Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)
Он сел, разлил чай. Неожиданно рассмеялся.
– Ты посмотри, что у меня на руке? Видишь? Якорь… А в море был всего один раз, да и то лучше не вспоминать… Всю жизнь меня тянуло к черту на кулички, куда-нибудь на Гаваи, под Южный Крест или хотя бы на Фудзияму посмотреть собственными глазами, а получилось так, что двадцать лет сижу на одном месте, вырезаю аппендициты и ставлю клизмы… Между прочим, эту бригантину мне подарил мой друг двадцать пять лет назад. У него в то время, кроме якоря на руке, вся грудь была в морских сюжетах… Собирался затмить адмирала Нельсона. Сейчас он директор совхоза, выращивает свиней.
«Если это притча, то я ни черта не понял, – подумал Геннадий. – Все равно, люблю сумасшедших… Таких вот романтиков, которые всю жизнь носят теплые подштанники и мечтают о Северном полюсе… Но не важно. Лучше ты меня все-таки спроси, зачем я пришел. Ну, спроси же… Не делай вид, что это в порядке вещей – приходить в дом к не очень-то, в общем, знакомому человеку, да еще в одиннадцатом часу, и сидеть, распивать чаи…»
– Ездил устраиваться на работу, – сказал Геннадий.
– Ну и как?
– Лучше не придумаешь. Познакомился с неким Герасимом Княжанским, бригадиром автобазы. Приглашает к себе. Обещает хоть завтра дать новую «Татру». Это не часто бывает. Между прочим, вы ведь его знаете.
– Знаю, – кивнул Шлендер. – Очень дельный парень. Да и все там хлопцы неплохие. Тебе бы подошло… Но я не понимаю одного – какое ты имеешь ко всему этому отношение? Ты ведь не шофер?
– Я шофер, Аркадий Семенович. Очень хороший шофер, поверьте мне. Второй класс, а лучше сказать – первый. Не успел пройти переаттестацию, потому что в прошлом году меня лишили прав. Совсем лишили. За систематическое пьянство при исполнении служебных обязанностей. Вот какой винегрет.
– Крепко, – хмыкнул Шлендер. – Значит, ничего у тебя не получится с Герасимом?
– Надо, чтобы получилось.
– А как? Это возможно?
– Вполне возможно. Людей неисправимых нет. Так ведь? Это и в ГАИ знают, и вообще такова постановка вопроса в нашей советской системе воспитания… Вы депутат областного Совета. Если вы очень захотите, если вы скажете в ГАИ, что вот, мол, такое дело, шофер Русанов нуждается в снисхождении…
– Ты думаешь, я скажу?
– Уверен, Аркадий Семенович. Иначе бы я не пришел… Правда, перед этим вы, возможно, скажете мне что-нибудь вроде того, что ты, мол, представляешь себе, Геннадий, какую я беру на себя ответственность? И далее в таком духе. Но я не обижусь, честное слово, Аркадий Семенович, не обижусь, вы ведь действительно берете на себя ответственность.
– Ну-ну! – Шлендер даже поморщился. – А еще что?
– Да вот, собственно, и все… Разве поделиться с вами некоторыми наблюдениями? Я, например, заметил, что делающие добро питают к своим подопечным самый большой интерес. Скажем, вытащили вы человека из проруби и ему же благодарны, что он вас на хорошее дело подвигнул. Понимаете?
– Ну, артист! – рассмеялся Шлендер. – Ты знаешь, я вот смотрю на тебя и думаю – что это? Наглость или простодушие?
– Это обаяние, Аркадий Семенович. Хорошо отрепетированное обаяние. Я по дороге тщательно взвесил каждое слово и примерно знал, как вы будете реагировать. Я даже знал, что вы мне скажете: «Что это? Наглость или простодушие?» – и придумал ответ – это обаяние…
– Врешь ты все, – снова рассмеялся Шлендер.
– Вру, конечно. Но ведь складно, правда?
– Правда, Гена…
Он достал из ящика коробку с табаком и принялся сворачивать самокрутку. Табак был темный, с едким запахом.
– Заморский? – улыбнулся Геннадий. – С видом на Фудзияму?
– А как же! Самый что ни на есть, из города Тамбова. Не желаешь отведать?
– С удовольствием!
Они закурили, укутались дымом.
– Теперь слушай меня внимательно, Гена. Веселый разговор оставим на потом, сейчас будем говорить, как на совещании. Сделать что-нибудь мне представляется очень трудным… Кроме того, ни о каком снисхождении к шоферу Русанову, видимо, не следует говорить. Знаешь почему? Потому что ты должен работать и жить на полную катушку, ходить широко развернув плечи, без всякого снисхождения и намеков. Чтобы никто не мог сказать – это тот самый Русанов, который… Никто не должен знать, что тебя нашли полуживого у какой-то шлюхи, не должен знать, что ты… ну, закладывал, в общем, что у тебя было какое-то прошлое. Его нет для тебя, насколько я понимаю, а значит – не должно быть вообще. Я все верно говорю?
«Какая ты умница, – думал Геннадий. – Не ожидал… Нет, ты, должно быть, и в самом деле очень хороший старый романтик из-под Южного Креста».
– А теперь подумаем, как это сделать. Я, конечно, не буду тебе напоминать, что оба мы идем на… Ну, мягко говоря, на нарушение… Так вот. У тебя есть какие-нибудь мысли?
– Нет, – откровенно признался Геннадий. – Ни малейших… То есть при новой постановке вопроса. Я думал, что если как-то попросить, чтобы меня… Ну, испытали еще раз, что ли?
– Ладно, утро вечера мудренее. Вот тебе диван, вот тебе подушка, одеяла у меня лишнего нет, укроешься плащом. И спать. Уже светает…
Утром события стали развиваться с пугающей быстротой. Аркадий Семенович не был дома часа полтора, затем он вернулся и сказал, что, кажется, все в порядке. Геннадий быстро сфотографировался. Потом Шлендер провел его через три кабинета, где его столь же быстро постукали молотком пониже колена, заставили одним глазом прочитать аршинные буквы и признали годным хоть для полета на Луну. После этого Аркадий Семенович соизволил дать ему более подробную информацию.
– Дело обстоит так. В четыре часа ты будешь сдавать экзамены. Все строго по закону, и все – чистейшей воды блат. Должен тебя предупредить об одной неприятной подробности. Автоинспектор Самохин – это как раз тот самый прохожий, который тебя в свое время подобрал, он сейчас в командировке, и поэтому надо спешить. Мужик Самохин дрянной, крикливый, и я не уверен, что он не поднимет шум. Хочу, однако, тебе сказать, что экзамены будут по всей строгости.
– Понимаю. Экзамены я сдам.
– Ну и молодец… Иди поешь, пока столовая открыта, а в четыре прямо в ГАИ. И запомни – ты совершенно спокоен.
«Спокоен-то я спокоен, – подумал Геннадий, – а вот поесть бы действительно не мешало. Только на какие гроши? Последний трояк оставил у фотографа… А у Шлендера денег просить не стану. Не смогу… Как быть? Теленок, гимназистка, простофиля – обзывай себя как хочешь, но денег просить не смогу, а явиться в таком виде к Герасиму – тоже не дело. Сразу видно, что за птица прилетела… Где же твое барахло, которое ты у товарища оставил?.. А есть хочется – ну прямо хоть локти кусай! Вот беда, ей-богу, сколько забот у трезвого человека… Пожелай я сейчас выпить – и через час в какой-нибудь забегаловке добрая братия напоит меня до бесчувствия, а вот пожрать – это хуже».
Геннадий порылся в карманах, нашел двугривенный. Потом еще. Это уже деньги. Купил хлеба и сжевал его прямо возле магазина. Очень мило! Черный хлеб плюс соленый привкус романтики…
Экзамены прошли на редкость гладко. Геннадий сперва немного волновался, потому что в последние годы всякое общение с ГАИ ничем хорошим для него, как правило, не кончалось. Но капитан Макотрик встретил его приветливо и даже, как показалось Геннадию, с некоторым любопытством. Памятуя просьбу своего приятеля доктора Шлендера – проэкзаменовать Русанова со всей надлежащей строгостью, он усадил его за руль и два часа гонял по дороге, от которой у обоих вскоре сделалось головокружение. Макотрик был старый волк, и ему было достаточно. Для очистки совести он еще немного поколдовал с Русановым над макетом, заставлял его выкручиваться из самых сложных положений, потом подписал какие-то бумажки, сунул их в стол и сказал:
– Все хорошо, Русанов. Можете идти. Я доволен. – Он протянул руку. – До завтра.
Геннадий усмехнулся. Чорт-то что! Начальник ГАИ протягивает руку, называет на «вы». Я не удивлюсь, если он предложит мне работать у него автоинспектором… А все рыжий доктор, калиф и князь, и я еще смел тебе грубить, ничтожный.
Аркадий Семенович сидел за столом, копался в бумагах.
– Ну как? – спросил он.
– Полный порядок! Держу на освещенное окно господина Флобера! Капитан сказал, что я редкий, уникальный шофер, меня надо держать под стеклянным колпаком.
– Еще бы! Это куда спокойней, чем пустить тебя на большую дорогу. Я вот тоже копаюсь помаленьку. Ты уникальный шофер, а у меня, Гена, под руками уникальный материал, редкие случаи обморожений… Ладно, черт с ними… – Он смахнул бумаги в стол. – Ну, рассказывай, здорово тебя гоняли?
– Да нет, обыкновенно… А это что такое? – Геннадий взял с полки небольшой лист ватмана, на котором расплывалось большое красно-лиловое пятно. – Абстрактный рисунок?
– Ну вот! – рассмеялся Шлендер. – Это как раз и есть одна из иллюстраций к Атласу обморожений… Художник я никудышный, но не беда – кто-нибудь поможет.
– Я вам помогу.
– Ты рисуешь?
– Так, балуюсь. При хорошей тренировке и обезьяну можно научить делать копии.
– Талантливый ты парень.
– На редкость… Двадцать семь лет дураку, а он сидит и думает – куда бы себя приткнуть и что из этого выйдет… Если вы помните, Писарев в моем возрасте уже утонул.
Он хотел сказать это весело, но не получилось у него, не вышло, потому что чертовски страшно все-таки в двадцать семь лет сказать себе, что стоишь нагишом…
– Ладно, Геннадий, это все разговоры… Надо и перекусить. У меня хариус есть, ребята привезли. Пойду пожарю.
«Уже десятый час, – думал Геннадий. – Давай-ка разберемся в обстановке. Вчера я приехал – ну, это понятно, вожжа под хвост попала, а чего сейчас сижу?.. Не гостиница же здесь, в конце-то концов, и доктор не приглашал меня в гости… Надо за все поблагодарить его и уйти. Переночую на автовокзале. Не привыкать».
Это были очень трезвые мысли. Очень правильные. Но стоило Шлендеру вернуться со сковородкой жареной рыбы, как все трезвые рассуждения показались Геннадию смешными… Вот оказия! Сидит себе на диване, как дома, никуда не желает идти и не чувствует никакого неудобства…
– Слушай-ка, ты балет любишь? – спросил доктор.
– Ничего…
– А я вот и не знаю, люблю или нет. Представляешь, какой дикарь? У нас сегодня «Хрустальный башмачок» идет в кино, может, сходим?
– С удовольствием.
Геннадий посмотрел на доктора и вдруг неожиданно для себя сказал:
– Аркадий Семенович! Мне нужны две тысячи.
– Ого! И зачем, если не секрет?
– Да ну, какой секрет… Боюсь, как бы штаны по дороге не свалились. – Он рассмеялся, все еще не переставая удивляться, что ему сейчас совсем не трудно стало попросить у доктора денег. Ни капли не трудно. – Вид у меня бандитский.
– Что верно, то верно… Ладно, завтра получишь свои деньги, а сейчас давай уберем посуду и в кино. Надо же хоть на старости лет к балету приобщиться…
На другой день с утра Геннадий получил в ГАИ документы и стал ждать, пока откроется магазин. Надо будет купить темный костюм, хорошо бы гладкий, он терпеть не мог всякие полоски и крапинки, купить пару рубашек, туфли. Что еще? Да! Обязательно пижаму и десяток носовых платков. Иначе нельзя. Какая может быть новая жизнь без пижамы?
Геннадий неторопливо ходил по улицам и старался думать о чем-нибудь веселом, но – странное дело – какой-то неуловимый привкус горечи и раздражения примешивался ко всему, о чем бы он ни думал. За несколько дней он добился многого, случай к нему благоволит. Он встретил Герасима, Шлендера… Все хорошо, но… надо ведь радоваться, черт возьми, а радости нет. Никакой…
Э, так не годится. Скорей бы, что ли, магазин открывали. Пусть рыжий доктор не сомневается, оденемся, как денди. Задал я ему хлопот… А вообще-то, довольно дешевые штучки-дрючки из педагогического арсенала Макаренко. Ишь ты, ставка на доверие!.. Да нет, он просто умный мужик. И рисковый… Интересно все-таки, из-за чего он так обо мне печется? Когда Евстигней со мной цацкался – это понятно. Хоть и паскуда последняя, зато мотивы ясные. А этот? Выполняет свой депутатский долг или так называемый человеческий? Гладит себя по головке – какой я хороший, чуткий, добрый? А Герасим? Тоже душа нараспашку…
Да провалитесь вы пропадом! Хотя зачем же им проваливаться. Пусть живут. И я тоже скоро научусь этому нехитрому ремеслу – быть хорошим человеком, и никто не поймет, не отличит, что они такие – на самом деле, а я такой – потому что так удобней.
Карьера? А что, тебе претит это слово? Напрасно. Да, карьера, но особого рода. Самыми порядочными средствами. Деньги сейчас – это почти ничего. Нужны иные ценности, те, что нынче в ходу – труд, общественная работа, идейная убежденность, отзывчивость и другие разные качества, которые я со временем приобрету и пущу в оборот. Проценты будут – что надо! Я стану таким передовым и таким хорошим, что только держись!
Геннадий вдруг остановился, сообразив, что вот уже давно идет без всякой цели, наугад, идет все быстрей и говорит все громче, злей и бессвязной…
Липкий, холодный страх охватил его. Неужели?.. Неужели все начинается сначала?! Думал уйти, сбежать, отделаться разговорами? Сейчас его схватит за горло и кинет на землю, завертит, закрутит в пьяном беспамятстве, сейчас он снова, как кролик, покорно сунет себя в пасть, потому что там тепло и покойно, водка приласкает его и обовьется вокруг петлей… Он провел рукой по груди, нащупал пачку денег, и вдруг почувствовал слабость… Ноги стали ватными, к горлу подкатился ком. Он сел на завалинку возле какого-то дома.
Из подъезда вышла женщина.
– Вам плохо? – спросила она.
– Нет, ничего… Устал.
Возбуждение сменилось тихим безразличием. Будь что будет… К вечеру он, может быть, напьется, и тогда все пойдет своим чередом. Не напьется – значит, еще немного побарахтается… А ты как думал? Твое тело просит водки. Оно кричит, ему больно, потому что залито по горло…
18Висит в небе большая луна – вся такая чистая, умытая, даже пятен на ней не разглядишь.
«Ну вот, – думает Геннадий, глядя в темное небо, – ну вот наконец и ночи нормальные пошли, с луной и звездами, а то от этих белых сумерек черти на душе воют…»
Сейчас у него черти на душе не воют. Геннадий отдыхает. Заставляет себя отдыхать. И душой, и телом. Телом у него отдыхать хорошо получается: как ни ухайдакается за день, как ни измочалит его работа – к вечеру по-прежнему каждый мускул ходуном ходит от прохладной и свежей радости – давно он себя так отлично не чувствовал! А вот душой отдыхать труднее, потому что душа не отдыха ждет, ей покой нужен. Только где ж ему быть, покою-то, на перепутье? Дорога – она хоть и обозначена в уме, да не всегда ее разглядишь, не всегда свернешь на нее вовремя…
«Будешь жить у меня, – в первый же день сказал Герасим. – Нечего после больницы на сухомятке сидеть. Успеешь еще». Сказал он это так просто и естественно, что Геннадий возражать не стал, хотя сперва хотел покуражиться.
Вера отвела ему боковую комнату, поставила тахту, а стол они с Герасимом притащили из конторы. Было тепло, светло и уютно. Только никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. На работе, правда, особенно не поговоришь, да и дома тоже. Герасим и Вера, и даже девочки что-то такое, должно быть, заметили, может, подумали, что отходит человек после болезни, и потому с разговорами и весельем не приставали.
Получив деньги, Геннадий подарил всем девчатам по огромной кукле с закрывающимися глазами, а себе купил магнитофон и по вечерам, плотно прикрыв дверь, слушал негромкие песни Окуджавы.
Вот и теперь он тоже поставил «Оловянного солдатика» и принялся ходить из угла в угол, в сотый и тысячный раз меряя шагами свою крохотную комнатку, изредка останавливаясь у окна, за которым светила в небе большая луна.
«Надо учиться, – говорил он себе. – Учиться всему заново. Жить с людьми. Выбирать дорогу. Свою, единственную. А то снова под откос загремишь. В прямом, как говорится, смысле и в переносном».
…Шла вторая неделя, как Геннадий оформился в гараж. Машину ему Княжанский выделил и впрямь отменную: кирпично-красного цвета, приземистая и тупоносая, она рычала, как откормленная тигрица, и, как тигрица, единым махом взлетала на любой перевал.
Отличная машина. Чешская «Татра». Такие совсем недавно появились на трассе. И потому Геннадий не удивился, когда возле заправки двое парней принялись ходить вокруг машины с явно заинтересованным видом. Ему даже захотелось, чтобы они о чем-нибудь спросили его: за неделю Геннадий узнал о «Татре» все или почти все, прочитал документы, бывшие в комплекте, заглянул в журнал «За рулем».
Соскучился он по машине…
Очень соскучился.
Парни ходили вокруг не зря. Один из них действительно спросил:
– А что, дорогой, работа у тебя срочная?
– Срочная, – степенно ответил Геннадий. – У меня очень срочная работа. Я выполняю план.
– Тогда выполняй себе на здоровье. План – дело святое.
«Во, мазурик, – обиженно подумал Геннадий. – Уж и поговорить нельзя, сразу в бутылку…»
– Но, может быть, у вас еще более срочное дело, – интеллигентно сказал он, выбравшись из кабины. – Тогда нам есть о чем побеседовать.
– У нас действительно срочное дело, – вмешался другой парень, невысокий и щуплый, в больших роговых очках. – Нам нужно доставить на полигон трансформатор. Это недалеко, но дорога больно уж поганая, не всякая машина пройдет.
– Моя пройдет, – сказал Геннадий.
– Про то и разговор… А насчет побеседовать – это мы понимаем. – Он посмотрел на Геннадия с том безразлично-обреченным видом, с каким покупатель смотрит на спекулянта: и хочется, и колется, и по ушам бы дать за мародерство, да куда денешься, если товар нужен? – Это мы понимаем, – повторил он. – Не обидим. В накладе не останешься.
«А пошли вы ко всем чертям!» – хотел было сказать Геннадий, для которого беседа обернулась несколько неожиданной стороной. Но тут же подумал, что время у него есть, а денег нет – очень бы кстати сейчас Шлендеру долг вернуть, и потому нечего нос воротить. Чистоплюйством он еще успеет заняться. В конце концов – не поросенка на базар везет, а помогает горнякам добывать золото. И о деньгах не он разговор начал. Купцы какие! Полна рожа презрения. Я вам покажу, как деньгами кидаться!
– Значит, не обидите? – переспросил он.
– Не обидим, – кивнул тот, что в очках.
– Со временем у меня туго, – продолжал канючить Геннадий. – Да и машина… Хоть и сильная, да не обкатанная. Ей по таким дорогам вредно…
– Все понимаем! – Парень в очках снисходительно похлопал его по плечу. – И за прогон накинем, и за вредность прибавим. Пей нашу кровь, пока мы не в накомарниках. – Это он сказал уже улыбаясь, чтобы чертов шофер, не дай бог, но обиделся.
Затем получилось все очень быстро. Геннадий подогнал машину к складу, где объявились еще три дюжих молодца. Они погрузили трансформатор, ловко расчалили его тросами, чтобы громоздкая железяка не шастала по кузову на ухабах, сунули для надежности пару поперечных бревен: вышло не совсем габаритно, но дорога на полигон габаритами не ограничена, Геннадий возражать не стал. «Коли за все уплачено, – подумал он зловредно, – можете хоть кита поперек укладывать. Вам мои денежки еще отольются».
Так оно вскоре и вышло. Человек в очках, которого Геннадий определил как бригадира, сел в кабину с напарником и стал показывать дорогу. «Парнем» его теперь назвать было нельзя: вблизи он выглядел хоть и не пожилым еще, но в годах, и сразу не поймешь, отчего это – лицо у него молодое, глаза тоже молодые, а вид то ли нездоровый, то ли потрепанный.
«А может, и с похмелья», – подумал Геннадий.
– Теперь направо, – сказал бригадир, когда они подъехали к мосту. – Тут поосторожнее, бревна кое-где дышат, но ехать можно. Мост проверенный.
– Нельзя ехать, – вздохнул Геннадий. – Придется с другой стороны дорогу искать.
– Другой стороны нет! – запальчиво сказал бригадир. – И не переживай. Тут МАЗы в полном грузе ходят.
– Тут и танк пройдет, – согласился Геннадий. – Только если у него бревна по бокам не торчат.
Теперь уже и бригадир понял, что дорога закрыта. Перила были невысокие, но у самого моста нелепо торчал телеграфный столб, ограничивая ширину проезда.
– Мать честная, – тихо сказал он. – Вот ведь угораздило… Как же теперь быть?
Геннадий молчал. А что говорить? Не ему же было подсказывать дуракам, как трансформатор крепить. Теперь вот чешите затылки. Герасим бы над ними посмеялся, он бы свое слово сказал!
При мысли о Княжанском Геннадию стало не по себе. Не то чтобы совесть заела – просто не заслуживает Герасим, чтобы ему свинью подкладывать. Застрянет новоиспеченный шофер Русанов со своим левым грузом, потом Княжанскому головомойка… Да и о себе подумать надо было. Не с того начал, товарищ, карьеру делать…
– Выход один, – упрямо сказал бригадир, обращаясь не к Геннадию – Геннадий был тут человек посторонний, исполнитель и барыга, а к сидящему рядом напарнику, – выход я вижу один. Надо ехать на участок, там бревна помогут вынуть. Потом потихоньку обратно дошлепаем. Как думаешь?
Напарник пожал плечами.
– Далеко до участка? – спросил Геннадий.
– Далеко. Километров двадцать. А дорога похуже этой… Можно на полигон за ребятами сбегать – это рядом, только без крана мы тут ничего не сделаем.
– Молитесь своему богу, – сказал после некоторого молчания Геннадий. – Крепко молитесь. Авось поможет.
Он достал из-под сиденья бечевку, измерил расстояние между выступавшими бревнами и ширину проезжей части – получилось тютелька в тютельку! По два сантиметра с каждого боку – это при условия, что гнилой бечевкой можно с такой точностью мерить…
– Помолились? – весело спросил он бригадира. – Теперь смотрите, как это делается…
Ах, хорошо! Хорошо жить на белом свете, когда руки упрямо и точно, сами по себе, будто слившись с баранкой, ведут машину по самой кромке моста, так, что баллон – он слышит это напряженным слухом – с одной стороны чиркает о перила, а с другой стороны бревно – гореть ему синим огнем! – едва-едва, на толщину волоса, задевает за столб, и машина спокойно, не дрогнув, проплывает себе по мосту с притихшими горняками и драгоценным горняцким грузом…
«Отольются вам мои денежки, – теперь уже почти радостно подумал Геннадий. – Еще и на водку сверх того потребую или на коньяк, Герасима угощу за вашу дурость…»
– Умница! – сказал бригадир и потрепал Геннадия по руке.
Слово было неожиданным. Геннадий поежился. Ладно… Пусть – умница. Не для вас стараюсь, для Русанова.
– Горим, понимаешь, ко всем чертям, – продолжал бригадир. – То с одной стороны прижмет, то с другой. Сезон в самом разгаре, золото идет богатое, а у нас дыра на дыре. Ко всему еще трансформатор полетел, сутки без энергии сидим.
Теперь он обращался уже к Геннадию, признавая в нем человека, причастного к их общему делу.
– План не выполняете? – вежливо спросил Геннадий.
– План мы уже дали, – вмешался второй товарищ. – Худо-бедно, а вытянули… Дело в другом. Участок у нас экспериментальный. Поставили мы новые установки на испытание, и вот такая петрушка. Кое-кто в них вообще-то не верит. Чуешь? А судить по результату будут, никому не интересно, что у нас мониторы старые или еще что… Вот и вертимся. Думаешь, от хорошей жизни уговаривать тебя стали?
– Начальство надо трясти.
– Вот-вот, – сказал бригадир. – Друг на друга и киваем. Мы на начальство: начальству, дескать, виднее. Начальство говорит: «Соревнование – творчество масс». Словами кидаемся, а дело стоит.
«Сознательный какой», – усмехнулся про себя Геннадий. Он хотел еще что-нибудь такое подумать, но уже было некогда. Приехали.
– Вот тут и разгрузимся, – сказал бригадир, когда они остановились неподалеку от распределительного щита. – Сейчас ребята лебедку подгонят.
– А чего ее гнать? – удивился Геннадий. – Вам же тут неудобно.
– Ближе нельзя. Плавуны там, откос рядом. Боюсь – загремишь.
– Ну да… Еще чего! На ровном месте спотыкаться – лучше дома сидеть.
– Попробуй, – согласился бригадир. – Парень ты вроде везучий… А то и правда – нам потом мороки много.
Геннадий подогнал машину под лебедку, присел было закурить и вдруг увидел, что глинистый откос, ничем вроде бы не угрожавший, едва заметно дрогнул под задними баллонами, явственно обозначив извилистую, постепенно расширявшуюся трещину.
– Скорее! – закричал он. – Ребята, живо! Плавун пошел!
Но все уже и без него увидели, что грунт стал оседать. Рабочие торопливо закрепили трансформатор, он повис в воздухе, и тогда Геннадий, стараясь не буксовать, тихо тронул машину.
– Выворачивай! – донесся до него голос бригадира. – Кренит!
«Заткнись ты, бога ради, зануда! – мысленно выругался Геннадий. – «Кренит!» Меня уже не кренит, а переворачивает кверху колесами». – Он что есть силы вывернул руль, дал полный газ – машина взревела, приподнимаясь на дыбы, прыгнула вперед и врезалась в стоявший рядом бульдозер.
Посыпались стекла.
«Доигрался, – тупо подумал Геннадий, вылезая из кабины. – Можно лапки поднимать. Привет автоинспектору Самохину».
Бульдозер стоял целехонький, даже не поцарапанный, зато на машине Геннадия шрамы были глубокие: помято крыло, фара вдребезги, капот тоже задело.
Собравшиеся вокруг горняки сочувственно шмыгали носами. Ничего, конечно, страшного, но «Татра» новая, блестит вся, и вот тебе на – рубцы по свежему лаку…
Бригадир тронул Геннадия за рукав.
– Не журись, парень… Хуже могло быть. – Он кивнул вниз, где пенилась желтая от породы вода. – А машину мы тебе залатаем, мастера у нас тонкие, марафет наведут, сам не поверишь, что с бульдозером целовался.
– Спасибо на добром слове, – сказал Геннадий. – Только тут работы на сутки, а мне в гараж надо.
– Прямо сейчас?
– Ну, не сейчас… Я с утра в рейс ухожу.
– До утра тебе наши мальчики реактивный двигатель поставят. – Он улыбнулся. – Как ни крути, а травма на производстве, так что предприятие отвечает. До полуночи готово будет… Тебя как зовут? Геннадий? А меня Семен. Семен Бурганов. Будем знакомы на дальнейшее. Заводи, поехали. Трансформатор тут и без меня установят.
Однако уже через минуту он попросил Геннадия остановиться, долго и громко с кем-то разговаривал, потом, снова садясь в машину, сказал:
– Давай-ка по дороге в клуб заедем. Представление кое-кому устрою.
Возле приискового клуба затормозили. Сеанс еще не начался, у входа курили. Геннадий хотел было остаться в машине, но почему-то вслед за Бургановым тоже пошел в зрительный зал. Бригадир быстро оглядел ряды, кого-то, должно быть, заметил, взобрался на сцену.
– Прошу внимания! – сказал он. – Гаспарян здесь?
– Здесь! – отозвались в заднем ряду.
– А Литвинов?
– Присутствует!
– Вот и отлично. Кафанова я сам вижу. Хочу сделать маленькое сообщение, товарищи! На третьем участке целую смену простаивает бульдозер. Нет транспортерной ленты. Нет троса. Кроме того, не готова линия пульпопровода. Ответственные за это товарищи присутствуют в зале, готовятся культурно отдыхать. Имею предложение – выставить их отсюда, чтобы они отправились на вверенные им участки ликвидировать прорыв.
В зале притихли.
– Демагог! – закричал кто-то, видимо, из тех, о ком говорил Бурганов. – Я тебе трос рожу, что ли?
– Роди, – спокойно сказал Бурганов. – Ты собираешься кино смотреть. Картина как называется, помнишь? Она называется: «Я отвечаю за все». Не стыдно тебе будет такую картину смотреть, если ты даже за свое кровное дело ответить не можешь? У меня все, товарищи, я тороплюсь. Может, кто вместо меня добавит…
Он легко спрыгнул со сцены и пошел к выходу. Даже в полутьме зала Геннадий успел заметить, что лицо у него теперь было вовсе не больным и потрепанным, как два часа назад, глаза помолодели, в них появился холодный, может быть, даже злой блеск, скулы резко очерчены, походка – и та изменилась.
– Они у меня сегодня совершат чудеса трудового героизма, – сказал он Геннадию. – Они у меня поработают, мать их так… Поехали в гараж, сдам тебя людям, потом дальше шуровать буду. Кончилось мое терпение.
В гараже, после того как Бурганов с кем-то поговорил за перегородкой, Геннадия встретили со всей душой. Через час, наблюдая за ребятами-умельцами, он уже почти не волновался за судьбу машины – будет как новенькая, может, еще и лишнего чего прибавят.
Вскоре вернулся Бурганов.
– Чего тебе здесь торчать? – сказал он. – Пойдем, посидишь в общежитии, чаю попьем.
– И правда, – согласился Геннадий. Устал я маленько.
– К вам туда начальство пошло, – предупредил Бурганова кто-то из слесарей. – И корреспондент вроде. Торопитесь, а то в газету не попадете.
– Любопытно, – сказал Семен. – Что за нужда у начальства наши койки проверять? Ну-ка, прибавим шагу.
Срезав дорогу, они вошли в общежитие вместе с двумя представительными мужчинами и молодой девушкой, в которой Геннадий сразу же узнал корреспондентку районной газеты, ту самую, что подвезла его недавно к Шлендеру.
– Председатель профкома, – кивнул Бурганов на одного из мужчин. – А другого не знаю. Из области, наверное. Сейчас председатель будет демонстрировать лучшую комнату, где живет лучшая на прииске бригада… Ну вот, видишь? Точно!
Группа остановилась возле одной из комнат. Председатель профкома тихо постучал, потом, не дождавшись ответа, приоткрыл дверь. Лицо у него вытянулось. Геннадий и Семен, стоявшие позади гостей, тоже заглянули в комнату.
– Караул! – шепотом сказал Бурганов. – Председателю инфаркт обеспечен.
Картина, открывшаяся постороннему взору, была живописной. Вдоль стен тянулись ряды никелированных кроватей, застеленных верблюжьими одеялами; белоснежные подушки, словно в девичьей спаленке, торчком стояли в изголовьях, на тумбочках благоухали полевые цветы, тикали будильники – у каждого свой; а в углу, под алым треугольником переходящего вымпела, на ворохе замасленных бушлатов храпели смертельно усталые парни.
– Кощунство какое, – сказал представитель из области. – Хотя бы вымпел свой не позорили. И это… – Он кивнул на одиноко стоявшую посреди стола бутылку с остатками водки. – Это уже ни в какие ворота…
– Бурганов, – обратился к Семену председатель профкома. – Может, ты объяснишь, что это за бедлам?
– Это не бедлам, товарищ Петров. Это, простите, суровая проза жизни. Вы знаете, чем занималась бригада сегодня днем, в свободное от работы время?
– Не знаю…
– А жаль. Отработав смену, ребята несколько часов мокли в ледяной воде, помогали вытаскивать утонувший на переправе бульдозер. Про бульдозер вы, наверное, слышали? Потому и водочки выпили, чтобы ревматизм не схватить… А раздеться, да помыться, да на чистых простынях отдохнуть у них уже ни сил, ни времени не было, им через час снова на смену. Так что вымпел свой они не опозорили, они его сегодня еще раз заслужили.
Корреспондентка Маша Стогова тут же закрыла дверь.
– Правильно, – согласился мужчина из центра. – Молодцы ребята. Я погорячился.
