Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)
29
– Что он так поздно? – спросила Наташа, когда Черепанов положил трубку. – Случилось что-нибудь?
– Просто человек думает. Чаще всего это случается по ночам… Скажи мне вот что. У тебя есть некоторый опыт воспитания. Принуждать детей силой – очень безнравственно?
– Не знаю… Но лучше все-таки постараться убедить.
– А если ребенок упрям. Или просто не может пока понять, не дорос. Что тогда? Ради его же блага мы должны заставить его делать то-то и то-то, поступать так, а не иначе… Нет?
– Пожалуй. Но это – крайний случай.
– И все же принуждение во благо в принципе может иметь место? А как поступать со взрослыми людьми, которые, как дети, не доросли до понимания того, что им на пользу, а что во вред?
– Это после разговора с Володей тебя такие мысли одолели?
– Они меня давно одолевают. И, кажется, я нашел ответ. Для себя. Правильный или неправильный – покажет время. – Он глянул на часы. – Ого! Второй час, а я тут с разговорами.
– Я хочу слушать. Вдруг ты меня тоже решил воспитывать принуждением?
– Вполне возможно… Для начала спрошу тебя: что руководит поступками людей? Вопрос из категории вечных, потому что ответить на него однозначно невозможно. И все же человек ищет ответа. Я тоже искал. Особенно после того, как потерся среди людей, в которых благородства, любви и прочего, как золота в лотке – на тонну грязи несколько крупинок. Я и сам… Иногда диву давался, что со мной происходит – так бы и свистнул себя промеж глаз: не паскудь!.. Набрался я сведений о роде человеческом, и сделалось мне тоскливо. Тут как раз с дядькой встретились, наша совместная жизнь началась. Выложил я перед ним душу… Спрашиваю: «Откуда столько дерьма в человеке, если он венец творения, гомо сапиенс?» Дядька отвечает: «С чего ты, дурачок, взял, что человек – уже сапиенс? Он еще на дальних подступах». – «Как так?» – «А вот так. Под черепом у него пока всего лишь тонкая кора головного мозга, способная ощущать любовь, испытывать угрызения совести, писать стихи, думать о смысле жизни, по эта кора, гордость эволюции, пребывает в состоянии хрупкого перемирия с лежащим под ней мозгом крокодила, до которого у эволюции руки не дошли. И тут – такие страсти! Кора, например, думает: ах, хорошо бы что-нибудь доброе сделать, а крокодил чавкает: хорошо бы кого-нибудь слопать. Может, для начала, эту самую гордость эволюции, чтобы не перечила…»
– Страшная картина, – поежилась Наташа. – Вот уж не думала, что Павел Петрович такой пессимист.
– Он, напротив, великий оптимист. Когда у нас этот разговор зашел, я спрашиваю: «Что ж теперь, руки вверх перед крокодилом?» Он смеется: «Это я нарочно так фигурально выразился, чтобы ты представил, сколько еще человеку себя теребить, чистить, воспитывать и переделывать… Не тому надо удивляться, что в человеке всякой дряни напихано, а тому, что он – наследник слепой физиологии, темных инстинктов – способен на самопожертвование, что ему знакомо чувство сострадания, справедливости. Восхищаться этим надо! И делать все, чтобы крокодил со временем сдох, вот тогда ты – венец природы, тогда ты – сапиенс!»
Убедительно он мне все изложил. Несколько дней я ловил себя на том, что вроде как подсматривал за собой: вот это у меня разум сработал, это – тоже разум, а вот тут – звериный оскал. Страшная картина, как ты говоришь… «А кто, спрашиваю, будет с этим зверем бороться, воспитывать и переделывать?» – «Тот, кто чувствует в себе силы. И такой человек обязан заниматься этим всю жизнь. Это его долг, предначертанный, если вдуматься, самой природой, давшей ему способность глубже заглянуть в себя и отделить хаос от истины». Может, не так вычурно он это сказал, но суть я излагаю точно. Я еще, помню, подумал: идеалист. Зеленый был, нашлепкам всяким верил, ярлыкам. Потом только понял – он действительно идеалист, в хорошем, а не в ругательном смысле…
Черепанов остановился. Он говорил быстро, желая высказаться сразу: ему нужно было сказать это Наташе, ему и Гусеву нужно было это сказать, но он остерегался, что не поймут, ведь уже не понимают, ищут подвох, второе дно, а выворачиваться наизнанку… Да и для себя еще не все ясно.
– Ты устала, да? Давай отложим, разговор долгий.
– Я не устала, Сережа, мне любопытно, только… Я пока не вижу связи.
– Я ее тоже не сразу увидел. Тут получилось некоторое смещение. Логика, которая возникает не сама по себе, а та логика, которая тебе нужна сегодня как рабочий инструмент. Я рассуждал так. Все нечеловеческое в человеке – от крокодила, или, проще говоря, продиктовано злом – и войны, и стремление к наживе, да все, в общем, на что смотреть противно, но! – это ведь только опереточный злодей сознает, что он воплощение зла, а обыкновенный человек – нет, не сознает. «Такова жизнь, – говорит он себе, – таков человек», и тащит к себе в нору что подороже или заставляет другого гнуть на себя горб. Человеку говорят: твое предназначение – это мысль, дух, творчество; говорят ему это люди, познавшие истину, а человеку не очень хочется их слушать, ему хочется побольше нахапать, послаще поесть, ублаготворить себя, потому что в этом – самоутверждение: ничем иным он себя утвердить не может, не знает как, не научен. Сиюминутное застилает человеку горизонт. Ему не понять, что любое количество благ никогда не сделает его счастливым, потому что плоть ненасытна. Где же выход? Он в том, что человека – хочет он того или не хочет – надо заставить принять истину. Заставить его быть добрее, терпимее, утверждать себя человеческим достоинством, а не тем, что ты богаче других, сильней, удачливей.
– Заставлять ты предлагаешь как – палкой?
– Не дури! Но принуждения не исключаю.
– Во благо. Понятно… Половина того, что ты сейчас сказал, – банально, половина похожа на утопию. Я понимаю так: ты – человек с развитой корой головного мозга, задавил в себе крокодила, и ты взял на себя миссию… – Наташа хотела улыбнуться, но не получилось. – Тебе не кажется, что в этом… Что-то от суперменства?
– Примерно на такую реакцию я и рассчитывал, – вздохнул Черепанов. – Ты говоришь банально. Банально – это то, что касается других, а то, что касается тебя, – это всегда впервые. Ты говоришь – миссия. Я называю это долгом. Ты говоришь – супермен. Это ты сказала, не подумав. Каждый из нас обязан отдавать людям то, что имеет. Я должен реализовать уверенность в своих силах. «Я – могу!» – ты знаешь, эта присказка, которую я повторял когда-то про себя, она и сегодня держит меня на плаву. Я умею добиваться цели… Все, что я сказал перед этим, – теория, рассуждения вообще, в масштабах человечества. На практике, в нашей с тобой жизни, скажу так: Володя талантливый человек, он должен реализовать свой талант, но часто обстоятельства сильней его или он слабей обстоятельств. Я должен ему помочь. На данном этапе – это всего лишь эпизод. Если шире, скажу по-другому: я чувствую себя вправе навязывать свою волю другим. Но только в той области, где я вижу дальше других, лучше других, что надо делать и что не надо.
– Сережа! А если… Вдруг ты видишь не так и не то?
– Это быстро обнаружится. Техника – не философия, тут на кривой кобыле не объедешь. Не так и не то – значит, я никуда не годен… Но ты не дослушала, сейчас я скажу нечто скандальное. Мне нужна власть. Я, человек технически малозначительный, обладаю способностью чувствовать и беречь тех, кто представляет собой народное достояние. Чувствую – я уже говорил об этом Володе – правду сегодняшнего дня. Я должен за нее бороться, но для этого мне нужна власть, и я буду ее иметь… Ты удивлена?
– Еще не знаю…
– Я спросил «удивлена», хотя надо было спросить – ты поражена, ты от меня такого не ожидала? Беда в том, что желание иметь власть сразу же ассоциируется с ходким понятием – властолюбие, упоение властью, а для меня – это оружие, не более. Но! Чтобы иметь власть, надо быть расчетливым, рассудочным, уметь сделать верный шаг в жизненной игре.
– Час от часу не легче! Ты просто закрутил мне голову. С каких это пор мы уговорились называть жизнь игрой?
– Вот! Опять простая подмена понятий. Не так давно многие рассматривали расчет чуть ли не в бытовом плане: где бы и как бы извернуться и что-то достать или выбить. Это – примитив! Тебя пугает слово «игра». А ведь это понятие кибернетическое, есть даже специальная теория игр: определение цели, выбор пути, борьба с обстоятельствами. Борьба – это слово, надеюсь, тебя не пугает?
– Меня пугают средства, которыми эта борьба ведется.
– Вот уж тут тебе за меня краснеть не придется. Удивляться – можешь, поражаться – да, восхищаться – сделай одолжение, но краснеть ты за меня не будешь. Меру дозволенного я очертил: простая порядочность. Другое дело – иногда приходится идти ва-банк, принимать решения, которые со стороны могут выглядеть неприглядно или, по крайней мере, непонятно. Вроде моего сегодняшнего выступления. А чего тут непонятного? Это поможет делу, и это поможет мне: освобождается место начальника смены. Со временем освободится место начальника цеха, главного инженера… Можешь улыбаться, сейчас я несу какую-то околесицу, потому что главное я сказал, и все же продолжу: власть – это оружие, с помощью которого я хочу заставить взрослых людей поступать разумно…
– А что ты будешь делать в кресле министра? – рассмеялась Наташа.
– То же самое. Фантазия у меня небогатая… После всего, что ты услышала, ты еще не передумала выходить за меня замуж?
– Я человек солидарный, иду ва-банк. Будем теперь называть это так…
30
Она тоже когда-то играла ва-банк: поставила на карту все, чтобы выиграть судьбу. Отдать себя людям, обречь себя на служение великим целям. Обречь – в этом слове была манящая горечь самопожертвования.
Она стала банкротом в тот день, когда отправила Ивану письмо. «Ваня, – писала она, – я сжигаю мосты…» Неужели так и написала?.. «Я люблю тебя, – продолжала она твердой рукой женщины, избравшей тернистый путь, – но я уезжаю с другим, которого не люблю. Я должна вытравить из себя бабу. Ты поймешь – верю. Ты всегда меня понимал».
Он не только понимал – он гордился ее самоотверженностью. Великий пример доктора Швейцера стал для нее путеводной звездой. «Ваня, – говорила она. – Ты только представь! Талантливый, с мировым именем музыкант, философ, Альберт Швейцер круто ломает судьбу, становится врачом, едет в богом забытую деревушку в Африке, лечит людей, до которых всем остальным нет дела. Это – прекрасно! Такие люди, как Швейцер, могут хоть как-то оправдать человечество, породившее Торквемаду и Гитлера».
Она была убеждена, что это не увлечение, даже не призвание, это – прозрение! Она бросила балетную студию и поступила в медицинский институт. Родители ужаснулись: «Что ты наделала? У тебя такие данные!» – «Как можно танцевать, когда столько людей нуждаются в помощи? – говорила она. – Мы с Иваном уедем на край земли, туда, где много полезных ископаемых и очень мало врачей». Иван смотрел на нее влюбленными глазами: рядом была не просто красивая, умная, обаятельная девушка, рядом был человек, осознавший свое предназначение…
Было все это? Было. По-настоящему, искренне, всерьез.
Она закончила третий курс, когда Иван уехал в экспедицию. «Я люблю тебя», – сказала она. Он был счастлив. Иван – это выигрыш в лотерею. Так говорили все. Добрый, сильный, смелый, порядочный… Она иногда морщилась, повторяя про себя эти слова: что-то пресное чудилось ей, что-то слишком обыденное. Выигрыш в лотерею. Вот именно. А ей нужно выиграть судьбу.
Судьба обернулась доктором Кленовым. «Наташа! – говорил он. – Ты поедешь со мной в Анголу, где очень нужны медики, мы обязаны, это наш долг, клятва Гиппократа… Очень трудно, сложные условия, жаркий климат, пустыни… Тем весомей…» Она поняла – жребий брошен. Наверное, она и подумала об этом такими же словами. «Жребий брошен» и «сжигаю мосты» – господи, откуда все это?.. Но ведь – было.
Кленов уезжал в Африку на два года. «Ты будешь работать пока медицинской сестрой, это великолепная практика, богатый опыт. Когда вернемся, ты закончишь институт и будешь готова к самым трудным испытаниям». Она уже и сейчас была готова. Оставалась формальность – выйти замуж. Вышла, поступила на курсы английского языка и стала готовиться к отъезду…
Вот уже много лет она старается не вспоминать тот вечер, когда Иван прямо с вокзала пришел к ней. Она хотела сказать, что жребий брошен, но не смогла, потому что Иван не дал ей раскрыть рта, задушил в объятиях, от него пахло угольной пылью, и африканские просторы вмиг сузились до крохотной комнатки, где был Иван, от которого она не в силах была отказаться, и уже знала, что завтра – если это завтра наступит – она стряхнет с себя наваждение, пошлет Кленова к чертям и все будет по-прежнему, вернее – все начнется заново…
И все же наутро, сама себя пугаясь, решила: она должна вытравить из себя бабу! Женщина, способная на поступок, на служение, не может позволить себе быть рабыней, а чем иным она была этой ночью, готовая отречься, стать отступницей?
А Иван на кухне жарил яичницу…
Ей по силам было работать в холерном бараке, переплывать реки, кишащие крокодилами, но сказать ему все, что надо было сказать, она не сумела.
Она решила сбежать, уехать к тетке. Иван долго шел за вагоном, она махала ему рукой, потом вернулась в купе и написала письмо.
Так закончился первый акт бездарного, вымученного спектакля, задуманного как драма и обернувшегося фарсом.
Второй акт начался сразу, без антракта. Вернувшись домой, она узнала, что доктор Кленов лишен визы, поездка его за рубеж отменяется. Миссионер оказался фарцовщиком. Декорации рухнули. Король был голым. Жребий – жалким. Последняя сцена – банальной до отвращения. «Зачем ты мне? – говорила она чужому человеку, вписанному в ее паспорт. – Ты мне больше не нужен». – «А ты мне – подавно, экзальтированная дурочка. До тебя хоть дошло, что я женился на тебе в пожарном порядке?..»
Остался несыгранным финал. По сценарию он намечался столь же бездарным: отчаяние, прозрение, заламывание рук, но тут в игру вмешалась грубая действительность: от сердечного приступа умерла свояченица, и брат остался один с маленькой дочкой – не в столице и не в Крыму, а на том самом краю земли, куда она хотела когда-то поехать с Иваном.
Она прочитала письмо брата и поняла, что Великие Цели Служения людям – эти слова она уже давно старалась произносить с большой буквы – могут обернуться детскими платьицами, постоянно нуждающимися в стирке и починке, подгоревшей кашей, отметками в дневнике, насморком… Она проплакала всю ночь. Впервые она сострадала не человечеству, а человеку и решила быть нужной не людям вообще, а беспомощному и растерянному Володе…
Еще накануне она бы сказала, что должна принести себя в жертву во искупление всего, что успела натворить, но теперь эти слова показались ей дикими. Она села в самолет и улетела к брату. Володя не удивился. Наверное, он уже тогда знал о ней больше, чем она сама, и мог бы объяснить ей то, что она поняла позже: не было ни любви, ни высоких стремлений – была незрелость души…
31
Валентин Чижиков принес Липягину специально для него сделанные тиски: маленькие, изящные, самую крохотную детальку обрабатывать можно. Иван Алексеевич как раз с ребятами «Палладу» заканчивал, у нее одних пушек по бортам вон сколько, и каждую пинцетом едва удержишь.
– Ох, Валентин! – сказал Липягин. – Уважил! Золотые у тебя руки. Раздевайся, мы сейчас тисочки и опробуем.
– Я на минутку забежал, некогда. Завтра выберусь. Скучали тут небось в одиночестве?
– Скучал, конечно. Хорошо хоть Оля приходила… Да нет, я ее не пускал, мы через дверь разговаривали, как в карантинном бараке.
– Во человек! – рассмеялся Чижиков. – Бульдозером не остановишь… Она тут третьего дня меня в оборот взяла: поедем, говорит, ту девчонку искать. Представляете? Сыщик в юбке.
Липягин привстал в кресле.
– Это она сама придумала?
– Конечно, сама. Она еще и не такое может!.. Ну, я побег, Иван Алексеевич?
– Постой! А что она еще сказала?
– Больше ничего. Сказала – поеду! И поедет. Тут хоть поперек ложись.
– Она поедет, – тихо сказал Липягин. – И ничего не найдет. Это все равно что Золотую бабу искать.
– Какую бабу? – удивился Чижиков.
– Золотую. Которая вроде бы есть, а вроде – и нет ее… Ты иди, Валя. Я прилягу, знобит меня что-то…
Сейчас ему станет плохо. Мучительно плохо. Он привык, не впервые. Надо только вытянуть себя в струну, всего – тело, нервы, память; снова пробежать, проползти, прожить эти двести метров.
Или – сколько их там?.. Он увидел, что сжимает в руке склянку с валокордином, и понял – ни к чему. Обойдется. На этот раз обойдется, и потом тоже: он ощутил в себе спокойную готовность принять неизбежное. Когда-то это должно было случиться, и вот – случилось.
Валокордин больше не нужен. Сердце у него крепкое, и если заходится когда, то не от боли. Оно заходится в глухой совиный час, когда, лежа с открытыми глазами, он в который раз садится на скамью перед вопрошающими его судьями… «Суд идет!» – доносится до него, и он встает, все еще вперив глаза в потолок… «В чем обвиняется гражданин Липягин? – доносится до него голос. – Человека чуть не застрелил? Вы что-то путаете, когда это было… К тому же – в порядке самообороны. Не об этом сегодня речь. Слушается дело… Вы что-то хотите сказать, товарищ обвинитель? Совершенно справедливо! Гражданин Липягин воздвиг себе памятник. Большой гранитный памятник, тень от которого – густая, темная тень – падает на других. Давно пора слезть с пьедестала, да высоко, ушибиться можно… Экая важность, говорит обвиняемый, что кого-то считают неблагодарными людьми с черной совестью. Молва до смерти не зашибает… Что вы еще говорите? Ну, смелей! Какая дворничиха Люся? Та самая, у которой вы сапоги пропили? Как она вам сказала: «На кой хрен ты небо коптишь, пропойца! Лучше бы под поезд кинулся?» Что там бормочет защитник? Утверждает, что гражданин Липягин влез на пьедестал тоже в порядке самообороны? Себя защищал? От кого, позвольте спросить, – от дворничихи Люси? Ах вот как, от самого себя… Любопытно! Будем разбираться… Вызовем для начала…»
Вот тогда и заходится сердце. Сейчас оно спокойно. Суд продолжается. Идет своим чередом. Но Олю он в зал не пустит. Нельзя! Для нее это – удар наотмашь, такой, что не устоять. А если его оправдают и она останется в неведении – тоже на всю жизнь хватит горькой вины за чужих людей.
Такую цену он платить не намерен.
32
– Дмитрия Николаевича вызвали в Москву, – сказала секретарша Зиночка. – Срочно. Он просил вам передать… – она заглянула в блокнот. – Просил передать, что в среду ждет вас в первой половине дня. На редкость пунктуальный человек, – добавила она с долей удивления.
«Всем бы нам так», – подумал Гусев. Балакирев не только не забыл, что просил его зайти, но и успел предупредить секретаршу. Похвально… Чем все это, интересно, кончится?
О чем будет разговор и как они будут разговаривать, он понятия не имел, но задержка с визитом к главному инженеру его устраивала. Черепанов, который всегда прав, и на этот раз дал верный совет. Балакиреву нужно показать коляску. Ну что ж, покажем. Хромом и никелем она не блещет, вместо кожзаменителя – дерматин, но зато дешево. Это у Липягина королевский выезд, а в серию нужно попроще… Кстати, о Липягине. Это мысль. Хорошо бы подвергнуть коляску экспертизе потребителя, тут за Липягиным первое слово. Попросить его разве, пусть погоняет ее в самых жестких режимах.
Вечером он позвонил Липягину. Телефон молчал.
– Странно, – сказал Гусев дочери. – Одиннадцать часов, не гуляет же он в такое время.
– Наверное, у него опять телефон не работает, – предположила Оля. – Линия временная, иногда барахлит.
– Я тебя очень прошу, зайди к нему завтра, передай записку.
– Хорошо, – кивнула Оля. – Я все равно собиралась ему журналы отнести.
На другой день, когда Гусев вернулся с работы, она сказала:
– Все в порядке, Иван Алексеевич согласен.
– Спасибо, Оленька. Он мне звонил, телефон ему уже починили. Закончим испытания, и все. Поедем с тобой в путешествие, я хоть развеюсь.
– Никуда ехать не надо, папка. Отменяется. Путаница вышла. Все в порядке, не беспокойся.
– Вот и славно. А то, честно говоря, дел по горло… Как у тебя с кино? – вдруг вспомнил он. – Что-то ты давно ничего не рассказываешь.
– Нечего рассказывать. Никакого кино больше нет. Я отказалась.
Оля выглядела усталой, бледной, говорила нехотя.
– Ты здорова?
– Я здорова… Просто я прочитала сценарий и отказалась. Это кино для дураков. И про дураков. И до конца досмотреть его только дураки смогут. Ты «Чучело» видел?
– Какое чучело? – удивился Гусев.
– Папка ты папка, – вздохнула Оля. – Серый ты у меня… Скажи, почему в сказках все так хорошо кончается?..
