Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
«…В двенадцать часов дня в город Н. вошел молодой человек в зеленом костюме и желтых штиблетах. Носков под штиблетами не было. В руке молодой человек держал астролябию…» Геннадий рассмеялся. Ну, дела! Пройдоха Бендер был в лучшем положении – у него был четыреста один способ отъема денег, и в руке он держал как-никак астролябию. А тут хоть лазаря пой!
Поселок он видел сегодня впервые, и поселок ему понравился – все как у людей, все на месте – Дом культуры, магазины, школа… Жаль, что нет ломбарда, куда он мог бы заложить свое честное слово и трудовую книжку… При мысли о трудовой книжке настроение у него слегка испортилось, потому что книжка была слишком «красочной», но что делать, черт возьми, если собираешься начать новую жизнь?
Жаль, что в этом поселке ему нельзя остаться. А может быть, можно? Он ведь не собирается работать инкассатором или читать лекции о моральном облике, он будет ворочать камни.
Ладно, все устроится. Пока хорошо бы перекусить. Он нащупал в кармане десятку – осталась каким-то чудом еще от продажи часов, и пошел в магазин. Возле прилавка с батареями бутылок остановился и показал им язык. Какой-то мальчишка испуганно юркнул в сторону. Не трусь, пацан! Гена Русанов пришел купить колбасы и папирос. Отныне он самый лучший друг детей, животных, растений, а если в поселке найдется дюжина праведников и организует общество трезвости, он станет их председателем.
В сквере отыскал лавку и сел обедать. Колбаса, хлеб, пучок редиски. По прежним-то временам самое время приложиться к бутылочке, но – шалишь! Доктор знает, что говорит, а я остолоп. Тянет меня сейчас? Ни боже мой. Пил просто потому, что трусил. Плохо мне было. А теперь хорошо. Плевал я на весь белый свет. На красивые слова плевал и на высокие помыслы, на всю ту белиберду, которую в меня зачем-то вбили в детстве. Неужели это я когда-то завидовал Герцену и Огареву и вслед за ними шепотом повторял слова клятвы? Помереть можно со смеху! Ну и что? Все оказалось блефом? Да черт с ним, в конце-то концов! Мне какое дело. Жизнь сама по себе хороша? Великолепна! А если на земле есть река Амазонка, стихи и женщины – можно жить.
Как это сделать?
Элементарно. Просто непонятно даже, как я не додумался до всего этого раньше? От чего я бегал, чего боялся? Своих изломанных идеалов? Полно, какие там идеалы! Пойдешь работать, станешь передовиком. Это нетрудно. Вкалывай себе, как слон, делай вид, что тебя интересуют не деньги, а проценты, и тогда денежки будут исправно идти к тебе вместе со всем остальным… Надо разрабатывать не золотую жилу, а вот эти самые слова о гражданстве и благе народа. С умом далеко пойдешь… Главное – не вспоминать. Отрезать – как не было. Жизнь начинается снова…
Видишь, Танька, кажется, я придумал. Но только тебя больше не будет. Совсем не будет. По крайней мере, я сделаю все, чтобы тебя не было, потому что в той жизни, которую я хочу начать, тебе нет места.
Геннадий покурил еще немного и вышел на трассу. Лежавший с ним горняк очень советовал ехать прямо на «Ветреный» – прииск молодой, людей не хватает, берут без всякого, были бы руки. А руки у него слава богу – и накормят, и напоят. Устроится, выпишут ему какой-нибудь авансишко на первое время, перекрутится, а там пойдет как по маслу.
«Ветреный» лежал в стороне от трассы, и добираться туда надо было на попутке. Геннадий вышел за поселок. Возле каменного карьера дорога разветвлялась. Трасса уходила в Магадан, а неширокий, в две колеи, проселок бодро карабкался по склонам сопки и терялся в зарослях кедрача. Машин было много. Они везли все мыслимое и немыслимое. Проехали лошади. Величаво проплыл огромный речной катер на двух платформах, прошмыгнул автобус с надписью «Эстрада». Пыль стояла столбом. Геннадий сидел и терпеливо ждал, но ни одна машина не шла на «Ветреный». Жара между тем становилась невыносимой. Он перешел на другую сторону трассы и уселся в тени эстакады, с которой грузили камень. Шофер самосвала, стоявшего под эстакадой, высокий горбоносый парень, вынул из кабины флягу с водой и аппетитно забулькал. У Геннадия пересохло в горле, он не выдержал и попросил напиться. Парень протянул флягу.
– Что за порядки, – сказал Геннадий. – Два часа жду, и ни одной машины. Они что, повымерли там, на «Ветреном»?
– До вечера не надейся, не уедешь. Воскресенье сегодня, закрыто же. Они ведь больше по складам ездят да по начальству.
– А вечером?
– Вечером я тебя подкину.
– Ты с прииска?
– Почти. Не доезжая немного… Мы сейчас геологам камень возим, это в другую сторону. Ты походи пока, может, на чем и доскочишь, а нет – за нами следи. Как управимся, поедем.
– Скоро?
– Не очень. Часам к пяти.
Шофер уехал. С эстакады спустились ребята, грузившие камень, сели рядом. Они были загорелые, пыльные, потные.
– А вы чего мантулите? – спросил Геннадий. – Воскресенье вроде.
– Мы очень сознательные, – сказал один.
– Мы такие сознательные, что нам без работы, как рыбе без воды, – добавил другой.
Геннадий рассмеялся.
– Ясно. Строите светлое будущее?
– Да нет, будущее мы в прошлом году строили, теперь за настоящее взялись.
– Веселые вы парни.
– Мы такие… А ты что, на «Ветреный»?
– Собираюсь.
– Давай бери ломик, грузить с нами будешь. Быстрей отгрузим, быстрее поедем.
– Отчего не погрузить? А это что за лайба стоит? – Он кивнул на притулившийся у обочины пустой самосвал. – Сколько здесь сижу, столько он и стоит… Не торопится, видать, шофер свое настоящее строить.
– Наоборот, поторопился, – сказал один из парней. – Это наш самосвал. Водитель пошел воду залить и подвернул ногу. Вот и загораем с одной машиной, а то бы давно кончили… Воскресенье все-гаки. Кабы не нужда, я бы сейчас на озере ушицу хлебал.
– Подрабатываете, что ли?
– Почти.
– Понятно. Такое настоящее я тоже люблю строить.
– Каждый понимает в меру своего разумения, – сказал один.
– Или в эту же меру не понимает, – добавил другой.
Только сейчас Геннадий заметил, что ребята удивительно похожи друг на друга и говорят тоже одинаково, с одними и теми же интонациями.
– Вы что, братья?
– Близнецы. Только ты нас, пожалуйста, не спрашивай, как мы на свидания по очереди к одной девчонке ходим, ладно? А то мы опять на эстакаду залезем.
– Замучили вас?
– Не говори. Двадцать первый год страдаем… Кончай перекур, Герасим едет.
Братья стали карабкаться на эстакаду.
Шофер поставил самосвал под желоб эстакады и вылез из кабины.
– Загораешь? На-ка вот, попей. Холодной набрал, прямо из родника. Сейчас геологи на прииск поедут, тебя захватят, я им сказал.
– Спасибо… У тебя ключ от второй машины?
– У меня, – растерянно сказал шофер. – А что?
– Давай сюда. Да ты давай, не бойся, у меня второй класс. Через два часа мы с тобой всю эту гору растащим.
– Ты серьезно?
– А чего же… Только у меня права дома, – на всякий случай соврал Геннадий.
– Чепуха! Кто тут увидит? Ты нам здорово поможешь, парень. Тебя как зовут? Геннадий? А меня Герасим. На, держи ключ… – Он обернулся к ребятам, крикнул: – Эй вы, интеллигенты! Шевелитесь! Успеете еще сегодня посмотреть своего Монте-Кристо…
Герасим отвел машину, подождал, пока загрузится Геннадий, они поехали. Дорога, как заяц, петляла меж сопок, вскакивала на бугры и проваливалась в ложбины… Целый год не сидел Геннадий за рулем и только сейчас понял, как стосковался по тесной кабине, по жаркому дыханию мотора… Год назад ему сказали – хватит! Поездил, Русанов, и будет… Права отобрали совсем. Да и как не отобрать – авария за аварией, доходило до того, что из кабины вываливался…
Герасим шел впереди. Обгонять его глупо, дороги не знает, да и не обгонишь тут, разве что на речных переездах, их целых четыре на пяти километрах. Но я тебе все-таки покажу, товарищ Герасим, что с тобой не салажонок едет, а шофер из настоящих.
Из настоящих, черт возьми!
В поселке геологов он еще издали увидел серый конус щебенки, прицепился, как лучше к нему подойти, описал самую пологую из всех возможных кривую и опрокинул кузов в тот момент, когда Герасим еще только разворачивался. «Теперь ты за мной погоняйся, – думал Геннадий, вылетая на проселок. – Машина, видать, была в хороших руках, идет, как пишет… Вот уже не знал, что меня снова так потянет на эти колдобины…»
Возле эстакады он описал такой же изящный пируэт и подставил кузов точно под желоб. Герасима еще не было видно.
– Привет, близнецы! – крикнул он. – Подкиньте-ка мне камушка. А то ведь вы без работы, как рыба без воды.
Один из братьев спустился вниз.
– Слушай, парень, – сказал он. – Может, мы тебя неправильно информировали? Дело в том, что у нас тут калым не денежный, на общественных началах, как говорится. Трояк, конечно, выделить можем…
Геннадий ласково взял его за руку.
– Тебя как звать, близнец?
– Алексей…
– Так вот, Алеша, запомни; – я альтруист. Тебе знакомо это слово?
– Не совсем… Это что же, секта такая?
– Почти. Альтруисты – это люди, которым нравится делать другим добро. Понимаешь? Они просто жить без этого не могут. Именно потому ты и обойдешься на сей раз без тумака. Усек? А теперь хватай лопату и грузи, чтобы кости трещали.
Алексей забрался на желоб, свесился оттуда и сказал;
– Ты запомни, у меня левое ухо меньше правого. Понял? А тот, у которого уши одинаковые, – тот Сашка.
Теперь уже и Герасим включился в гонку. Видимо, задело. На перекате он срезал угол и первым выбрался на берег, но тут промахнулся, потому что Геннадий уже присмотрел более пологий подъем и специально дал небольшой крюк. Пока Герасим буксовал в мелком галечнике, он успел проскочить подъем и снова первым опрокинул кузов. Отъезжая, заметил, что Герасим подходит к щебенке по его следам. Огляделся. Прямо перед ним тянулась длинная песчаная коса, втиснутая в зеленые заросли тальника; коса, словно тетива, стягивала излучину дороги. «Ну, погоди, – рассмеялся Геннадий, – погоди… Нырну я у тебя под носом».
Он поехал обычной дорогой, загрузился и специально замешкался возле эстакады, поджидая, пока загрузится Герасим. Теперь он шел у него в хвосте. Герасим учел все свои ошибки, на перекате прижал Геннадия к более крутому берегу, легко выскочил на дорогу и скрылся за поворотом. Геннадий свернул на косу. Он рисковал. Коса могла оказаться мягкой, и тогда его с позором будет выволакивать тот же Герасим, но если нет – можно себе представить, какие у него будут глаза! И он, зачем-то пригнувшись к рулю, погнал машину по косе, прямо к видневшемуся конусу щебенки. Коса оказалась твердой; это был даже не песок, а старый слежавшийся ил, и Геннадий опорожнил кузов, когда Герасим только еще показался в дальнем конце прогалины…
Через три часа Геннадий обогнал Герасима на целых четыре ездки. Герасим подогнал машину под желоб, сел на бревно и крикнул:
– Эй вы, интеллигенты! Слезайте! Идите посмотрите на циркача. Ты что, в цирке, что ли, работал?
– Старый гонщик, – скромно сказал Геннадий. – С пятнадцати лет.
– Умеешь! Что да, то да… Ты на «Ветреный» зачем?
– На работу думаю устроиться.
– Там шоферы не нужны. А нам нужны. Я бригадир, посему официально тебе говорю. Ты сам откуда?
«Вот и выкручивайся, – подумал Геннадий. – Как теперь скажешь, что я ниоткуда, что прав у меня нет, что в кармане четыре рубля?..»
– Из больницы я. Так получилось… Приехал сюда месяц назад, остановился у знакомого, потом вот, не хуже вашего шофера, спускался по темной лестнице, упал, разбил голову… Месяц лежал, а сейчас вышел. Знакомый в командировке, все барахло у него… – Он нес эту чепуху и со страхом думал, что сейчас его могут спросить, где живет этот знакомый, кто он такой, они ведь тут всех знают… Ну и пусть спрашивают, пошлю их к чертовой матери, скажу, что я рецидивист, и вообще пусть они бога благодарят, что я у них машину не увел.
– Да, видик у тебя не очень, – сказал Герасим. – Больница есть больница… Ну так как? Пойдешь к нам? Сходу даю лесовоз. Согласен?
– Да поедет он, – сказал Алексей. – Он же этот, как его… Альтурист.
– Балда ты садовая! – рассмеялся Геннадий. – Сам ты альтурист. Запомни – аль-тру-ист! Ну, повтори. То-то. Это волшебное слово, голубчик, с ним не пропадешь.
Он обернулся к Герасиму.
– Соблазнительно говоришь, но придется обождать немного. Обстоятельства есть… Посмотреть, однако бы, не мешало.
– Вот, и посмотришь. На «Ветреном» тебе сегодня делать нечего, поздно уже, да и воскресенье. Переночуешь у меня, а завтра с утра топай себе потихоньку, там всего с километр.
17Семья Княжанских занимала целый дом из пяти комнат, уставленных деревянной мебелью, про которую, подумал Геннадий, его московские друзья сказали бы, что она стилизована – столы на витых ножках, дубовые кресла с резными спинками, янтарно-желтые лавки возле стен – все было экономно, просто, удачно вязалось с чисто выскобленными полами и нештукатуренными стенами из толстых, слегка потемневших бревен, от которых во всем доме пахло сухой лиственницей и мхом.
– Батя строил, – сказал Герасим. – Редкий был мастер. Перед смертью вместо завещания велел поклясться, что если когда с места буду трогаться, так дом и мебель не продам, потому как не на продажу делано было, а на доброе пользование. Идеалист у меня батя был. Порядок любил, тишину, неторопливость…
Герасим тишину терпеть не мог, был скор на руку и жил бурно. В тридцать четыре года он имел две правительственные награды, седину, кучу всяких неприятностей и выговоров, неуживчивый характер и пять дочерей. Когда они стали одна за другой появляться из разных комнат, частично самостоятельно, частично на руках у матери, Геннадий тихо присвистнул.
– Это все твои?
– Поди скажи, что нет. У них на лицах написано.
Жена Герасима была ему под стать – высокая, смуглая, тоже слегка горбоносая, она как-то очень быстро, без суеты и шума уложила и усадила все свое семейство и накрыла на стол.
– Ради гостя я вам разрешу по рюмке, – сказала она и поставила на стол графин.
– Веруня у меня начальница над всей живностью в доме, кроме самой себя, – подмигнул Герасим. – Над ней начальник я. – Тут он вздохнул. – Опять же кроме страшного восьмого марта. Ох и денек, Гена, не приведи бог! Представляешь – шесть баб в доме, и всех поздравить надо… Ну-ка, давай рюмку.
Геннадий растерялся. Как быть? Все его рассуждения о том, что он не алкоголик, сейчас показались ему детскими, потому что он слишком хорошо знал, что такое одна рюмка… Не выпить – обидятся. Выпить… А вдруг? Сегодня первый день. Только первый…
– Я не пью, Герасим. Ты уж извини.
– Чего ж извинять-то? Не пей… А мы с Веруней приложимся. Слышь, Верунь, этого парня я к себе в гараж беру. Ты посмотри – водку не пьет. Уже за это орден дать можно. Ну, а ездит – тут, я тебе скажу, слов нет… Ты, Геннадий, давай нажимай, ешь, потом я тебя поведу наши Палестины смотреть.
Геннадий смотрел на графин с водкой. Впервые за долгие годы он сидит за столом, ест пельмени, слышит сивушный запах и – ничего. Не вызывает водка у него отвращения, нет, просто она ему безразлична. Слышишь, Гена! Вот тебе и доказательство. Вот и все… Может, и впрямь что-нибудь получится. А, Геннадий Васильевич? Должно получиться! Горло себе перегрызу, а выберусь…
– Значит, у Шлендера лежал? Отменный мужик, толковый.
– Тоже лечился?
– Да нет, у нас другое знакомство. Мы чего сегодня, думаешь, геологам камни возили? Отрабатываем, как говорится, натурой. Клуба у нас нет. Что делать? Решили строить. Только из чего? Надо, чтобы подешевле, денег-то нет, один энтузиазм… Ну, присмотрели у геологов домик, ничего себе такой, целехонький, списанный, он им не нужен, однако они тоже хозяева, за так отдавать дураков нет… Вот и договорились – они нам дом на вывоз, а мы им какие надо транспортные работы, у них с машинами туго… И что ты думаешь! Меня чуть под суд не отдали. Крику было! Такой-сякой этот Княжанский, сукин сын, махинации разводит, техникой спекулирует – и пошло! Выручили меня однако. Утихомирили страсти.
– А Шлендер тут при чем?
– Он меня и выручил… Он же у нас депутат областного Совета, ну, мы к нему и пошли жаловаться. Он такой шум поднял, любо-дорого! Вы, говорит – это он кому надо мозги вправлял, – вы сами, говорит, ни черта не делаете, так и людям не мешайте… Рыжий, глаза горят…
– Сложным путем вы себе клуб достали.
– А что делать? Зато клуб получился – конфетка! Теперь вот оформить надо по-человечески. Художника пригласили одного, так он, паразит, такую цену заломил… Кружки разные опять же… Ты, случаем, не фотограф? Нет? А что делать умеешь?
– Машину водить умею.
– Да нет, я не про то… Ну там рисовать, песни петь… Десятилетка у тебя есть?
– Есть. Даже чуть побольше.
– В институт, что ли, поступал? Я тоже три раза поступал.
– Ну и что?
– Ничего. Один раз даже чуть не поступил.
– Шмель у него пониже спины завелся, – сказала Вера. – Так и зудит там, так и зудит…
– Да ну, к черту! Смешно… Начальство пристало – неудобно, то да се, ты у нас вроде в передовиках, а не учишься… Отпуск дают, деньги платят – чего, думаю, не поступать? А когда зачислили – вот я перепугался! Обошлось, однако… Ладно, попили-поели, давай-ка на воздух. Клуб тебе покажу. Сегодня там кино крутят, танцы. Как, Веруня, на танцы нам следует сходить? Люди мы молодые…
– Отчего ж… Только я вам, Гена, сначала пуговицу пришью. Хорошо? Снимайте пиджак.
«Видик у меня дикий, – подумал Геннадий. – Страшней не бывает. Куда я попрусь в этом костюме, в рваных туфлях?»
– Не при смокинге я сегодня, Герасим, так что лучше дома посидеть.
Герасим критически осмотрел его.
– Оденешь мой костюм. Есть у меня такой серый… Рост у нас с тобой одинаковый… Ну-ка, Веруня, снаряди молодых людей.
– Нет! – Он даже выкрикнул это «нет», потому что все стало слишком напоминать мелодраму, благотворительный день в пользу бедного Русанова – подобрали на дороге, привезли, накормили, теперь – костюм с чужого плеча.
– Чего «нет»?
– Да знаешь… Не привык я как-то…
– Фу ты, дурной какой! Подумаешь, причина. Одевайся живей, да пойдем. Гараж посмотришь, поселок, к ребятам заглянем. Воскресенье все-таки. Кроме того, у нас девочки в клуб приходят очень симпатичные. Это уж мне поверь.
На улице было тихо, немного душно. Повсюду лежали длинные тени. Пахло дымом. Где-то неподалеку горела тайга.
Возле общежития сидели близнецы.
– Герасим, – сказал один из них, – пренеприятнейшее известие. Пифагора вернули обратно. Говорят – берите это сокровище себе. Кому-то там по зубам съездил.
– Пифагор? Да он сроду мухи не обидит.
– Выходит, обидел.
– Что за Пифагор? – удивился Геннадий.
– Есть тут один такой… Ладно, пойду загляну к нему на минуту, ты меня тут подожди.
– Он у нас подождет, – сказал один из близнецов, которого Геннадий наугад решил считать Алексеем. – Идем, познакомим тебя с шоферской гвардией долины. Тоже ездят будь здоров!
В большой, чисто побеленной комнате двое играли в шахматы, третий сидел, обложившись какими-то журналами, и вырезал оттуда картинки.
– Наши киты, – сказал Алексей. – Дронов, Шувалов, Демин. А это – виртуоз-водитель Геннадий… Фамилии, правда, не знаю.
– Русанов, – сказал Геннадий.
– Вот, значит, хорошо. Познакомились. Давайте разговаривать.
Близнецы смотрели на Геннадия шкодливо. «Наверное, уже успели натрепать длинными языками, – беззлобно подумал он. – Наверняка развели баланду, потому что эти хлопцы явно заинтересованы. Что ж… Почему бы нет? Пусть интересуются. Показать себя во всем великолепии – это моя задача».
– Работать у нас будешь? – спросил Шувалов.
– Точно не знаю.
– На чем ездил?
– Да, честно говоря, почти на всем.
– Ясно. Это хорошо. К осени будем перебазироваться в глубинку, на вывозку леса. Люди нужны позарез. Дорога трудная.
– Он у нас профорг, – сказал Алексей. – Ты его слушай.
– Помолчи, Лешенька, когда старшие говорят… Так вот, на глубинке я четвертый год работаю. Условия – с какой стороны смотреть. Деньги идут хорошие, не жалуемся, хотя, знаешь сам, за легкую жизнь большие деньги не платят. Дорога – убийство… Ну и все такое. Сам увидишь.
– Я еще, может, и не буду здесь.
– Напрасно. Я советую.
«Крестьянский сын, – подумал Геннадий. – Плечи крутые, шея толстая, грудь колесом. С него бы Алешу Поповича рисовать».
– Я тоже советую, – сказал Дронов. – Я тут сам человек новый, третий месяц всего, но мне по душе. Ребята хорошие, серьезные. Начальство терпимое. Работать можно.
Шувалов между тем закончил вырезать из журнала актрис, достал кнопки и стал прикреплять их над кроватью, где уже висела целая галерея смазливых мордашек. Последней он приколол пухленькую девицу, которая лежала на циновке почти в натуральном виде и улыбалась.
– Ах, профорг, – сказал Алексей. – Совсем ты у нас безыдейный… А девица, между прочим, ничего. Веселенькая шлюха.
– Дурак ты, Лешенька. Она же артистка.
– Ну и что?
– Да то…
– Буржуазная артистка.
– Глупый ты еще, – добродушно сказал Шувалов.
– Чего же глупый? Ты знаешь, что она свой бюст застраховала? Вникни – не руки или ноги, как порядочные трудящиеся, а вот эти самые… Нравится тебе?
И тогда Шувалов проявил изрядную политическую подкованность. Он сказал:
– Заткнись малыш. Она виновата разве, что у них такой закон действует – чистоган? Виновата, что дорогу себе в этих странах надо пробивать грудью? И не твоей цыплячьей, а такой, которую и застраховать не стыдно. Понял?
«Он мне нравится, этот Шувалов», – подумал Геннадий.
– А ты откуда знаешь про бюст, Алексей? – спросил он.
– Ну как же? Писали про нее.
– Про нее, да не про нее. Перепутал ты малость… Ну-ка, дайте сюда журнал, посмотрим, что она за птица.
– Английский, – сказал Шувалов. – Не больно узнаешь-то.
Геннадий нашел нужную страницу и стал читать: «…известность пришла к ней не сразу. Подобно сотням других актрис, Вивьен Николь целиком зависела от случая, от конъюнктуры, от улыбки судьбы, и пока судьба не спешила улыбаться, ей приходилось зарабатывать свой хлеб в рекламных фотоателье…»
– Ну вот, – сказал Шувалов. – Видишь? От хорошей жизни, да?.. Постой, ты что, по-английски читаешь, что ли?
– Балуюсь.
Он взял еще один журнал, на этот раз немецкий, и тоже прочитал оттуда кусок.
– Ну-ка, погоди… – Шувалов порылся в тумбочке и достал небольшую глянцевую книжку. – Не посмотришь, что тут написано? Беда, и только. Получили мы импортный дефектоскоп для мастерских, а инструкция видел какая? Немецкая. Никто ни слова… Ты погоди, не торопись, я карандаш возьму…
Геннадий перевел, Шувалов все аккуратно записал, потом сказал:
– Сила! А то вот сидишь без языка, как все равно рыба.
– А я что говорил? – отозвался Алексей. – Одно слово – альтурист!
– Дам я тебе взбучку, близнец, – пообещал Геннадий, но тут же улыбнулся, потому что у Алексея был такой вид, словно это он отыскал Русанова и привел его сюда.
– Слушай, а ты много языков знаешь? – спросил Демин, самый молчаливый и неприметный.
– Порядочно.
– Странно… И чего же ты шоферишь? Я бы… Ого! В министерстве где-нибудь работал или туристов возил… Нет, серьезно, почему ты не по языкам работаешь?
«Вот пристал, дурачок! Почему да почему. Так я тебе и сказал».
– Почему, говоришь? Да потому, что у каждого человека есть свое любимое дело. Понял? У меня такое дело – машина. А языки – баловство. Ты, видно, не очень-то любишь свою профессию, раз можешь с такой легкостью ее сменить.
– Ну, это как смотреть, – не очень дружелюбно сказал Демин. – Хуже других я пока не работал.
В дверь заглянул Герасим.
– Привет честной компании!
– Как там Пифагор? – спросил Шувалов.
– Как положено. Бутылки на столе, сам под столом. Выгонять будем. Хватит… Идем, Гена, а то тебя тут заговорят.
Герасим привел его в гараж. Это был дворец. Геннадий облазил ямы, боксы, душевые, вулканизацию, посидел за диспетчерским столом. Повсюду пахло дорогой. Пылью, бензином и тем особым запахом, который складывается из десятка других.
В углу стояла новенькая «Татра».
– Хороша? Можешь хоть завтра садиться. Ну, не завтра, а дня через три оформим. У нас быстро.
Черт возьми! Что делать? Были бы хоть какие-нибудь права, хоть трижды проколотый талон, а то ведь пустота… Мне так нужна сейчас машина, дорога, этот запах… Буду сидеть в кабине, кидать под ноги километры и петь песни!.. Ни хрена я не буду. А жаль… Тут работают славные чижики-пыжики, добрые ребята, которые через два месяца стали бы носить меня на руках…
Герасим между тем продолжал:
– Завтра сходишь на «Ветреный», увидишь, что ничего тебе не светит, и придешь обратно. Мы с тобой заявление напишем, автобиографию, все, как положено…
Возле клуба было многолюдно. Все стояли и махали руками, потому что комары под вечер совсем обнаглели, не боялись уже ни дыма от костров, ни мази, от которой люди плачут, а комары смеются.
– Я тебе про девочек что говорил? То-то… А вот эту видишь, в кожаной куртке? Очень хорошая женщина. Корреспондент, между прочим. Из районной газеты. Простая… Хочешь познакомлю?
– Не хочу. Я буду знакомиться с корреспондентами, когда мне Героя Труда дадут.
– Как знаешь… Она сюда сама идет. Ну, ясное дело. Статью я ей какую-то обещал, убей меня, не помню какую…
Он принял покаянный вид.
– Мария Ильинична, здравствуйте! Все знаю. Не сердитесь? Ну, хорошо…
Они стали о чем-то говорить, а Геннадий смотрел на девушку и улыбался. Кожаная куртка, берет, духами пахнет. Стоит рядом, хлопает глазами… Совсем забыл, что они существуют, вот такие… Дикарь, ей-богу… Он по привычке съежился, чтобы лацканы пиджака не торчали на груди уродливыми складками, спрятал за спину руки, но вспомнил, что на нем хороший серый костюм, и ему сразу как-то стало свободней…
– Передайте Аркадию Семеновичу, пусть хоть заглянет, как мы тут устроились, – говорил Герасим.
– С удовольствием передам.
Геннадий вдруг понял, что ему надо делать. Ну конечно… Только так. Он огляделся, увидел неподалеку брезентовый газик.
– Вы сейчас домой?
– Это наш новый шофер, – сказал Герасим.
– Домой.
– Меня возьмете? Через пять минут, ладно? Сможете подождать?
– Хоть пятнадцать. Я не тороплюсь.
– Ты куда? – удивился Герасим.
– Идем, все поймешь… Слушай, дело такое. Я согласен. Буду работать здесь, мне все чертовски понравилось… Сейчас я переоденусь у тебя и еду за барахлом и документами. Через два дня жди. Готовь пельмени, они мне тоже понравились.
– Чего такая спешка? Завтра бы поехал.
– Нет. Я все так делаю, Герасим. С ходу…
Через пять минут он сидел в машине. Да, он знает, что надо делать.
– Вам куда? – спросила корреспондент, когда они въехали в районный центр.
– Остановите у больницы…
Теперь не перепутать. Он показывал в окно свой дом… Ага, вот этот, с палисадником. Собаки у него, случайно, нет?..
Как все это получится, Геннадий не знал и даже отдаленно не представлял себе, что скажет Шлендеру и как его Шлендер встретит, но по дороге специально старался не думать об этом.
Весь сегодняшний день, начиная с той минуты, когда он проснулся чуть свет и понял, что выходит из больницы, весь этот невероятно длинный, наполненный событиями день он прожил на сплошных нервах и сейчас чувствовал, что ему все трудней и трудней думать о чем-то спокойно. А думать надо было спокойно. Не сегодня и не вчера пришли эти мысли, они давно осаждали его, давно зрели подспудно, но это были мысли-призраки, а сегодня он начинает действовать, и надо, чтобы эти призраки обросли плотью…
Он был возбужден. Он чувствовал себя так, словно был пьян, но не от вина, а от собственной смелости, дерзости, от того, что решил наступить самому себе на горло, вытащить себя из того болота, что уже совсем было засосало его. Он и верил, и не верил, что это возможно, и знал – конечно, знал, как это будет трудно, а поэтому старался сделать все скорее, как можно скорее. Его возбуждение это защитная реакция организма, только в таком состоянии полуотчаянной храбрости и безрассудства он и мог сейчас что-то делать, боялся, что его хватит ненадолго, и потому спешил.
Мысли роились, вертелись в голове, сталкивались одна с другой… Это были даже не мысли, не конкретное «что делать?», а лихорадочный танец вокруг одной и тон же истины – надо выбираться из кошмара. Так больше нельзя… Нельзя. Надо выбираться…
Стараясь ни о чем не думать по дороге, он ухитрился так взвинтить и взбудоражить себя, что возле дома Шлендера вынужден был немного постоять и собраться с мыслями. Главное – жизнь начинается заново. Это основное положение. Все прочее приложится…
Шлендер встретил его так, будто Геннадий всего полчаса назад вышел в булочную за хлебом. Он был взъерошенный, слегка сонный. Геннадий растерялся.
– Вот видите… Пришел. Немного неожиданно, правда?
– Немного, – улыбнулся доктор. – Я знал, что ты придешь.
– Откуда? Я сам не знал.
– Ты многого еще не знаешь… Проходи. Чай пить будешь?
Он вышел на кухню. Геннадий огляделся. Вещи – это почти человек, а ему хотелось вот сейчас, за эти минуты, попытаться до конца понять, кто же он все-таки есть, Аркадий Семенович, рыжий доктор, к которому он пришел за помощью… Черт возьми, удивись он сейчас, скажи что-нибудь несообразное, Геннадию было бы легче… Как начать? Сказать – доктор, мне нужны нрава и деньги, мне обязательно завтра или послезавтра нужны права и деньги? Нет, он не выгонит, не пошлет к черту. Больше того, Геннадий почти наверняка знал, что Шлендер сделает все возможное. Почему? Вот это-то и хотелось бы узнать… Кто ты такой, доктор? Почему просиживал возле меня целыми днями, говорил со мной, смотрел серьезно и строго, без снисходительного осуждения?..
Комната была забита книгами. Они заполняли стены так, что нельзя было понять, обои там или штукатурка. А между книг, на книгах и под книгами лежали, стояли и висели медные тарелки, гравюры, невероятных размеров кристаллы горного хрусталя, ножи из мамонтовой кости, японский веер, палехские шкатулки и еще масса самых неожиданных и ярких вещей. На подоконнике стояли две большие синие кастрюли. В одной цвели розы, в другой торчал кактус.
«Барахолка, – подумал Геннадий. – Нет, не знаю… В такой комнате может жить кто угодно. Званцев тоже жил среди книг…» И вдруг он увидел в самом дальнем углу стеллажа маленькую деревянную бригантину. Она была сделана неуклюже, грубо, но как-то по-особенному, ухарски, словно бы мастер, делавший ее, подмигивал при этом самому себе. Рядом с бригантиной на стене было написано: «Держать на освещенное окно господина Флобера».
– Что это? – спросил Геннадий, когда Шлендер вернулся. – И почему… Флобера?
– Так было написано в старых лоциях, Гена… Дело в том, что Флобер жил в Марселе, в небольшом домике, который стоял на скалистом обрыве возле самого моря и был виден издалека. Флобер работал по ночам, работал, как тебе известно, много, и моряки знали, что скорее рухнет маяк, чем погаснет его окно. Вот так… «Держать на освещенное окно господина Флобера», – говорили моряки. Я думаю, многим из нас надо держать на это окно.