Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
26
– Что скажешь, Валентин? – спросил Гусев, когда Черепанов закончил выступление. – Молчишь? В голове не укладывается? То-то! Это, Валя, не кусок жести спереть, это – землетрясение! Пойду сейчас ему ребра намну! – зло и весело сказал он. – Потрясатель основ! Ох, Валя, будет у меня инфаркт – спохватитесь вы, да поздно!..
Из кабинетов в коридор потянулись люди. Заговорили разом: «Безответственная болтовня, дешевка!»; «Самую суть выложил! Я обеими руками голосую, сколько можно починов выдумывать, работать надо, а не бороться!»; «Мы тоже хороши! Предлагаю лозунг: на трибуне, как в курилке! В полный голос. А то между собой горло дерем, а на собрании – шепотом!»; «Слушайте, а кто ему разрешил? Если разрешили, значит – наверху такая установка? Чего же нам тогда голову забивают?»
«Он сам себе разрешил! – хотел крикнуть Гусев, сбегая вниз по лестнице. – Принял огонь на себя! Ничего не понимаю! Конспиратор доморощенный, ты у меня сейчас… Калашников, интересно, жив или Калашникова удар хватил?» – И столкнулся с ним нос к носу.
Глаза у того были белыми. «Может, они всегда такие, я просто не замечал?» Он хотел проскочить мимо, но Калашников загородил дорогу.
– Дорого это вам обойдется, Гусев, – сказал он, глядя в сторону. – Ты даже не представляешь себе, как дорого. Потешили вместе с Черепановым народ – и все? Партийную принципиальность проявили? Не нужно считать нас дураками. Не нужно!
– Каленым железом! – выпалил Гусев.
– Железом? – растерянно проговорил Калашников.
– Ну да! Каленым! Выжигать нас надо. Слова подсказываю, а то ты небось дар речи потерял… Я же русским языком намекнул: надоел ты мне, Калашников, до смерти!
Черепанова он нашел в инструменталке – тот, согнувшись, шарил по стеллажам.
– Безобразие! – как ни в чем не бывало сказал он. – Никакого порядка!.. Ну, рассказывай, как нас там разоблачили? Громкий крик был? Горанин, наверное, рвал и метал? Ничего, Володя, отобьемся! Главное – спина к спине.
– Я думаю, на фоне твоей блистательной речи все и думать позабыли о таких мелких шалостях… Понимаю, ты с самого начала решил повернуть по-своему, а я, выходит, ни при чем? Я – стороной? Меня ты мог об этом предупредить?
– Не мог, Володя. Ты же рохля. Погоди, не задирайся… Ты – мягкий, добрый человек, одержимый заботой о ближних; я – человек жесткий, одержимый серьезным делом. Ты бы меня просто не понял. В чем я должен был тебе признаться? В предательстве? Ты просишь, чтобы я пошел на компромисс… назовем это так. Я соглашаюсь, и я же должен тебе сказать: знаешь, Володя, у меня тут за пазухой камень. Предательство? Чистой воды. Но оно, я знал это заранее, обернется нашей общей победой. Заметь – общей!
– Держи карман шире! Обернется… Ты сто раз прав, я – свинья, но говорить о победе… Я сейчас Калашникова встретил – так на него даже смотреть страшно! Плюнешь – зашипит!
– При чем здесь Калашников? Что это за фигура такая – Калашников? Нет ее! Есть объективная действительность, в которой самое главное – сделать беспроигрышный ход. И я его сделал. Просчитал все варианты, и не просто просчитал, а целенаправленно. Не понимаешь? Поймешь, не торопись. Следующий ход… Совет нужен?
– Давай…
– Освободи голову. Начисто. Никаких мыслей кроме той, что с завтрашнего дня ты снова сможешь работать на экспериментальном участке. Я по-прежнему в твоем распоряжении. А Балакирев потребует тебя к барьеру. Оклемается маленько и потребует. И схватится за голову – на этот раз от преклонения перед твоим творческим гением. Тут главное – не дать ему опомниться. Ты берешь его за руку и ведешь на участок, а там не музейный экземпляр штучной работы, а готовая к запуску машина. Радужные перспективы? Все! Иди домой и думай дальше – это твое главное предназначение. Я вечерком забегу…
«Думать дальше» Гусев ни о чем не мог, голова гудела, денек выдался – не приведи бог. Сейчас залезет в ванну и будет отмокать – душой и телом. Черт-те чего наговорил Сергей, оторопь от него берет, но в одном он прав – сейчас его может выручить только готовый экземпляр.
Оля разогревала ужин.
– Все знаю, папка, – сказала она. – Обо всем наслышана. Чижик приходил. Очень расстроенный.
– Недержание речи у твоего Чижика.
– Он тебе сочувствует.
– Еще бы! Солидный человек, а попался, как мелкий воришка. Да еще шайку, можно сказать, организовал. Представляю, как тебе за меня стыдно.
– Мне никогда не может быть за тебя стыдно. Слышишь? Заруби себе это на носу.
– Бедная моя сестра. Ей так и не удалось научить тебя вежливости. Хотя бы по отношению к отцу.
– Теперь уже не удастся… Но ведь ты будешь продолжать работу? Это не отразится?
– У меня нет выхода, ты же знаешь. Отразится, не отразится… Круто все завернулось, дочка.
Оля накрыла на стол; некоторое время они ели молча.
– Я понимаю, тебе сейчас не до меня, – сказала Оля. – Но тут такое дело… Мне, наверное, придется поехать в Слюдянку. Ты знаешь, где это находится?
– Я знаю, где это… А зачем тебе? – Он настолько еще был в сегодняшнем суматошном дне, что не успел удивиться. – Зачем тебе понадобилась Слюдянка?
– Потом объясню, это долгая история. Запутанная… Одну ты меня, конечно, не отпустишь?
– Конечно, не отпущу.
– А что же делать?
– Тебе обязательно ехать?
– Я сказала: наверное.
– Это очень срочно или это может подождать?
Оля вздохнула.
– Понятно. Что-нибудь придумаем, дочка. Погоди, посижу в ванне часок, может что и придет в голову. Как Архимеду. Договорились?
27
Неделю назад, когда Оля собралась отнести Липягину журналы. Чижик сказал, что у Ивана Алексеевича грипп и он категорически запретил приходить. «Категорически, – повторил он. – Понимаешь?»
– Не выгонит же он меня? Подумаешь, грипп.
– Выгонит. Ты его не знаешь.
Оля все-таки пошла. Дверь против обыкновения была заперта. Она отыскала длинную щепку, просунула в щель и откинула крючок. Он громко звякнул.
– Кто там? – спросил из другой комнаты Липягин.
– Это я, Оля.
– Ко мне нельзя, Оленька. Я же просил Валю всем передать.
– Иван Алексеевич, у меня сестра медик, я марлю взяла, повязку сделаю, ко мне никакая простуда не пристает… Ну, не идти же мне обратно через весь город?
– Идти, – сказал Липягин.
– Не пойду… Знаете что, давайте я вам что-нибудь приготовлю. Здесь, на кухне. И будем через дверь разговаривать. Чуточку только приоткроем, и все.
– Ты очень находчивый человек, – сказал Липягин. – Мне, голубчик, ничего не надо, я ведь не в лежку лежу. Передвигаюсь. Ладно, поставь чайник. Передашь мне стакан и будем вместе пить. Уговорила…
Это был такой хороший вечер!
В пятнадцать лет всегда хочется быть старше, чем на самом деле, умней, чем ты есть; хочется быть сдержанной, самостоятельной. Вот и теперь Оля завела было с Липягиным разговор об экстрасенсах – в городе появился какой-то чудо-лекарь, о глобальном изменении климата на планете – вычитала недавно статью в журнале, но умный разговор с Липягиным почему-то не клеился, и она очень скоро почувствовала себя обыкновенной ученицей восьмого класса… Как это, оказывается, здорово! Можно пожаловаться на учительницу математики, на Веру Черкашину, зануду и воображалу, лишенную, представьте себе, всякого музыкального слуха, можно вспомнить, как они нашли на даче старинные монеты, и тут, связав это с Ремизовым, она спросила:
– Иван Алексеевич, вы что-нибудь слышали о якутской Золотой бабе? Мои знакомые собираются ее искать. Не слышали? – Оля заглянула в комнату.
– Назад! – одернул ее Липягин. – Вот ведь… А заболеешь? Что мне Владимир Васильевич скажет? – Оля послушно вернулась на место. – Золотую бабу я сам когда-то искал. Но не нашел. Находить не обязательно, Оля, обязательно – искать… Подвинь табуретку к шкафу, там наверху подшивка «Русского следопыта». В одном из номеров как раз есть статья о «якутском феномене», как его называют.
Оля достала журналы.
– Можно с собой взять?
– Конечно… И поставь еще чайку. В буфете, в самом низу, стоит какое-то подозрительное варенье еще с прошлого года. Рискнем?..
Журнал со статьей о Якутской бабе она в тот же день отдала Ремизову, взяв с него слово, что он будет обращаться с ним бережно. Остальные журналы стала неторопливо перелистывать: до чего же любопытно! «Уроки практической хиромантии дает г. Страубе, магистр прикладной окультики». Мамочки! Жили же люди! Взял несколько уроков – пожалуйста, предсказывай будущее. А тут двадцатый век на дворе, спутников в космосе, как автомашин: уже и номера у них четырехзначные, а толком не знаешь, что с тобой завтра будет…
В одном из журналов лежали газета и несколько мелко исписанных листков. Наверное, чья-нибудь прабабка писала. Или прадедушка. Почерк – мелкий, бисерный – был на редкость разборчив: не шариковой ручкой писали, пером, в чернильницу макали. «Заглянем в прошлое, – сказала себе Оля, устраиваясь с ногами в кресле. – Какими заботами жили предки? Читать чужие письма – нехорошо, но это были уже не письма, а архивные документы далекой эпохи, для нее – чуть ли не берестяные грамоты.
«Ты во многом права,– так без обращения начиналось первое письмо. – Наверное, ты права во всем. Это я говорю тебе по зрелом размышлении после многих лет, успев подумать, пожив и повидав многое.
Твое везение, твое, могу надеяться, счастье, что ты не со мной… Я сижу в бараке, рядом жуют колбасу мои товарищи, и если я вдруг скажу, что любовь может сломать человека, они даже не улыбнутся – меня давно считают придурком. Да и сам я теперь в это не верю. Уже не верю… Разве что хрустнул, а сломался потом, просто потому, что жилы во мне не было, станового хребта. Сейчас мне все равно. Хотя, если я пишу тебе об этом, не так уж, наверное, все равно… Вон за спиной сколько, а я до сих пор вижу нашу последнюю встречу, наше последнее расставание: вагон, тебя в окне – ты прижалась к стеклу, расплющив нос, поезд тронулся, ты стала открывать раму, хотела что-то сказать, я видел – ты хотела сказать что-то важное, но окно не поддавалось, я шел рядом, потом побежал, поезд набирал скорость, а ты, может быть, все еще пыталась открыть окно. Мне показалось – ты хотела сказать совсем не то, о чем я потом прочитал в твоем письме… Ведь не о том, а?..
Идет дождь со снегом. Сейчас я буду чинить валенки, они совсем прохудились, а скоро холода…»
Второе письмо начиналось совсем странно:
«Меня всегда раздражала любовь Ромео и Джульетты. Ах! Да не любовь у них вовсе была, у них просто половые гормоны взбунтовались. «Пора пришла – она влюбилась» – это из той же оперы. Какая пора? Полового созревания? Для этого не обязательно влюбляться, можно и так, примеров тому великое множество».
– Дурак какой-то, – вслух сказала Оля. – Ромео ему не угодил!
Она перевернула страницу и стала читать дальше:
«Теперь, когда я знаю, что никогда не отправлю тебе эти письма, я могу говорить обо всем. Я понял, что любовь уникальна. Я люблю тебя до сих пор. Может быть даже, только теперь полюбил. Никакой боли. Спокойная радость, что это было и есть. Могло ли такое случиться со мной в семнадцать лет? Что если любовь – вовсе не чувство, а мировоззрение? Мироощущение? Нечто, в обиходе не обязательное. Человек не может жить без пищи, без воздуха; без любви – сколько угодно… Ромео и Джульетта – я, наверное, сгоряча обругал этих детей: любовь не зависит от возраста. Я запутался…»
Она оторвалась от письма. Кто они, эти люди, в чью судьбу она нечаянно заглянула? Любовь. Слово такое простое, его за день повторяют миллионы людей, так же, как миллионы людей привычно говорят о смерти, не думая, что за словом… Она вспомнила, как года два назад спросила отца, почему он не женится: многие женятся, особенно если у них дети, и отец – тогда он еще не часто говорил с ней всерьез – неожиданно очень серьезно сказал: «Такого уже не будет, а не такого мне не надо». Любовь – уникальна? А как же назвать все остальное, что вокруг?
«Я запутался, – Оля снова бежала глазами по строчкам. – Ладно. Жизнь впереди долгая; может, если сумею нащупать дно, я хорошо проживу, что отмерено, распутаю, без чего нельзя, а без чего можно – пусть, вон сколько людей вообще не знают, что живут абы как… Очень хочу, чтобы ты была права, чтобы твоя правда помогла тебе жить…»
Что-то таинственное, необычное угадывалось в этих письмах, что-то совсем из другой жизни. Торопливый, бегущий почерк, буквы упругие, твердые… Она еще раз прочитала несколько строк, и вдруг увидела, что почерк ей знаком, и бумага совсем не старая, и чернила не из чернильницы… Раскрыла подаренную Липягиным книгу: «Оле в день рождения…» Иван Алексеевич? Но этого просто не может быть. Почему не может, она не знала – не может, и все! То, что она читала, было из давней жизни, из романа: этого не мог писать добрый пожилой человек в толстой вязаной фуфайке, он был сегодняшний, совсем обыкновенный, делал все понятно, сидел у огня, ворошил догорающие угли… Вспомнила, как он смотрел на огонь. Как странно смотрел на плещущие синие огоньки. И поняла – это он… Молодой, сильный, здоровый, он писал женщине, которая… Бросила его? Не любила? Или письма написаны после того, как с ним случилось несчастье, и он не хотел портить ей жизнь? Это уже слишком, остановила она себя. Это и вправду роман. Что же тогда?.. Занесенный снегом барак где-то в тайге, фонарь «летучая мышь», бегающие по стенам тени, он сидит за столом… Нет, он сидит на грубо сколоченных нарах,– почему-то так ей показалось правдоподобней, – чинит валенки… Геологическая партия? Наверное. Он же рассказывал. Геологи, как моряки, надолго уходят из дома, их ждут жены… А эта – не дождалась? Предала его. Сперва она, потом его продали другие. Те самые, из-за которых он стал калекой. – Оля поежилась. – Где это было? Если бы знать, она бы… – И тут ее взгляд упал на газету, лежавшую вместе с письмами. Она развернула ее и увидела статью, о которой когда-то рассказывал Чижик. Подпись: «В. Можаев». Правильно. Он писал о Липягине, почти с умилением приводил его слова: «Да что об этом? Уехали и уехали. Может, обстоятельства так сложились. Пусть живут». А чтобы поймать этих прохвостов и показать всенародно – не до того было, много других дел. Ведь это – так… Неподсудно. Можно просто упомянуть. Машинист и кочегар тоже смылись. Свидетелей нет. Чего они боятся? Это же не люди. Это нелюди какие-то! Ей вспомнился тот вечер, когда, всхлипывая, она прижалась к Ивану Алексеевичу, и перепугалась, что сейчас опять разревется… Они пишут в школе сочинения – какие у нас добрые, отзывчивые люди, чуть какая беда – все на помощь бегут, а тут – хуже зверей… Этот Можаев… Ладно, ему некогда. А ей – есть когда. Теперь она знает, где это было. Станция Слюдянка. Не все же там сгинули, кто-то остался…
Надо было сразу что-то делать: просто так сидеть и думать об этом она не могла. Она пошла к Чижику. Тот выслушал ее и сказал:
– Ничего не получится. Да и не нужно это Ивану Алексеевичу. Понимаешь? Не нужно. Он не злопамятный.
– Зато я злопамятная! – Оле захотелось трахнуть его по конопатой физиономии. – Дурак ты. Чижик! Если хочешь знать, Ивана Алексеевича это уже не касается. Это всех нас касается. Каждого!. Можно в меня, например, пальцем ткнуть и сказать: «Вот она, та самая стерва!» Все мы соучастники, пока за руки не схватим… Я сейчас ругаться буду. Валька, ты рот разинешь! Скажите на милость – Иван Алексеевич их простил. Я не прощаю! И тебе не позволю!
Чижиков, слава богу, с пяти лет эту пацанку знает, привык, всякого от нее наслышался – и насмешек, и умных слов, и невесть чего, но сейчас он был огорошен: того и гляди в волосы вцепится.
– Ну чего ты развоевалась? – сказал он как можно степеннее. – Я понимаю. Дело общественное. Надо попытаться.
– Поедешь со мной в Слюдянку?
– Ты сперва подумай, что говоришь. Кто меня с работы отпустит?
– Отгул возьми. Отпуск какой-нибудь… Прокиснешь ты со своим благоразумием! Ладно, сама управлюсь, ты давай железки строгай, с ними хлопот меньше…
Она вернулась домой, выпила чаю и сразу успокоилась. Бедный Валька! Как он ее до сих пор терпит? Устроила тарарам, а куда ему с работы ехать? Да и не нужно ему это. А раз не нужно – помеха одна. Зато у нее есть отец. Ему тоже не нужно, но он поймет. Поможет. Что-нибудь обязательно придумает. Значит, все в порядке.
Это было неделю назад.
Всю неделю отец возвращался домой за полночь, валился с ног, утром, едва выпив чаю, убегал – Оля просто не виделась с ним, и вот сейчас, может не вовремя, решила ему все рассказать. Пусть пока отдохнет. Пусть отмокает в своей ванне – только бы не уснул…
28
Не успел Гусев окунуться в пахнущую хвоей, рассыпчатую, словно кучевое облако, пену, как в дверь забарабанила Оля.
– Тебя Черепанов просит, говорит – очень срочно!
Она просунула в дверь телефон.
– У тебя нет шампанского? – послышалось в трубке.
Гусев, поперхнувшись от неожиданности, не успел ответить.
– Ты знаешь, я человек непьющий, но сейчас бокал шампанского был бы очень кстати.
– Ты что, очумел? – взревел Гусев, которому шампунь залепил глаза. – Ты мне еще в сортир позвони, спроси, нет ли у меня самогону!
– Нервы, батенька, нервы, – невозмутимо продолжал Черепанов. – Лежи спокойно и слушай. Только что мне домой позвонил Карпов. Ты еще не утонул от удивления? Когда директор звонит бригадиру, это значит, что завод либо горит, проваливается в тартарары и надо всех свистать наверх, либо это значит, что бригадира, по меньшей мере, переводят в трест в какое-нибудь ответственное кресло. Или у тебя есть третий вариант? Или ты все-таки захлебнулся? Чего молчишь?
– Завод не горит? – спросил Гусев, выковыривая из ушей мыльную пену. – Не провалился?
– Ни боже мой! – весело сказал Черепанов.
– Тогда у меня третий вариант. Директор звонит бригадиру, когда хочет ему такое сказать, что аж терпенья нет. И руки при этом чешутся.
– Умница! Ты правильно мыслишь. Все именно таким образом. Директору не терпелось сказать мне, что я молодец. «Единственный здравомыслящий человек», – добавил он. Я, естественно, запротестовал, но Карпов настаивал: «По крайней мере, единственный мужественный человек, сумевший сказать горькую правду»… Не передергиваю, Володя. Слова подлинные.
Черепанов замолчал, ожидая реакции. Гусев тоже молчал. Вот тебе раз! Шуточки, понимаешь… Один дурак в ванне сидит голый, мыло на нем чешуей сохнет, другой шампанского требует. А дело-то, выходит, странное, мягко говоря…
– Чепуха какая-то, – вздохнул он. – А то Карпов без нас эту правду не знал. Кроме того, директора приходят и уходят.
– Уходят. Согласен. Но я сообщил тебе только половину. Меньшую половину. В кабинете директора во время передачи – по стечению обстоятельств или, может, это закономерно – сидел Вершинин, секретарь обкома по промышленности, ты его знаешь. Так вот, он через Карпова просит меня расширить мое выступление и отдать в газету. На предмет широкой гласности. «Трибуна рабочего, – сказал Карпов, – это трибуна, с которой директору не всегда позволено говорить». И, по-моему, я уловил в его словах печаль. Ты после этого еще раз хочешь спросить: «А то Карпов без нас не знал?»
– Нет, я хочу спросить: а если бы Вершинин не слышал крик твоей души? Или если его завтра уберут, и придет другой, которому самодеятельность не по нраву?
– Исключено! Я же сказал, что случайное пребывание на заводе Вершинина можно рассматривать и как закономерность. Так или иначе мнение рабочих – а это, Володя, теперь уже мнение рабочих завода – стало бы известно. В одной инстанции может сидеть Ужакин, в другой инстанции может сидеть Калашников, но если считать, что ужакины и калашниковы – это сегодняшний день, тогда, конечно, головой в омут… Просчитать варианты – это, прежде всего, вычислить правду сегодняшнего дня, и тогда все остальное – дело техники. Тогда и тактическая, и стратегическая победы обеспечены!.. Я тебе очень советую: вылезай из своего корыта, вытрись насухо, выпей чаю и подумай над тем, что я тебе сказал. Когда я стану директором завода…
– Ясно! – перебил его Гусев. – Ты мне в кабинете персональную ванну поставишь… Что тебе на все это ответить? Хорошо получилось. Неожиданно. Эффектно получилось. Молодец! Снимаю, как говорится, шляпу. И грех на себя не взяли, и дело, глядишь, выиграет, перестанут чепухой заниматься, только…
– Что – только? – быстро спросил Черепанов.
– Не знаю… В барабаны бить не хочется.
– Так и не надо. Это всегда плохой тон – в барабаны бить… Пока! Кладу трубку, а то ты насквозь отсыреешь…
– Миленькое дело, – сказала Оля, когда Гусев, кутаясь в халат, сел за стол. – Взяли моду. Между прочим, разложение Древнего Рима началось с того, что патриции целыми днями безвылазно торчали в банях, пировали, спорили, а это, как показала история, упадок.
– Оленька, потом, – попросил Гусев. – Ладно? Потом поговорим о падении Рима…
Ему надо было разобраться: что произошло? Почему он, инженер, человек, к своему делу приговоренный пожизненно, знающий цену точному расчету, – почему он вдруг почувствовал странный привкус этой чрезмерно выверенной победы, тактической и стратегической, как громко выразился Черепанов. Что насторожило его? Неправдоподобная, снайперская точность, с которой действовал Сергей? Так это же замечательно! Человек умеет считать варианты. С ходу – и в яблочко! Но… Это ведь значит, что если бы он не был уверен в успехе, он бы не выступил? Хм… Трудно сказать. Факты есть факты, все остальное – домыслы. Человек ради общего дела рискует… Конечно рискует, чего уж там, именно так все это и расценили. Неправыми средствами? Но ведь он согласился выступить по поводу, а не «за» или «против», и не его вина, что администрация слишком положилась на авторитет передовика производства. Ждали гладкого обращения к сознательности, получили крик души… Ага, вот что! «Крик души» – это я сам придумал. Нет, это не крик, и уж, во всяком случае, не души… Это нечто, имеющее форму крика души. Нечто очень похожее, раз поверили… Чего я, собственно, всполошился? Радоваться надо, когда в инженерном дело душа, сколь ни привлекательно это понятие, становится компьютером, а не дилетантским вдохновением пополам с невежеством, когда торжествует, наконец, грамотный рационализм… Ра-ци-о-на-лизм! – протянул он, словно пробуя слово на вкус. Вкус ему не понравился. Как лекарство: знаешь, что полезно, а все равно горчит. – Ладно, буду пользоваться плодами рационализма, а сам возьму сейчас и поступлю глупее некуда, пусть трезвый расчет рыдает…
– Оля! – позвал он. – Я прикинул, вот что у нас получается. Через две недели возьму на несколько дней отпуск, и мы поедем. Хотелось бы только уточнить – зачем мы едем? Рассказывай, я весь внимание…
Потом – был уже второй час ночи – он позвонил Черепанову.
– Решил отомстить? – спросил Сергей. – Думал меня тепленьким в постели взять? Чего надо?
– Честно говоря, сам не знаю. Телефон под рукой, дай, думаю, позвоню… Ну, например… Скажи, почему тебя на пленку не записали, а прямо к микрофону пустили?
– Потому что я сам так захотел. Иначе зарезали бы. Я сказал технику, что в магнитофон говорить не умею, мне нужно ощущение аудитории. Удовлетворил твое любопытство?
– Вполне… Ну, пока.
– Погоди. Хочешь я тебе скажу, зачем ты звонил? Ты позвонил, чтобы спросить: слушай, Сергей, а кто ты есть? Зачем ты? И все такое прочее. Ты нервничаешь. Сперва ты крылышки у меня за спиной старался разглядеть, теперь смотришь – не прорезаются ли у меня рожки. Отвечаю: я – катализатор. Непонятно? Сочувствую. Я очень сложный, но я – если кто глянет чутким оком и разглядит – прост, как желудь.
– Я постараюсь глянуть чутким оком. Кстати, когда ты жесть со мной воровал и коляску макетировал – ты тоже все просчитал?
– Самым тщательным образом. Я тебе об этом говорил, но ты плохо слушал.
– Ну, пока, – снова сказал Гусев.
– Да, чуть не забыл. Мы тут с Наташей посоветовались, и есть мнение: сыграть свадьбу в ноябрьские праздники. Ты как раз с ярмарки вернешься. На белом коне. С подарками для молодоженов…
