Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
Только как поменяться? Твои сны и твои воспоминания – они твои и будут твоими всегда… А слова уже когда-то были сказаны. И даже написаны…
Он достал из-под тахты старенький фибровый чемодан, на самом дне которого лежало несколько тетрадей. Дневники… Смешно подумать. Очень смешно. До того смешно, черт возьми, что страшно открывать эти страницы, на которых умный мальчик писал всякую дребедень о девочках в белых фартучках… Давно истлела последняя рубашка, в которой он уехал из дома, а дневники целы…
Он наугад раскрыл одну из тетрадей.
Год пятьдесят первый.
«…Не потону в благополучии. Романтика? Именно так. Надо писать это слово вразрядку и большими буквами. Романтика – самое древнее изобретение человека. Иначе неандерталец не стал бы охотиться на мамонта. Он нашел бы зверя поменьше…»
«…Как можно жить, не ответив себе – что ты умеешь? Я знаю три языка и целую кучу самых умных вещей и буду знать больше, А потом? Потом будет дальше, но сначала я должен узнать, чем и как живут люди моей страны, те самые люди, для которых я буду работать… Я должен быть вместе со всеми, и пусть мои руки, прежде чем лечь на письменный стол, пропахнут смолой и бензином…»
Год пятьдесят третий.
«…Данилин пьет почти каждый день. После того, как Дмитрий Изотович ушел с кафедры, я не видел его трезвым…»
И, наконец, последняя запись.
«…Какой-то японец почти половину жизни прожил пьяным – у него в желудке был самогонный завод. Счастливец! Почему он не убил врача, который вырезал ему эту единственную радость? Теперь японцу надо думать. Скверное занятие. Не каждому по силам. Мне так наверняка не по силам… А на водку я пока зарабатываю…»
Это было написано два года назад на Курилах. Написано наискось, через всю страницу, химическим карандашом.
– Вот так, – сказал Геннадий вслух. – Очень смешно, правда? Животики надорвешь. По прежним-то временам самый повод напиться… Давно надо бы сжечь это. Или оставить как историю болезни? Может быть, даже продолжить?
Он придвинул к себе тетрадь и написал:
«…Сентябрь тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Часть вторая. Факты из жизни Геннадия Русанова, руководителя бригады коммунистического труда…
…В молодости, обживая новые места, я прежде всего знакомился с продавщицами из книжного магазина, с библиотекаршами и – не в последнюю очередь – с официантками, обеспечивая себе таким образом благополучие души и тела».
Так однажды сказал Аркадий Семенович. Геннадий смеялся: «А что? Надо будет перенять опыт».
С официантками Геннадий всегда знакомился молниеносно, хотя сейчас это ни к чему, а вот заиметь бы знакомство в книжном магазине действительно не мешало. За последние годы от литературы отстал основательно, надо бы кое-что и подкупить. Жизнь, в конце концов, продолжается.
Как это сделать, он особенно не думал, надеясь, что случай представится. И случай представился, причем самый неожиданный.
Наивным человеком Геннадий не был, знал уже, слава богу, что хорошие книги на прилавке не лежат, но – вдруг да повезет? И потому в воскресенье с утра, за час, наверное, до открытия магазина, он приехал в райцентр, уселся неподалеку на лавочке и стал ждать. Погода стояла отличная, напротив торговали пивом и редиской. Люди ходили взад и вперед, разговаривали и смеялись – сидеть, в общем, было не скучно.
– Привет! – раздался позади знакомый голос. – Караулишь?
Геннадий обернулся и увидел Бурганова.
– Привет! – кивнул он. – Сижу вот себе… Книги караулю. Авось что интересное будет.
– Совпадение у нас, – сказал Бурганов. – Я тоже караулю. Только я, брат, активно караулю, не на авось. Знакомство у меня тут. Верочка, продавщица. Симпатию ко мне испытывает. А я ей книги разгружать помогаю, когда подвезут. Сегодня как раз ожидается, я специально звонил. Нужда у меня.
– Я тоже разгружать умею. – Геннадий понял, что это и есть тот самый случай. – Помогу?
– Поможешь… Ну вот, видишь. Верочка рукой машет. Пошли…
Полчаса они добросовестно таскали пыльные связки книг, вдоволь начихались, зато потом были допущены к стеллажам – при закрытых дверях, разумеется, и вне всякой очереди.
Раздолье было полное.
Продавщица слегка подняла брови, когда Геннадий отобрал себе пролежавшие здесь, должно быть, не один год стихи японского поэта Такубоку и с пониманием протянула ему две фантастические книжки и одну детективную – скрещенные кинжалы на обложке и девица с распущенными волосами.
Почему-то она, правда, не удивилась, когда Бурганов снял с полки «Экономику горных выработок» и «Математические основы планирования».
– Чего это ты? – спросил Геннадий. – Уровень повышаешь?
– Да так, – отмахнулся Бурганов. – Надо… Давай-ка лучше подумаем, что можно подарить пожилому человеку. Учителю. Юбилей у него сегодня. Я специально приехал.
– Учился у него?
– Директор наш. Я здесь школу кончал. Математику он у нас преподавал, физику. Хороший мужик, Гена. Душевный… А сейчас его на пенсию провожают.
Порывшись в книгах, они купили нарядный альбом палехских художников.
– Подойдет, – сказал Бурганов. – Старик картинки любит… А ты, Верочка, – обернулся он к продавщице, – этого парня привечай. Он тоже хорошо книги разгружает.
На улице они еще походили немного, поговорили о том о сем, потом Бурганов вдруг сказал:
– Слушай, пойдем со мной? Тебе наш учитель до лампочки, я понимаю, зато люди всякие будут, ученики со всей области съехались, даже один заслуженный артист прилетел.
– А чего? – согласился Геннадий. – Пойдем. Делать мне все равно нечего.
Делать ему было что. Но… Хм… Хочется к этому Бурганову поближе присмотреться… Что-то в нем такое есть – не железный характер, как говорил Герасим, не мертвая хватка – другое. И вообще, с ним быть любопытно. Только вот не нравится Геннадию его вид; опять он, как при первой встрече, весь какой-то пожухлый и усталый. Очки ему не идут, пиджак на нем висит…
– Ты не приболел?
– Здоров я, Гена. Здоров. – Он остановился, вытирая вспотевший лоб. – Так, жарковато… Скажи, это правда, что ты институт кончил?
– Герасим натрепал?
– Зачем – «натрепал»? Просто взаимная информация. Говорит, ты английский хорошо знаешь. Вот и хочу тебя попросить контрольную работу мне проверить. Хромаю на обе ноги.
«Час от часу не легче, – подумал Геннадий. – Еще один интеллигент будет на побегушках у рабочего класса».
– Учишься?
– Экономический кончаю.
– Ну вот… А я свой институт не кончил, это Герасим приврал. Но с английским помогу, приходи. Чего тебя на экономику-то потянуло?
– А меня и не тянуло вовсе.
– Вот те раз! Силком, что ли, гнали?
– Можно и так сказать. Жизнь заставила… Ладно, Гена, тебе это все равно темный лес. Давай-ка мы с тобой где-нибудь пообедаем, а там, глядишь, как раз и на юбилей…
Чествовать учителя собрались в актовом зале. Народу было много. Геннадия сразу же оттерли; какие-то важные люди, многие при орденах, окружили невысокого седенького старичка, такого хрестоматийно-школьного вида, что встретишь его на улице и сразу скажешь – учитель.
Бурганова тоже обступили, пожалуй, даже теснее, чем юбиляра. Руководящего вида человек энергично потряс ему руку, потом еще несколько человек так же горячо поздоровались с Семеном – Геннадию стало приятно, что Бурганов – смотри-ка ты! – оказывается, тут в почете; потом все стали засаживаться на места, а Семена, окружив, повели прямо в президиум.
– Дорогие друзья! – сказал руководящего вида человек. – Сегодня мы провожаем на заслуженный отдых Ивана Алексеевича Кузьмина… Сорок лет беззаветного служения… Глубокое понимание детской души, умение проникнуть во внутренний мир подростка… Пожинаем плоды его педагогической деятельности. Он привил своим ученикам… Сегодня среди нас – один из славных тружеников горной промышленности Семен Николаевич Бурганов, которому Иван Алексеевич передал частицу своей души, частицу своих знаний. Трудовой орден на груди Бурганова – это награда и почетного учителя Кузьмина!
Бурные аплодисменты.
На трибуну поднялся еще один товарищ – тоже руководящего вида, но не очень.
– Сегодня рабочий класс приветствует своего учителя! Сорок лет своей жизни… И сейчас мы видим, сколь достойными своего учителя оказались его ученики. Любовь к физическому труду, в нелегкой, но исполненной творческого пафоса работе прививал своим питомцам товарищ Кузьмин. Вот почему, не в пример прежним временам, когда школа была лишь трамплином для поступления в институт… многие уже со средним образованием идут на производство, не чураются, не кичатся… Пример тому – сидящий здесь, в президиуме, заслуженный горняк, кавалер ордена Красного Знамени Семен Николаевич Бурганов!
И снова аплодисменты. Теперь уже, кажется, Бурганову.
Да, Бурганову.
Выступающий между тем продолжал:
– Я как заместитель директора по трудовому воспитанию очень хорошо помню Бурганова, когда он, ученик девятого класса, самостоятельно отремонтировал станок в нашей школьной мастерской. Самостоятельно! Уже тогда у него были задатки, и мы помогли ему развить их, не закопать в землю стремление к труду и деятельности! В руках человека творческого и микроскоп, и лопата одинаково служат прогрессу. Большая заслуга Ивана Алексеевича в том, что он сумел донести эту истину до своих учеников.
«Все, – усмехнулся Геннадий. – Сейчас они начисто забудут бедного старика и примутся Семена на руках носить: как же, честь оказал…»
В зале поднялся еще один товарищ и уже пошел было к трибуне, но Бурганов жестом руки остановил его.
– Минуточку, – сказал он, поднимаясь. – Разрешите-ка мне… – Семен повернулся к учителю. – Дорогой Иван Алексеевич! Не знаю, будет ли еще время покаяться, так что я лучше сейчас скажу. Говорили вы нам когда-то: «Будете двойки таскать, потом кирпичи на горбу таскать придется, да и то, если доверят». Я смеялся: «Подумаешь! Не в инженеры иду, в рабочие». Лазейку себе такую придумал. Да не я один, многие. Чуть что: да я в рабочие пойду! Я руками вкалывать буду! Не понизят, мол. Только вот не задумывались: а возьмут ли в рабочие?
Меня в рабочие взяли, и ничего вроде рабочий из меня получился. Только… Могло бы и лучше быть. Никакой любви к лопате вы нам не прививали, нет! Вы прививали нам любовь к математике, к знаниям. Вы говорили, что сегодня даже рыбку из пруда надо вытаскивать по заранее вычисленной траектории, а мы, дураки… По крайней мере, я про себя говорю, мы и вправду больше на лопату надеялись.
Ну, не все, конечно. Я про Володю Суслова хочу сказать, он приехать не смог. Два года назад Володя окончил техникум, работает сейчас на заводе. Кем работает, спросите? Наладчиком. Рабочим самой высокой квалификации. Он-то, наверное, хорошо запомнил слова Ивана Алексеевича: институт или техникум, или, скажем, академия – это не трамплин, как тут кто-то высказался, это образование! И нечего высокими словами потакать тем, кто про руки помнит, а про голову забыл. Некрасиво это!
Председательствующий взял было карандаш, чтобы постучать по графину, но, видимо, раздумал: нельзя рабочего человека перебивать, рабочий человек всегда прав.
– У всех, наверное, бывают промахи в работе, – продолжал Бурганов. – Боюсь, что я и есть тот самый промах… Не оправдал я ваших трудов, Иван Алексеевич. Но я еще оправдаю. В этом году я заканчиваю экономический институт, тогда, думаю, смогу принести на своем полигоне, где работаю и буду работать дальше, двойную пользу.
Все это Бурганов говорил, обернувшись к учителю. Теперь он повернулся к залу:
– Ну, а еще… Вот передо мной сидит Сережа Маслов, артист областного театра. Заслуженный артист. Сережа, наверное, вспомнит сегодня, как Иван Алексеевич учил его уму-разуму… И Коля Свешников – вы его все знаете, книга у него недавно вышла… Помнишь, Николай, как Иван Алексеевич тебя на экзаменах до слез довел? Ты ему: «Я – поэт!», а он тебе что?
– Помню! – весело откликнулся Свешников. – Иван Алексеевич мне сказал, что гармонию алгеброй поверять надо, еще Пушкин этому учил.
– Правильно! Так и сказал… Еще раз за все вам спасибо, Иван Алексеевич! А про лопату… Чего не было, того не было, это я ответственно заявляю…
Потом еще было много всяких выступлений. Поэт Свешников читал стихи, бородатый геолог подарил юбиляру какой-то редкий камень, а заслуженный артист сказал, что мечтает воплотить на сцене образ настоящего учителя.
Геннадий все это слушал вполуха из коридора, усевшись на подоконнике и покуривая. Можно было бы и уйти – чего томиться на чужих торжествах? – но ему хотелось дождаться Бурганова, хотелось до конца понять, то ли он, Семен. Бурганов, человек хитрый и потому просто прикидывается, то ли он человек умный, а это значит, что он идет по той же дороге, что и Русанов. Только, может, он идет по ней стихийно, теоретически себя не вооружив… Хм… Вот еще не хватало единомышленника встретить, конкурента, так сказать. Или – союзника?
Бурганов вышел веселый, взъерошенный – не иначе с одноклассниками обнимался. Спросил:
– Я не перегнул немного? А то чепуха какая-то получилась – вроде как свадьба с генералом. Точно! Как будто у меня сегодня юбилей, а не у Ивана Алексеевича.
– Да нет, – сказал Геннадий. – Все верно… Только зачем? Кого ты убедить хочешь? Да и тебе – я имею в виду рабочего человека – тоже удобней в таком положении быть. А ломиться в открытую дверь… – Он пожал плечами. – Не знаю…
Это был пробный шар. Бурганов остановился, заговорил медленно, взвешивая каждое слово.
– Ты, Гена, в рабочие поиграть решил. Но обижайся, я тебя этим не укоряю… Ты сегодня пришел, завтра – ушел, а мне, сам видишь, уходить некуда. Я останусь. Не по образованию или там по социальному положению – я в этом не разбираюсь особенно, – останусь рабочим по убеждению. Как это понимать? Сейчас скажу… Я приставлен к производству, которое есть основа всего человеческого благополучия. Понимаешь? Это значит, что раз так, раз я стою у источника или еще лучше скажем – у домны, – а ты ведь знаешь, что источник замутить нельзя, а домне нельзя дать погаснуть, – так вот, раз я стою здесь, значит, я за все отвечать должен, и отлучаться мне с моего поста нельзя.
Я это к чему говорю? Ты вот сейчас сказал: «Удобнее в таком положении…» А никакого такого положения нет. Это все от глупости. Зачем из рабочего культ делать? Стыдно мне, когда рабочего ублажать начинают, говорят ему всякие красивые слова, когда ему просто льстят, и все потому, что он – рабочий. Как же так? Пора уже, наверное, привыкнуть к тому, что все мы в одном доме живем, одно дело делаем…
– Горячо ты говоришь, Семен, – усмехнулся Геннадий. – Только все это из букваря, все это так правильно, что и повторять незачем.
– Ты спросил, я ответил…
Некоторое время они шли молча. «В рабочие поиграть решил, – повторил про себя Геннадий. – Ты смотри… Плохо играю, да? Или у него глаз точный? Другие меня приняли, а он… Или это просто так, в полемическом задоре?..»
– Может, пива зайдем выпьем? – предложил Бурганов. – Может, покрепче чего? Время у нас есть.
– Не могу, Семен. Мне сегодня в ночь на Делянкир возвращаться.
– Тогда конечно… Значит, по домам?
– По домам, – кивнул Геннадий. – Ты через недельку заезжай со своей контрольной, я как раз вернусь. Посмотрим, что ты там насочинял. – Он протянул руку. – Счастливо тебе, товарищ рабочий! Странное у нас знакомство, правда? Сперва мы с тобой о цене рядились, теперь вот о делах государственных рассуждаем.
– Диалектика! – рассмеялся Бурганов. – Ну, бывай…
Ближайший автобус был только вечером. Можно было бы, конечно, навестить Шлендера, но какое-то не то настроение. «Пойду-ка я в кино, – решил Русанов. – А что? Сто лет не был».
Возле клуба толпился народ. Все билеты были проданы.
– Лишнего билетика нет? – обратился он к первому попавшемуся парню.
– Сам ищу.
– А у вас? – спросил он стоявшую рядом девушку.
– А у меня есть, – рассмеялась она, и только тут Геннадий понял, что это Маша.
– Здравствуйте, Машенька! Вас мне сам бог послал. Хожу, понимаете, не знаю, куда себя деть… Как вы вчера доехали?
– Хорошо доехала.
– А у вас и правда есть билет?
– Правда. Подруга заболела.
– Знаете что? Давайте мы эти билеты выкинем к чертям собачьим? Духотища такая, а мы будем в зале сидеть. Да и картина, наверняка, дрянная. Согласны?
– А что взамен?
– А взамен мы пойдем гулять в парк, и я буду рассказывать вам всякие интересные вещи…
Перед отъездом Геннадий записал в дневнике:
«…И все-таки – кто же он? Я пока не понял. Игрок? Или заурядный карьерист? Или честный и недалекий парень, которому накрепко вколотили в голову прописные истины? Да ведь не такие уж они и прописные…
У Евтушенко есть строки: «Я верю в их святую веру; их вера – мужество мое. И тем я делаю карьеру, что я – не делаю ее». Вот эта последняя фраза – она-то и есть ключ ко всему. Или не так?..»
4– Фокин, ты почему сказал, что таких лихих парней на кладбище много?
– Потому что они лихие… У нас знаешь, как говорят? Живым остаться есть только один способ – ездить по-человечески, зато помереть – дюжина способов, если не с гаком.
– А он очень лихой?
– Кто?
– Ну, этот… Русанов ваш.
– Чтобы очень, так нет. Однако есть… Но ты. Маша, различай – лихость лихости рознь. Один от глупости гоняет, другой – от умения. – Подумав, добавил: – Однако и от умения тоже на кладбище возят.
«Ну вот, – поежилась Маша, – теперь буду думать. Дура… Глупая дура. Чего это я?»
Потом она легла спать и провертелась всю ночь до утра.
Утром Фокин, как бы между прочим, сказал:
– Места на Делянкире не опасные. Хоть вперед поезжай, хоть назад – кривая вывезет. Раздолье… Не то что на трассе. Так что не опасайся очень.
5Геннадий вернулся на Делянкир с подмогой. Вынужденный простой обошелся дорого – синоптики оказались правы, вода в Каменушке заметно прибывала, и за несколько дней надо было вывезти всю делянку, иначе лес уплывет к океану. Герасим выделил четыре машины и приехал сам. На железной печке круглые сутки кипел чайник и сушились сапоги. Спали кое-как. Ели на ходу. Смотрели на перевал – там по-прежнему клубились темно-лиловые тучи. Шли дожди. Таял выпавший на сопках снег. Вода в Каменушке пенилась.
За пять суток вывезли две тысячи кубов. Последние машины уже черпали радиаторами воду.
– Пора удирать, – сказал Геннадий. – Вот ведь зараза! Не думал, что этот чахоточный ручеек способен на такие дела… Дня через два тут будет веселая жизнь. Но зато я теперь знаю, почем кубометр лиха.
– Самая пора, – кивнул Герасим. – А то как бы нам водички не хлебнуть. Отоспимся и по домам.
В бараке царило благодушие. Все были измучены вконец, выжаты, что называется, до последней капли, но именно потому спать никто не мог. Расшуровали печь, заварили покрепче чай. Володя Шувалов, самый запасливый из ребят, потрошил свой сидор. Последние дни с едой было туго, консервы кончились, хлебали варево из вермишели с маргарином.
– Пять банок! – сказал Володя, вытаскивая тушенку. – Я не вы, голодранцы, берег на черный день. – Налетай!
Демин достал кусок ветчины. У Геннадия каким-то чудом оказалась в мешке баклажанная икра. Стол получился приличный. Тогда Княжанский сделал жест.
– Хлопцы! – сказал он. – За наш доблестный труд всех нас надо наградить орденами и медалями. Но поскольку я такого права не имею, я вас награждаю тем, на что имею право.
Он достал из мешка бутылку спирта.
– Исключительно в медицинских целях. Потому как все мы мокрые до самых кишок. А если Шувалов профорг, так он может и не пить.
Спирта каждому досталось на донышке, но усталость сделала свое дело, и уже через час барак храпел в двенадцать простуженных глоток.
Под утро всех поднял Шувалов. Вода перемыла косу и пошла в долину, плещется возле самой дороги. Надо спешить. Ребята не выспались, двигались в полутьме барака, словно мухи, собирали пожитки. Первым вывел машину Княжанский, за ним пристроился Геннадий. Начал накрапывать дождь. С перевала сорвался ветер и потянул в долину жидкий туман.
Дорога, по которой возили лес, была хорошо укатана, шла галечником, а теперь приходилось выбираться зимником – едва намеченной колеей меж пней и кочек. За Геннадием двигался Демин. Хороший шофер, ничего не скажешь, но до чего равнодушный к машине человек! Геннадию даже отсюда слышно, как стучит у него мотор. Напрасно я все-таки машину ему отдал, думает он. Уходит бедняжку за полгода и снова будет плакаться, что на старье ездит… А Геннадий Русанов из его старухи балерину сделал. Умные руки у Геннадия Русанова.
Княжанский впереди остановился. Геннадий чуть было не налетел на него и вдруг увидел, что дорога перемыта.
Из машин высыпали шоферы. Молча прошли вперед. Каменушка была совсем рядом, мутная, изрытая водоворотами. Уже не только долина, но и весь противоположный берег был залит полностью, вода подошла вплотную к отвесно поднимавшимся там скалам, и повсюду, насколько хватало глаз, из воды торчали одинокие кустики ивы.
– Проскочим? – неуверенно сказал Шувалов. – Как думаешь, Герасим?
Слева тянулась еще не залитая водой узкая полоса торфяника, по которому можно было попытаться проехать, но если там застрянешь – а застрять в этих болотистых местах – раз плюнуть, то машины наверняка погибнут.
– Нет, – сказал Герасим. – Не проскочим.
– Давай я попробую, – вызвался Геннадий. – Полкилометра тут всего, не больше. А вы за мной, если что.
– Ты глянь, Гена, вода на глазах прибывает.
– Рискнем!
– Ну, вот что… Рисковать дома будем, на печке. За людей и технику отвечаю я. По машинам – и разворачиваться… Э! Минутку, ребята… А где Пифагор?
Пифагора не было.
Поминая страшными словами все на земле сущее, вернулись в барак, где на старых мешках из-под взрывчатки спал Тимофей Гуляев, вольный человек без роду и племени, длинный, худой, нескладный, с лоснящейся и серой от грязи кожей… Спал и улыбался во сне, отчего губы его разошлись, наподобие трещины, – так они были сухи и морщинисты.
– Горе ты мое, – как-то беспомощно сказал Герасим. – Околел бы ты, что ли… И себе польза, и людям.
Его растолкали, но он ничего не понимал.
– Думал, уехали… Ты потерпи, начальник. Последний раз потерпи. Ухожу я от вас. Тебе и так за меня горб наломают… Пифагор не пропадет. На Кресты пойду. Только вот собаку я у тебя заберу. Жива собака?
– Жива.
– Вот и хорошо.
Он сгреб мешки и полез на чердак досыпать.
– Смех один, – сказал Демин. – Огарок, можно сказать, не человек, а туда же – любовь завел.
– Чего мелешь? – буркнул Шувалов.
– Ничего не мелю. Он за буфетчицу с Крестов сватался. Вроде даже наладилось у них – деньгами, говорит, тебя завалю, пить брошу, все такое… Потом, когда он этого завмага стукнул, она ему от ворот сделала. Роман, честное слово! Мириться ходил…
– Слушай, Демин, ты что – баба кухонная? – не выдержал Герасим. – До каких пор ребят портить будешь? Чтоб я больше карт не видел в бараке.
– Так ведь я же не на интерес…
– Не на интерес? А это что? – Он ткнул пальцем ему в грудь. – Это чей свитер такой заграничный?
– У Пахомова купил. Не веришь, да? – Демин стал распаляться. – А какое ты имеешь право мне не верить? Ты у Пахомова спроси, он тебе скажет!
– Иди ты!.. – сплюнул Герасим. – Выгоню тебя, и дело с концом.
– За что?
– А за то, что ты мне не нравишься, за это и выгоню.
Демин побелел.
– Руки коротки, Княжанский! Это тебе не старые времена… И вообще, ты бы помалкивал. Из-за тебя сидим тут. Руководитель! Вместо того чтобы спирт распивать, могли бы с вечера уехать.
– Демин! – сказал Шувалов. – Хочешь, я тебе салазки загну?
– Бунт на корабле! – рассмеялся Геннадий. – Пираты жаждут крови, капитана на рею!
– А ты!.. – взорвался вдруг Демин. – Чего хохотальник разеваешь? Зад лижешь – к начальству ближе?
– Ну, братец, кажется, тебе салазками не отделаться, – тихо сказал Геннадий и пошел на Демина. Тот юркнул в дверь.
Все были немного растеряны. За этой неожиданной стычкой угадывались и усталость, и смутное беспокойство – что-то будет? Никто ведь не знал, как повернется дело, и простая отсидка в четырех стенах возле ревущей реки уже завтра могла стать бедой.
День прошел невесело. Пили чай. Есть было почти нечего. Сварили остатки вермишели.
– Сколько можем просидеть?
– Откуда я знаю? Дня три…
– Туго.
Прошел второй день. Третий. Вода не спадала. Над перевалом по-прежнему шли ливни. Собрали по углам консервные банки, выскребли, заправили мукой. Полкило муки и пять консервных банок.
– Почему нас не ищут?
– Дураков искать – время тратить, – сказал Шувалов. – Коли мы такие сознательные, что сами в мышеловку залезли, могли бы и сухариками запастись. Кто там знает, что мы кукуем?
На четвертый день Геннадий проснулся с трудом. Голова кружилась. Все как надо. По науке. Скоро начнутся рези в животе, потом апатия… Есть уже не хотелось – вернее, есть хотелось страшно, но это был не столько физический голод, сколько сознание, что есть надо, иначе просто помрешь.
Бред какой-то, честное слово. Среди бела дня, ни с того ни с сего двенадцать ребят сидят на острове и голодают. «…Но люди не падали духом, не унывали, они мужественно смотрели в лицо опасности и шутили…» – вспомнился Геннадию какой-то репортаж. А мы не шутим. Мы приуныли. Мы не можем решиться сварить суп из сапог…
– Надо уходить через сопки, – сказал Демин. – До Горелой можно вброд дойти, а там пятьдесят километров до Сатынаха.
– Ты дорогу знаешь?
– Дойдем как-нибудь… Не подыхать же здесь!
– Человек может жить без еды три недели, – сказал Шувалов. – И не скули. Дня через два нас хватятся наверняка.
Тогда с чердака слез Пифагор.
– Слушай, начальник, можно на Кресты сходить.
– На ковре-самолете?
– На лодке. Подобрал вчера, прибило… Должно, с прорабства.
– Что же ты молчал?
– Так ведь… Течет лодка. Дырявая. Латать надо.
– Ты, Тимофей, дурья башка! Я старшина второй статьи, понял? Я сто человек, может, в люди вывел на этих самых лодках… Погоди! На Кресты дорога поверху, с той стороны реки, а на скалы нам не вылезти. Круто… Другой дороги я не знаю.
– Ты не знаешь, я знаю. Доберемся до косы, там мост есть висячий… Жиденький мост, однако выдержит, коли надо.
– Идем! – сказал Княжанский. – Показывай свою лоханку. – Он обернулся. – Генка, ты как? Мне одному не справиться.
– Управимся, – кивнул Геннадий. – Ты за Русанова держись, с Русановым не пропадешь.
Лодчонка была квелая. Дыры в днище кое-как залатаны, уключины болтались. Весла изжеваны.
– Дредноут, – сказал Герасим. – Мы сейчас пары разведем, будь здоров, не кашляй!
Собрались ребята. Приволокли мешки, паклю из тюфяков, где-то раздобыли кусок вара. Настроение у всех заметно поднялось.
– Мне персонально три банки компота, – заказывал Шувалов.
– Мне – макароны. Лучшая в мире еда – макароны!
Через полчаса лодку кое-как заштопали. Геннадий сбегал в барак за ведром – вычерпывать воду. «Надо бы спасательные круги захватить, – думал он, – да завещаньице накидать… Очень уж подозрительный пароход у нас».
Подошел Пифагор. Он был выбрит и в почти чистой рубахе.
– Ты что? – спросил Герасим.
– Как что? Ехать.
– Мешать только будешь, Тимофей. Тут сила нужна. Одни управимся.
– Пусть едет, – тихо сказал Геннадий. – Ему надо.
– А мешок зачем?
– Затем. Останусь я там.
– Ага… Ну, дело твое. Сели, хлопцы… Так… Лезь, Генка. Теперь ты… Ну, с богом! – Он оттолкнул лодку, провел ее по мелкой воде и запрыгнул сам. – Тряхнем стариной, старшина!
– Привет на большую землю! – кричал с берега Шувалов. – Не загуляйте! К вечеру ждем!..
Торжественное чувство охватило Геннадия на реке. Как в детстве, когда стоишь и смотришь ледоход где-нибудь на Оке или Волге, в широком разливе, где не трещат и не сшибаются синие злые льдины, а тихо и плавно идут большие белые поля…
Лодка вышла на стрежень. Каменушка уже не ревела, не щерилась – она овладела долиной и спокойно лежала меж берегов, изредка вздрагивая на перекатах.
Гребли хорошо. Геннадий старался не отставать от Княжанского, не шлепать по воде и, хоть в общем-то получалось у него не так уж плохо, видел, что Герасим в этом деле мастер. Он и сидел как-то по-особому, с грациозной, что ли, небрежностью, которую дает только опыт.
– Эдак мы за часок доплывем? – спросил Геннадий.
– Греби себе, знай… За часок… Погоди, скоро горловина будет, это как мясорубка. Всю воду меж двух скал пропускает.
– Пугаешь?
– Да нет… Туда-то мы проскочим легко, а вот обратно хоть волоком… Ты меньше разговаривай, дыхание собьешь.
Показалась горловина, течение усилилось, вода кое-где срывалась в водовороты, однако Русанов видал и не такое. Когда под Желтой падью их два года назад накрыл тайфун, это было внушительно, даже у кэпа поджилки затряслись… А Пифагор, бедняга, побелел…
– Суши весла! Ну, живо!
Геннадий хотел удивиться, но не успел, потому что лодка вдруг со всего маху остановилась, подпрыгнула, потом круто развернулась, пошла боком, черпая бортами. Геннадий, понимая, что надо что-то делать, может быть, вычерпывать воду, растерялся, выпустил весло, и в ту же секунду его кинуло вперед, ударило обо что-то твердое…
– Раззява! – заорал Княжанский, но Геннадий ничего не слышал, уши заложило, во рту было солоновато. Он кое-как встал на четвереньки, потом сел, все еще не понимая, что произошло. Лодка дрожала, как в вибраторе, стучащая дрожь отдавалась во всем теле. Было тихо. Пугающе тихо – словно в исступленном молчании река билась о дно и пыталась скинуть с себя людей.
– Флотский порядок! – сказал Герасим. – Эко тебе скулу развезло! Не будешь галок ловить. Это не море, тут и потонуть недолго…
Судя по тому, как бежал назад берег, лодку несло все быстрей и быстрей, а Геннадию казалось, что они стоят на месте… Берег неожиданно, рывком приблизился, нависшая над водой скала пошла прямо на них, потом в последний момент подалась куда-то в сторону, и лодка, описав стремительную крутую дугу, выскочила на песчаную косу.
Выскочили вовремя: впереди, в сотне шагов от них, тянулись Крестовские камни, а над ними с берега на берег было перекинуто хлипкое сооружение, представляющее собой два параллельных троса – это мост, а третий, чуть выше – перила. Кроме тросов почти ничего не было, половина досок давно сгнила, другие держались до первого шага. Но самым скверным было то, что внизу ревели пороги.
– Эта висюлька – мост?
– Не время трепаться, – остановил Герасим. – Слушайте меня. Идти будем с интервалом в пять шагов, иначе доски могут загреметь. Упор делать на трос. Ясно? Первым иду я.
– Погоди, начальник, – сказал Пифагор. – Погоди, тебе говорят. – Он держал в руках моток веревки. – Ну-ка, обвяжись.
– Чего? – не понял Геннадий.
– Не знаешь, что ли? Страховка. Вот так, возле ремня петельку сделай… Теперь порядок.
– Котелок у тебя варит ничего, – сказал Княжанский. – Ничего… Э! Погоди! Куда тебя несет?
Пифагор был уже на мосту.
– Назад, сукин сын! Я же сказал – первым иду я!
