее в Магадан, к мужу… Или нет? Простите, Гена. Я провожал ее с вашим другом, с Павлом. Ну, конечно! Вы уже тогда были в отъезде… Много повидали, посмотрели? Вы ведь уехали, помнится, в пятьдесят четвертом? Да-да… Танюша говорила, что у вас интереснейшая работа! Рассказывайте, мой друг! Рассказывайте!
– Милый дядя Женя, – сказал Геннадий, высвобождая руку, которую все еще тряс Барский. – Я на работе, у меня лежит… незаконченный перевод божественного Рудаки, и я тороплюсь… Вы будете в нашем поселке? Вот и отлично. Поговорим. Счастливых вам гастролей!
«Встреча состоялась, – думал он, сидя в машине. – Первая встреча с прошлым. И ничего… Напрасно я перепугался. И напрасно обидел милейшего дядю Женю… Значит, Татьяна в Магадане? Хотя да, она же мех-пушнина. А физик? Строит атомный реактор в школьной лаборатории? Написать ей, что ли?»
Геннадий мурлыкал под нос «Турецкий марш». Хорошая штука – «Турецкий марш»! На все случаи жизни. И мурлыкать легко…
13«…Вчера получил письмо от Пифагора. Жив, старый самозванец! Операцию ему делало какое-то светило первой величины, однако лежит он пока тихо и смирно, сам писать не может. Виноград ему в палату носит нянька, он ест его и удивляется: двадцать лет не видел винограда.
Любовь его с Крестов опять ко мне приходила, вроде я какой шеф над Пифагором. «Вы,– говорит,– такие и сякие, специально от меня Тимошу в Москву спровадили, а незачем было везти, я бы его дома выходила куда лучше… Подожду месяц и поеду. Скарб загоню, а поеду».
Поезжай! Авось где-нибудь в пути и разминетесь.
«…Был на днях у Маши, пил чай, позволил себе немного поразвлечься – пока чисто интеллектуально. Она умна как раз в меру, Я ей чертовски интересен, слушает меня, разинув рот… Маша есть Маша. Милый курчонок. Ноги у нее красивые, длинные, с тонкими лодыжками… Барский ездит по долине, возит с собой каких-то опереточных актрис. Маяковского он, бедняга, конечно, так и не сыграл.
Встретиться мне с ним и хочется и нет – воспоминания все еще тягостны. Делается жутко. С трудом заставляешь себя верить, что все было на самом деле.
Маша как-то сказала, а почему бы вам не прочитать ребятам лекцию о поэзии? Глупая девочка! С большей пользой я мог бы рассказать им о том, как Геннадий Русанов с терновым венчиком на челе пропьянствовал половину жизни! О том, как это страшно – в двадцать семь лет понять, что был обыкновенным жалким пьяницей, что оправданий нет и быть не может и что все надо начинать заново…
И еще я могу рассказать о том, как это трудно – быть фабрикантом поддельных ценностей. У меня пока не получается.
А у других?
Вчера в областной газете прочитал большой очерк о Семене Бурганове. Коряво и нудно, но это – бог с ним. Факты интересные. Княжанский еще раньше рассказывал, что работал с ним и что Семен человек неровный, вспыльчивый, его часто заносит, но в своем деле он по-настоящему одержим. И вот оказывается, что успех целого конструкторского бюро во многом зависел от того, выдержат или не выдержат его хилые плечи. Он испытывал электробульдозер, которому заранее сулили быть списанным в утиль. Автор очерка с умилением говорит о том, что Бурганов, представьте себе, много потерял материально, согласившись на испытания. Ах! Это как раз представить себе не трудно. Мне бы хотелось представить, что движет им в его торопливой жизни – страсть, одержимость, как говорит Княжанский, холодный расчет на то, что все возместится, или простое, бездумное следование расхожему лозунгу: «Быть там, где труднее?»
Какие ценности копит он?
Или еще. Маша рассказывала о Шлендере, о том, что он привез в Москву огромную работу – «Атлас обморожений», труд почти двадцати лет, и собирался защищать диссертацию, но оказалось, что надо потратить еще год или два… А ему некогда было сдавать кандидатский минимум, писать реферат по своим же капитальным работам, некогда, да и не хотелось тратить на все это время; он оставил свою работу – она ведь была уже сделана и приносила пользу, уехал, а по ней защитили свои диссертации другие.
Это что?
Это очень просто. Шлендер тоже не дурак, он понимает – давшему зачтется, и о его бескорыстии в определенных кругах уже слагают легенды. Кто знает, не заработает ли он на нем больше, чем на любой диссертации?!»
Геннадий отложил ручку. Перечитал. Поморщился. Потом жирно зачеркнул последнюю страницу.
«…Днями еду в Магадан за новой машиной и попутно отгоню «Волгу» нашего главного инженера, он отправляет ее на материк. Разыщу Таньку, буду сидеть в уютном семейном кругу и говорить о любви, дружбе и товариществе.
А вообще эта любовь мне обошлась дорого. Не моя любовь, Володькина! Когда Пигмалион влюбился в статую, человечество не пострадало, больше того – человечество получило отличную пьесу Шоу, а Малый театр хорошие сборы. Но что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Влюбился Шувалов, ипохондрик, и пострадали сразу двое – я и Шлендер. Володька меня обогнал. Это была глупо, это было невероятно, но это случилось, и теперь доктору предстоит расплачиваться. Он долго топал на меня ногами, потом сказал, что эта роза ему надоела, поливать не успеваешь… Интересно, что он еще мог сказать?
С Володькой я дрался честно, но он совершил чудо. Отменный шофер Русанов играл с ним, как хотел, плюнул на все законы физики, вскарабкался на террасу – там дорога в полтора раза короче,– глядь, а Шувалов тут как тут, десятую ездку делает! И это как раз в тот момент, когда я великодушно решил проиграть ему розу. Ну, держись! Ты всерьез, и я всерьез!.. А хитрый рязанский мужик тем временем наварил станины и стал загружать на два кубика больше. Я смирился – мне амбиция не позволила заниматься эпигонством.
Словом, я снимаю шляпу. А все из-за розочки в синей кастрюле! Все из-за девочки в белом переднике! Володя влюбился в десятиклассницу, и я снимаю шляпу вторично…
Сегодня подошел срок расплаты. У девы день рождения, у Володи с утра все валится из рук. Самое трогательное, что они даже не знакомы! Тайные осведомители достают ему фотографии, оповещают о дне рождения. И это Володя Шувалов, которым можно забивать сваи!.. Человечество, будь спокойно! Пока по земле ходят такие вот лопоухие Тристаны в кирзовых сапогах, ничего плохого не произойдет…»
В окно постучали.
– Эй! – крикнул Володя. – Я готов!
– Я тоже! Сей момент…
Геннадий захлопнул тетрадь, на обложке которой было написано «Карьера Русанова», сунул ее в стол и вышел.
– Ты не дрейфь! – сказал он нарядному Володе. – Держись фертом. И не напейся, смотри, на именинах. Это неприлично.
– Меня никто не приглашал, Гена. Что ты, в самом деле… Отдам цветы – и амба!
– Хм… А с лестницы тебя не спустят?
Они приехали в районный центр на попутной машине и застали Аркадия Семеновича за набиванием папирос. Он молча смотрел, как два дюжих молодца держат в руках хрупкий цветок, же зная, как его поудобнее взять, и лишь когда они направились к дверям, вмешался:
– Вы что, в уме? Она же замерзнет! Бегите кто-нибудь за такси.
Когда они уже сидели в машине, началось неожиданное.
Володя сказал:
– Слушай, Генка, я не могу.
– Чего не можешь?
– Ну, не могу я к ней ехать. Понимаешь? Не умею.
– Ну и не езди.
Володя молчал.
– Ах ты, боже мой! – вздохнул Геннадий. – Вот еще чадушко же мою голову! Такую розу увели, можно сказать, и выходит даром? Что же теперь, прикажешь мне самому к ней явиться?
– Да, – сказал Володя.
– Что-о?! Наглый ты, однако, тип. Хорошо, поедем! Отобью у тебя девчонку, будешь знать.
Дверь была незаперта. Геннадий вошел в переднюю и увидел Люсю. Совсем еще ребенок. Глаза большие, удивленные.
– Здравствуйте, – сказал Геннадий.
– Здравствуйте… Ой, какая прелесть! Что это?
– Это роза.
– Я вижу, – рассмеялась она. – А кому?
– Вам, конечно. Кому же еще?.. Мой товарищ поздравляет вас с днем рождения и просит принять вот эту чайную розу.
– Ваш товарищ? А сам он не мог прийти?
– Нет. Он боится.
Глаза у Люси сделались сердитыми.
– И правильно боится… Передайте ему, что он мне надоел! Ходит и ходит следом, как тень. Сколько можно? Надо мной все смеются, честное слово, а я даже не знаю, как его зовут. Смешно…
– Его зовут Володя. Запомните… И еще запомните, милая девочка, что людей, которые вот так, как вы, смеются над любовью, ждет очень скучная и пакостная жизнь. Понимаете? Возьмите розы и поставьте их на самое видное место, а когда они завянут, засушите лепесток на память. Не бойтесь быть сентиментальной… Кто знает, будут ли вас еще когда-нибудь любить. Это бывает не часто.
– Зачем вы так говорите?
Она смотрела на него растерянно.
– Затем, что я старше вас.
– Но что ему надо?
– Ему ничего не надо. Он дарит вам цветы.
– Тогда… Зачем все это? Не понимаю.
– Очень жаль. Вы говорите – что ему надо? Ничего. Он вас любит, вы его нет; он счастлив тем, что умеет любить, а вы даже не знаете, что это такое… Вот и решайте, кому что надо. Простите, что оторвал вас от гостей…
Из комнаты выглянул старший автоинспектор Самохин. «Отец, что ли? – подумал Геннадий. – Еще не хватало…»
– Люся, ты что тут делаешь?
– Я сейчас, папа.
Геннадий кивнул головой и вышел.
– Одну минутку, молодой человек, – сказал Самохин, выходя вслед за ним. – Я вас, между прочим, знаю.
– Я вас тоже.
– Не думал, что вы после этого будете на ногах. Очень крепко вас тогда разделали… Крови было, как будто кабана зарезали… И вот что, молодой человек, давайте больше сюда не ходить.
– Почему?
– Потому, что я отец.
– Очень приятно.
– Кому приятно, кому нет. Понял? Спущу с лестницы, если еще хоть раз увижу. Тут тебе не это самое…
– Болван, – сказал Геннадий.
– Что-о?!
– Дурак, говорю. Удивительный дурак.
– Ты что?! – задохнулся Самохин. – Ты с кем говоришь?!
– Замолчите, автоинспектор. Чего разорались? Приятно вам будет, если соседи услышат, как я вас дураком называю? То-то же…
– Да я!..
Геннадий выскочил на улицу, расхохотался. Ну, вояка! Хотя кому приятно видеть, как в дом приходят всякие мазурики? Подобрал он меня не в английском клубе…
Володя сидел за домом на лавочке.
– Ну? – шепотом спросил он.
– Порядок, – так же шепотом ответил Геннадий. – Очень тронута. Сказала: ой, какая прелесть! Это про тебя, наверное.
– Значит, порядок?
– Истинный крест.
– Слушай, пойдем в ресторан? Музыку послушаем.
– Ты сходи, Володя. У меня дела.
– Ну, какие дела…
– Вот такие. Думаешь, ты один влюбленный? Может, я тоже. Будь здоров, Ромео!
«Этот Самохин встретился мне зря, – думал он. – Совсем зря. Вроде бы все забылось, а вот пожалуйста… Ну да будем надеяться, что дел мне с ним иметь не придется».
На втором этаже он отсчитал от угла третье окно и залепил в него снежком. Занавеска отодвинулась. Потом открылась форточка.
– Хулиган! – сказала Маша.
