Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)
23
Вечером, как договорились, вентиляцию опробовали на ходу. Деятельный подрядчик Ремизов брался сделать за четыре дня, за четыре и сделал, это называется – график. Никаких тебе перевыполнений, никаких дерганий – все точно рассчитано. Замечаний не было. Ремизов, выключив рубильник, сказал:
– По всем правилам положено магарыч с вас потребовать, но мы люди сознательные, мы не будем.
– Да вам и нельзя, – улыбнулся Гусев. – Вы ведь спортсмены, вам по горам лазить надо, силы беречь.
– Это они спортсмены, – усмехнулся стоявший рядом пожилой слесарь. – А я бы от бутылки пива, например, не отказался. Мне в горы не надо. – Он посмотрел на Гусева. – Как считаете, хозяин? Имеем мы с вами право пивком угоститься?.. Вы меня не узнаете?
Гусев еще раньше подумал, что где-то встречал этого человека: лицо было знакомым. Теперь вдруг вспомнил.
– Басов?
– Басов, Николай Данилович… Я вас сразу признал, да как-то не хотелось о себе напоминать. Не та обстановка.
Господи, Басов! Ну конечно! Новосибирск, конкурс лучших станочников. Токарь-универсал Николай Басов демонстрирует полный набор новейшей оснастки, и среди прочего – кассетный держатель Гусева. Он побил тогда все рекорды, взял все призы, его наперебой тискали корреспонденты… Что же он тут делает, виртуоз Басов?
– Хотите спросить, как я сюда попал? – невесело улыбнулся Басов. – Понимаю ваше удивление. Последний-то раз мы виделись с вами в Москве на выставке, экспонатами были, можно сказать. Теперь вот я и слесарь, и жестянщик, и шабашник. Обстоятельства жизни. Уволился! Тридцать лет проработал на одном заводе и – уволился. По собственному желанию. Ну да это не интересно…
– Это интересно, – перебил его Гусев. – Вот что, пойдемте-ка в парк – тут недалеко, через дорогу. Вечер вон какой замечательный. Можно и пивком побаловаться. Заслужили…
Городской парк в северном городе – явление особого рода. Предмет всеобщего уважительного отношения. Казалось бы, не выстоять березам и тополям против буйных ветров, не укорениться на промерзшей земле, но, глядишь, сумели приспособиться, растут себе в окружении стойких, ко всему привыкших лиственниц, Долгую зиму ждут, готовятся, копят силы, и лишь подойдет пора. – словно взрываются набухшие почки, зелень полыхает, торопится взять свое. В другом каком месте, конечно, никто бы не назвал парком эту приткнувшуюся к сопкам рощицу, но здесь даже редкий стелющийся кедрач считают тайгой, а уж если серебрятся тополя и несколько отважных, недавно только прижившихся березок распустили клейкие листья – значит, и вправду парк…
На террасе, где подавали пиво, все места были заняты. Гусев огляделся и увидел в углу за столиком Липягина и Чижика: Валентин его тоже заметил, замахал рукой – рядом были свободные стулья.
– Знакомьтесь, – сказал Гусев, когда они с Басовым сели за стол. – Это мой старый товарищ Николай Данилович, это… – Он глянул на Чижика и обомлел: физиономия у того была пьяным-пьяна. – Что такое? – Он вопросительно посмотрел на Липягина. – Откуда это дикое создание возникло?
– От несправедливости, – проговорил Чижик и шмыгнул носом. – От равнодушия окружающей среды. – Он порылся в кармане и достал измочаленный кусок воблы. – Вот! Угощаю напоследок…
– Не знаю даже, что вам сказать, – насупился Липягин. – Пришел, понимаете, весь сопливый, говорит – судьбу ему испортили. Вывел я его проветрить, так нет, уперся: глоток пива, иначе не жить!
– Владимир Васильевич, я… как на духу! Вы знаете кто? Вы этот… идеалист! На вас воду возить будут, вы спасибо скажете. Жизни вы не понимаете! А я с вами все равно куда угодно! Мы же с вами эти… соратники, а Черепанов меня соучастником обзывает. Я не пьяный, не думайте, я – откровенный! – Он икнул и виновато добавил: – Принял немного, так ведь – обидно же!
– Балда! – сказал Гусев. – Тебе квас пить, и тот в меру. Чего распустился!
– Вам не понять! Иван Алексеевич – душевный человек, а вы все – автоматы. Я из бригады ушел. Заели меня. Говорят – я им все расценки поломал, в стахановцы, говорят, лезу! Лучше бы вы мне эти лекала не подсовывали! Ну, ничего… Сейчас еще по кружечке…
– А ну брысь отсюда! – не выдержал Гусев. – Давай чеши домой, пока твою пьяную рожу не разглядели… Вы сидите, Иван Алексеевич, – пытался он удержать привставшего Липягина. – Давненько не виделись. Проводим этого петуха, поговорим.
– Нет уж, знаете, неровен час… – Липягин взял Чижика под руку. – Доставлю его, мне так спокойней будет.
– Поросенок, – вздохнул Гусев. – Обидели его… С вами-то что приключилось? – повернулся он к Басову.
– Поверьте, Владимир Васильевич, со мной то же самое, что с этим пареньком, насколько я уловил. Смешно и нелепо. И грустно. Вы же помните – директор завода, когда меня представлял, у него даже голос звенел – так он мной гордился. И я собой тоже гордился. Я мог все. И сейчас могу, потому что тридцать лет занимался только своим делом. У людей футбол, хоккей, забавы всякие, развлечения, у меня – ничего. Но зато меня называли «царь-токарем». И когда меня так называли, я чувствовал – не зря живу. Я первым на заводе взял вашу оснастку – услышал о ней, все разузнал, изготовил, стал работать. Все вокруг были готовы носить меня на руках. Но не более того. Я оказался единственным. Зачем себя утруждать? Зато можно сперва позавидовать Басову: эко у него хорошо получается! Потом можно сказать: что-то Басов много зарабатывает… Да! Меня стали корить: ты, Басов, совесть имеешь? Ты же восемьсот рублей зарабатываешь, где это видано? А я стал зарабатывать тысячу.
– Это много, – сказал Гусев. – Это почти как министр.
– Это больше, чем министр! И это угнетало. Не возмущало, а угнетало своей непонятностью. Кто разрешил? Нормировщики хватались за голову: уймите Басова! Что он себе позволяет! И знаете – я растерялся. Что делать? Не мог же я сказать: «Все, сдаюсь! Я буду по-прежнему работать за троих, а вы мне платите в три раза меньше». Мы живем при социализме, у нас принцип: «Каждому – по труду». Почему я должен нарушать закон социализма? Ведь это же азбука!.. Простите, Владимир Васильевич, вы сколько получаете?
– Сто восемьдесят. Плюс премия. За что – не знаю, но получаю регулярно.
– А зарабатываете?
– Зарабатываю?.. Ага, понял! Вы хотите сказать, что я получаю не столько, сколько зарабатываю. Меньше или больше – не важно, но не столько. Правильно?
– Правильно. Оклад за место, которое ты занимаешь, – это что-то непонятное. Ну ладно, оставим… Я решил разрубить узел. Я выступил на собрании и сказал: «Меня обвиняют, что я много зарабатываю. Но это же – бессмыслица! Вот он я, весь на виду, ни от кого ничего не скрываю, если хотите, берусь научить, и каждый из вас сможет зарабатывать столько же. Есть желающие?» Вы не поверите – желающих не было! Почему? Да потому что люди убеждены: заработать можно только на шармачка. И еще каждый думал: вылезу я из шкуры, буду вкалывать, а меня, как Басова, будут щучить… И тут я сдался. Я сказал: «Вам со мной неудобно, поэтому я уйду. Я буду работать там, где меня не будут попрекать». Вот и все. С директором мы расстались друзьями. Он сочувствовал мне, я сочувствовал ему… Обратите внимание: мы работали у вас аккордно, получали по сорок рублей в день, и вы были довольны, но если бы ваши слесари столько заработали – сразу бы поднялся шум. Разве нет? Вот и получается катавасия, не поймешь, кто кого обманывает… На этом поставим точку. Заговорил я вас. Понимаю, невеселый рассказ.
– Веселого мало… Вы что же, совсем сюда переехали?
– Да нет, я сейчас в отпуске. Работаю наставником, получаю оклад. Семья у меня – шесть человек, привыкли жить хорошо. Приходится подрабатывать. Только знаете… Вот я говорил сейчас, слушал себя и подумал: может, я все-таки дурака свалял? Кому что доказал? Ведь если все начнем разбегаться, кто же дело будет делать?..
Они еще посидели немного, потом Гусев проводил его до общежития. На душе было пасмурно. Казалось бы – ничего нового не услышал, банальная история, но одно дело знать, что это вообще бывает, другое – вот перед тобой конкретный человек, которого ты помнишь волшебником и который признается, что не выдержал, сдался… «Уймите Гусева!» Выходит – уняли? Ну это еще поглядим… Только получается, что он, Гусев, защищает правое дело неправыми средствами… Эти слова, внезапно произнесенные, обозначили саму суть. Именно так! Он ловчит, затевает авантюры, чуть ли не гордится своей изворотливостью, и другие тоже закрывают глаза, подмигивая друг другу: «для пользы дела», а разобраться – какая к чертям собачьим польза? Развращение души!.. Надо ломать! Сразу же, всем миром… И подумал: кто же будет ломать, если Черепанов вот уже третий день составляет текст выступления, собираясь по его наущению ратовать черт знает за что…
Было уже поздно, когда он позвонил Черепанову.
– Не дури мне голову, – сонно пробормотал Сергей. – Ты что предлагаешь – отбой? Как бы не так… Спи спокойно, Володя, твоя совесть чиста. Все будет по науке. Если, конечно, гром не грянет…
24
Гром грянул на следующий день.
С утра в отдел заглянул наголо остриженный Чижиков.
– Никак в милицию угодил? – ахнул Гусев.
– Чтоб я околел, если еще раз! Пьянству – бой! – Он провел рукой по голове. – Это я самосуд себе устроил. Для острастки!
– Ну, святой мученик! – рассмеялся Гусев. – Каяться пришел или по делу?
– Не знаю, как и сказать… Там мужик один, лицо вроде знакомое, с Балакиревым про жесть разговаривает. Громко! Вот и подумал…
– Не ко времени, – вздохнул Гусев. – Ох, не ко времени!
– Да вы не журитесь, авось пронесет. Пойду гляну еще раз, что за напасть такая…
Напасть объявилась в лице Горанина – он пришел в цех, где по заказу промкомбината только что закончили сборку автофургона.
– Отлично! – приговаривал он, обходя машину. – Прекрасно! Молодцы! Ну-ка… – Он попытался отворить дверцу. – Не открывается. Почему?
– Потому что сильней надо, – сказал Балакирев.
– Ага… Правильно! А почему так туго?
– Потому что новая, – сказал сопровождавший их Калашников. – Новое всегда с трудом поддается.
– Остроумно замечено, – сказал Горанин, пребывавший, как всегда, в прекрасном расположении духа. – Вы наблюдательный, человек, товарищ Калашников, хотя и допускаете промахи. Не далее как неделю назад вы упрекнули меня, что я разбазариваю фондируемые материалы. Упрек серьезный, я решил проверить. И что же? Вся наглядная агитация выполнена из фанеры. Плохонькая, знаете ли, фанера, но загрунтована тщательно, вот и показалось, что жесть.
– Чего уж там показалось, – не отступал Калашников. – Я все-таки металлист. Руками трогал.
– Я тоже руками! – Горанин, похоже, обиделся. – Тоже за тридцать лет научился жесть от фанеры отличать. Может, вы перепутали? Может, где в другом месте?
– Да нет же! Прямо возле управления.
– Вчера сам все тщательнейшим образом проверил. Там еще такая большая зубчатка нарисована, трубы разные… Готов присягнуть – обыкновенная фанера!
– Значит, я ненормальный, – сказал Калашников. – Значит, меня в больницу надо класть.
– Давайте съездим и проверим, – вмешался Балакирев. – Раз уж такой разговор…
– И проверим! – горячился Калашников. – Посмотрим, что за чудеса в решете… – Он вдруг осекся. – Зубчатка, говорите? Хм… Зубчатка! Символ, так сказать. Художественный образ. А еще что там было нарисовано? Рабочий с тачкой был?
– Вроде был. – Горанин непонимающе посмотрел на него. – Как же без рабочего?
– И лозунг: «Металлолом – мартенам!» Правильно? Ну артист! Никуда ехать не надо! У кого Гусев жесть достал? – Калашников обернулся к Балакиреву. – Не знаете? И никто не знает. Потому что во всем городе нет ни одного листа, я еще месяц назад интересовался… Отличная у вас жесть была, товарищ Горанин, самый подходящий материал, чтобы вентиляционные трубы тянуть… Вы уже догадались, Дмитрий Николаевич?
– А в чем дело? – растерялся Горанин: он не любил неожиданностей. – Что случилось?
– А то случилось, уважаемый Александр Ильич, что у вас из-под носа жесть сперли! Наши талантливые умельцы… – Калашников обернулся к Балакиреву. – Помните, Черепанов тут картинки всякие рисовал? Наглядную агитацию?
– Припоминаю… Это что же, думаете…
– Да тут и думать нечего! Облапошили как миленьких! Теперь у вас, Александр Ильич, действительно фанера на заборе висит, так что больше претензий со стороны народного контроля не имею.
– Вы это серьезно? – страшно удивился Горанин, считавший себя человеком оборотистым, хватким, способным все достать и уладить, но при этом совершенно не способный на столь низкое коварство. – Этого не может быть! Среди бела дня! – Он развел руками, не зная, что еще добавить. – Как хотите, это невозможно!
– У нас все возможно, – вздохнул Балакирев.
Валя Чижиков, бесстыже подслушивавший под дверью, решил, что самое время явиться с повинной: пусть прокричатся, глядишь, Гусеву меньше достанется. Он храбро отворил дверь и остановился перед Балакиревым.
– Ты чего? – удивился тот.
– Чтобы ясность внести. Раскалываюсь. Как на духу… Это я, – он кивнул в сторону Горанина, – у них жестяные щиты поснимал, а фанерные приколотил. А Черепанов…
– Прохвост ты! – перебил его Балакирев. – Ну давай, называй сообщников, может примут во внимание, когда тобой милиция заинтересуется!
– Зачем же вы так, товарищ Балакирев, – с достоинством сказал Чижиков. – Я не карманник! Для родного завода…
– Благодетель! – усмехнулся Калашников. – По ночам небось орудовал?
– Сперва по ночам. Потом догадался, что днем сподручней. Все равно никто внимания не обратит.
Такой наглости не мог стерпеть даже добрейшей души Горанин.
– Что вы себе позволяете, молодой человек! – Он притопнул ногой. – Это, знаете, уже не хулиганство. Это, если хотите, хищение!
– Мелкое хищение, – сказал Чижик. Чутье подсказало ему, что пора переходить в наступление; кое-какая школа демагогии у него была, успел поднатореть. – Смотреть было стыдно! Какой же человек такое вытерпит? Не проходите мимо – это для кого сказано? Для тех сказано, кому близки нужды производства; кто заинтересован, чтобы дефицитные материалы не ржавели под дождем, и потом неизвестно еще, кто занимается хищением, потому что хищение – это не обязательно взял да присвоил, хищение – это бесхозяйственность и наплевательское отношение к народному добру…
Гусев, не в силах далее пребывать в неизвестности, немного выждал и тоже отправился в цех. Пришел он как раз в разгар обличительной речи Чижика: тот говорил без остановки, нанизывая слова друг на друга, а окружавшие смотрели на него с некоторой оторопью: как перебить, если каждый речевой оборот проверен временем и многократным употреблением в авторитетных источниках.
– Заткнись! – остановил его Гусев. – Без тебя разберемся. Иди, гуляй! – Потом повернулся к Балакиреву. – Готов держать ответ. Хотя, честно говоря, не за что.
– И этот человек хочет, чтобы его принимали всерьез! – не упустил своего Калашников. – Постеснялся бы хоть, что ли! Позору не оберемся!
– Помолчи! – едва сдерживаясь, сказал Гусев. – Если бы ты знал, Калашников, как ты мне надоел! Никакого терпения не хватает.
– Товарищи инженеры! – вмешался Балакирев. – Не устраивайте базар! А вы, Владимир Васильевич, объясните мне, неразумному, на кой ляд вам понадобился этот цирк? Раз уж пришла такая гениальная идея, можно было по-человечески. Пришли бы к Горанину, сказали бы: так, мол, и так, мы вам заменим, дайте нам несколько листов. Ну?
– Он бы ни в жизнь не дал.
– Конечно бы не дал! – искренне возмутился Горанин. – Да вы что?
– То есть как это – не дал бы? Вспомните, вы же Гусеву золотые горы обещали, когда он вашу карусель наладил.
– Мало ли… Горы – пожалуйста! А жесть… Сами знаете, какой на нее лимит.
– Скучный вы человек, Александр Ильич, – вздохнул Гусев. – Вопреки ожиданиям.
– Я – скучный? – Горанин, и без того розовощекий, вмиг сделался пунцовым. – Это вы мне говорите?! – Голос его дрожал от обиды. – Бога вы не боитесь, Владимир Васильевич, другой бы на моем месте… – Он замолчал. Глаза его, секунду назад обиженные, стали вдруг отчаянно веселыми. – Да провались оно пропадом! Пользуйтесь на здоровье, я не в претензии. Только в следующий раз, если вздумаете у меня дымовую трубу утащить, фанерной не заменяйте – сгорит!
Он рассмеялся, довольный шуткой, и был, кажется, удивлен, что другие не смеялись. Гусев, правда, улыбнулся. Калашников скривил рот, а Балакирев, чуть помедлив, сказал:
– Да нет, Александр Ильич, вы не скучный человек. Это просто Гусеву стыдно стало… Вопрос на этом пока считаю исчерпанным. Мы еще не закончили приемку фургона. А вы, Владимир Васильевич, зайдите ко мне завтра, лучше с утра. Убедительно вас прошу…
Гусев шел по заводскому двору, и вдруг ему показалось, что люди оглядываются на него с недоумением: что это за человек, зачем он здесь, кто его на завод пустил, где все работают, а он вон уже сколько времени сам с собой играет в какую-то непонятную игру: то ли в поддавки, то ли в жмурки, то ли сам себя объегорить хочет… Нет, ему не стыдно, это пусть Балакирев не выдумывает, ему, как и накануне, стало невмоготу больше сознавать, что он – на каждом шагу – борется за правое дело неправыми средствами: эта найденная им формулировка, как мигрень, стучала в голове. «Кто меня поддержит?» – мелькнула старая присказка, но он отмахнулся – поддержат! Бубним заученное: «Кто-то должен», «Я отвечаю за все» и прочая, а на деле выходит, что должен делать кто-то, а не я… Балакирев просил зайти? Прекрасно! За эту чертову жесть пусть щучит, но и я в долгу не останусь.
Возле кабинета сидел на скамейке Чижиков.
– А я вас дожидаюсь, – бодро сказал он. – Не берите в голову, Владимир Васильевич, дело сделано, подумаешь, синяком больше, синяком меньше, какая разница! Вас они пальцем не тронут, а если надо кого наказать – пожалуйста, согласен, пусть у Чижика тринадцатую зарплату снимут. Чижик не пропадет… Чего переживать-то?
Вид у него – конопатого, с желтыми, как у кошки, глазами – был такой трогательно-заботливый, такой оберегающий, что Гусеву и засмеяться хотелось, и внутри что-то екнуло.
– Валентин, – сказал он, присаживаясь рядом. – Валентин Николаевич, я очень хочу, чтобы Чижик в самом скором времени сгинул. Понял меня? Чтобы из него мужик проклюнулся, которого по имени и отчеству назвать не зазорно. Давай срочно взрослеть… Завтра ты вернешься в свою бригаду. Это первое.
– Не вернусь. Как хотите, а это – нет.
– Тогда иди отсюда. Мне с тобой больше говорить не о чем. Видно, ты и вправду только и годишься, чтобы по заборам лазить… Иди, не задерживаю.
– Я вернусь, – поспешно сказал Чижиков. – Вернусь. Только ведь они…
– Не они, а ты, – оборвал его Гусев. – Ты должен делать погоду в бригаде. Что за дурацкое слово: «они»! Кто это – они? Твои товарищи, которые пока ничего не поняли, потому что – откуда им понять: нашелся один человек, который сумел, да и тот сбежал. Вернешься и начнешь все сначала: будешь работать по своей технологии и не оглядываться. Пусть на тебя оглядываются и запоминают.
– У меня…
– Я тебе слова еще не давал! Сиди и слушай. Знаю – у тебя сперва ничего не получится. Может быть, долго еще не получится, но ведь надо же, Валентин. А? Надо ведь?
– Наверное, надо…
Висевший в углу репродуктор местного радиовещания прокашлялся, зашелестел чем-то внутри, потом женский голос произнес: «Говорит заводской радиоузел. Передаем выступление бригадира сборщиков цеха металлоконструкций Сергея Черепанова. Пожалуйста, Сергей Алексеевич».
– Ух ты! – присвистнул Чижиков. – Наш-то!
«Вот и началось, – подумал Гусев. – Забиться бы куда-нибудь сейчас и не слышать эту ахинею. Да нет, чего уж, слушай. И красней, если не разучился…»
25
Поступок Гусева не рассмешил и не удивил Балакирева – он его потряс. Не сразу, не тогда, когда Калашников негодовал, а пацан этот, Чижиков, кажется, его фамилия, паясничал с перепугу, – нет, чуть позже, по дороге к себе в кабинет, Балакирев подумал: это очень грустный анекдот. Прискорбно грустный. Печальный. До чего же мы запутались в наших странных производственных отношениях, если даже Гусев… Даже Гусев, снова повторил он, вспомнив, что уже думал примерно таким же образом: «Даже Гусев идет на сделку!» Теперь этот самый «даже Гусев» вон какие фортели выкидывает. Для пользы дела! Может, никакое самое благое дело не стоит того, чтобы его исполнять таким вот нелепым образом? В иных обстоятельствах Балакирев и сам бы по-другому отнесся к случившемуся, он бы сказал, что поступок хоть и хулиганский, но, во-первых, не лишен некоторого изящества, а во-вторых, дескать, нашелся хозяин, его не наказывать, а наградить надо… Но это – если бы не Гусев. Потому что Гусев – авантюрист – это уже фигура отчаяния. Значит – приперло его. Значит – выхода не было…
В кабинете сидел Ужакин.
– Я уже знаю, мне Калашников в лицах представил, – сказал он постным голосом; уголки рта его были скорбно опущены, выражая горестное недоумение. – Не понимаю! А вы, Дмитрий Николаевич! Что вы намерены предпринять?
– Я намерен объявить Гусеву благодарность, – сказал Балакирев. – Устно. За монтаж вентиляции в рекордно короткий срок и проявленную при этом инициативу. А письменно… Еще не знаю. Может, вы посоветуете?
– Я серьезно, Дмитрий Николаевич. Шила в мешке не утаишь.
Балакирев посмотрел на Ужакина и вдруг увидел – бог весть каким зрением, – что этому человеку ровным счетом на все плевать. Гори вокруг синим огнем, ему, Ужакину, жарко не будет, но огнетушитель он со стены первым сорвет, багор схватит, эвакуацию организует, потому что все эти действия точно предусмотрены инструкцией по борьбе с пожаром. А так – гори, мне не жалко… «Что это я вдруг, – подумал он. – С чего бы?»
В дверь заглянула секретарша Зиночка.
– Радио включите! – она кивнула на репродуктор. – Там Черепанов выступает, прямо как на митинге!
Балакирев включил динамик.
«Когда-то знаменитая «Дубинушка» была единственным средством повышения производительности труда, – раздался голос Черепанова. – Сегодня появились новые песни: «Давай, давай! Во что бы то ни стало, любыми средствами!» Я предлагаю другой девиз: не «давай-давай», а «давайте подумаем!» Сейчас на многих заводах организованы сквозные бригады. Преимущества их известны всем. Но, видно, не все понимают, что у нас на заводе внедрение такой бригады сегодня – чистейшая липа, показуха, барабанный бой! Можно было бы найти и другие слова, но лучше я сразу перейду к фактам…»
– Что он такое мелет? – спросил Ужакин. – Что он себе позволяет?
«Если бригада, созданная волевым решением, окажется неработоспособной, – продолжал Черепанов, – это заметят не сразу, а если руководство честно и откровенно скажет: «Нет, пока мы не можем», то это будет выпад, ослушание, и, естественно, могут быть сделаны выводы. Стыдно об этом говорить, но буду говорить дальше, чтобы потом в сто раз стыдней не было…»
– На что он надеется? – удивленно спросил Ужакин. – Наглец! – Он снял телефонную трубку. – Сейчас я это безобразие заткну.
«А ведь ему и теперь наплевать, – снова подумал Балакирев. – Просто ему неприятно, когда на мозоль наступают. Кроме того, он знает, что подобные вещи надо пресекать, так всегда делают, вот он и пресекает».
– Положите трубку, – сказал Балакирев. – Все равно вам никто не ответит. Когда микрофон включен, звонки в студию не идут.
– Тогда я на радиоузел.
– Да ладно вам, Виктор Егорович, – усмехнулся Балакирев. – Чего засуетились? Выпало в кои-то веки умного человека послушать, а вы не цените…
За стеной, в соседнем кабинете, директор завода тоже взял телефонную трубку.
– Сделай погромче, – сказал он технику радиоузла, – а то небось в столовой не слышно… Вот так, хорошо!
«Еще раз хочу напомнить, – теперь уже на весь завод говорил Черепанов, – что работа по единому наряду – это прежде всего общая ответственность. Вот почему есть опасения, что без четкой координации всех подсобных и вспомогательных служб общая ответственность легко может обернуться общей безответственностью. Очень соблазнительно подхватить хорошую идею и рапортовать о ее внедрении. Но мне кажется, полезней будет заняться организацией крепкого тыла. Вот тогда я первый скажу – мы готовы!.. Минуточку, не выключайте! Еще два слова. – Он откашлялся. – Хочу попросить всех, кому дороги интересы нашего общего дела, высказаться. Можно по радио, я думаю, администрация пойдет навстречу, можно через заводскую многотиражку. Спасибо за внимание!».
Сидевший напротив директора крупный седой мужчина – очень представительной внешности – спросил:
– Так вы что, действительно его текст не читали и не визировали?
– Я вообще ничего об этом не знал. А другие… – Он замялся. – Думаю, не читали.
– Потому что иначе бы его не пустили к микрофону?
– Не пустили бы, – кивнул директор. – По всей вероятности…
– Любопытно! Потеряли вы бдительность, Николай Афанасьевич, даже не знаю, что вам теперь товарищи скажут. Скажут ведь, а?
– Непременно, Леонид Сергеевич. Только я полагаю, это уже не имеет значения. Для меня, во всяком случае. Пусть другие расхлебывают, которые помоложе.
– А что, этот Черепанов – дельный специалист?
– Весьма. Собирались его в партбюро рекомендовать. До сегодняшнего дня, по крайней мере.
– Любопытно, – снова сказал Леонид Сергеевич. – Неожиданная ситуация… А может, как раз наоборот. Как вы считаете?..
