Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"

Автор книги: Юрий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

2

Делянка, с которой бригада Русанова вывозила лес, лежала в распадке ключа Веселого. Геннадий смотрел на поросшие мхом крутые скалы по ту сторону распадка и старался угадать характер человека, который ухитрился так ласково назвать эту мрачную теснину. Говорили, будто Веселым ключ назван за буйный нрав реки Каменушки – она-де вытворяет здесь время от времени такие штуки, что небу тошно… Вот эта хилая речонка? Вряд ли. Не из чего ей вытворять, фактура не та. Скелет, а не река. Кожа да кости. Повсюду торчат коряги, осклизлые, узловатые, как ревматические пальцы; желваками выпирают камни на перекатах… Умыться – и то мелко. Пока зачерпнешь пригоршню, руки об дно обдерешь.

Геннадий кое-как ополоснул лицо и вернулся в барак. Над распадком висела необычная тишина. Второй день стояли машины. И второй день Саша Демин дулся в карты. Играл он как-то вяло, по обязанности, ни азарта, ни просто интереса к игре у него не было. Но Геннадий, посмотрев, как он сдает карты, понял, что игрок Демин давний.

– Злоупотребляешь, – сказал Геннадий. – Нашел бы дело какое.

– Какие тут дела?

– И то правда… Балдеете вы от скуки. Интересно, кто за простой платить будет? Поеду завтра на базу, выну душу, у кого она есть!

Геннадий разулся, кинул сапоги в угол и повалился на тюфяк. Лежи и смотри в потолок. И думай, что теперь делать. Как же, бригадир! Ответственное лицо…

– Хороший из тебя начальник получится, – сказал Демин. – Голос у тебя начальственный. – Он подмигнул. – Когда большой шишкой станешь, не забывай…

«Когда я буду шишкой, – усмехнулся про себя Геннадий, – я перво-наперво велю наголо стричь и ставить к позорному столбу всяких полудурков и недотеп… Стоим вторые сутки! И чего стоим? От того, что два прорабства не могут договориться, куда возить лес. Конторы рядом стоят, окно в окно, и начальники небось по вечерам в преферанс дуются, пиво пьют, а вот договориться… Тра-та-та! Меня волнует судьба плана! – Он даже крякнул от удовольствия. – Ох, Генка, ты, случаем, не переигрываешь? Ничего, лучше переиграть, чем недоиграть… Мне этот план – гори он синим огнем, но в этом плане куется новый Геннадий Русанов. Вожак! Я же говорил, что меня через три месяца будут на руках носить. И уже почти носят…»

– Вроде бы дожди на перевале идут, – сказал Демин. – Не слыхал? Как бы Каменушка не разлилась.

– Чепуха, – вяло отозвался Геннадий. – Тоже мне Миссисипи… А разольется – нам-то что? Не велика беда. Перезимуем…

Он задремал и сквозь полудрему слышал, как Демин с кем-то лениво переругивался то ли из-за карт, то ли из-за чего еще, потом подумал, что давно уже должен был вернуться Пифагор с третьей делянки, разве что завернул по дороге на прорабство, и тогда напьется в дупель… Вот еще явление господне! Дернула меня нелегкая с ним связаться! Гнали бы его в три шеи… Увиделась худая, будто сломанная где-то посередине фигура с пустыми глазами и глубоко запавшим ртом… Откуда он пришел в поселок, никто не знал, помнили только, что было это года два назад. Ходил по дворам – кому уголь поднести, кому дров наколоть; к вечеру напивался, садился где-нибудь на завалинку и тихо мычал… Так бы и сгинул, как пришел, но подобрал его зачем-то Княжанский, определил в гараж, благо, оказался Пифагор хорошим слесарем, и вот уже второй год тянется эта канитель. Уговаривают, увещевают – не пей, сукин сын! А он пьет… Мужик он, правда, тихий даже во хмелю – сидит, уставившись стеклянными глазами в одну точку. Потом захлопает красными веками без ресниц и начнет сыпать слезы…

– Геннадий! – позвал его Демин. – Спишь, что ли?

– Что такое? – Геннадий покрутил головой: устал чертовски за эти дни, стоит к подушке привалиться, как засыпает… – Ну, что еще?

– Пифагор на прорабстве завмага избил. Ребята говорят – вдрызг!

– Вот скотина! – сплюнул Геннадий. – Как чуяло мое сердце… Завмага, говоришь? Странно. Он ведь мужчина здоровый… Ладно, пошли!

Пифагор сидел в соседнем бараке и пил чай.

– Тимофей! – сказал Геннадий, впервые называя его по имени. – Ты человек?

Пифагор даже не повернулся.

– Сволочь ты! Или не понимаешь? Выгоним мы тебя – и будь здоров! За что ты его?

– Значит, надо было.

– Пил?

– Не пил… А и пил бы, тебя бы не спрашивал. Понял?

– Чего не понять? – вмешался Демин. – Как был ты паразит, так и остался. Лечить тебя надо.

– Ты свои болячки полечи, щенок. А меня не трогай. – Он поднял голову, посмотрел на Демина красными, как у кролика, глазами. – Не трогай, понял?

– Ох и глаза же у тебя паскудные! – не выдержал Демин. – Как все равно у этого… У палача. Ты что, убил, что ли, кого?

Пифагор не спеша допил чай, обстоятельно и со вкусом убрал все со стола, смахнул крошки и вдруг улыбнулся такой нелепо-страшной улыбкой, что Геннадий вздрогнул.

– Убил, говоришь? Убил… Вот этими руками. Поднял их раз – и нет человека. До пояса развалил, как говядину… Думаешь, страшно? Нет. Сначала только страшно было. А потом уже не страшно…

Он поднялся и вышел, оставив дверь открытой.

– Поговорили, однако, – сказал кто-то. – Ты, Демин, язык распустил.

– Гнида он! Надо еще разобраться – может, сбежал откуда из прелестных мест… Ночью стукнет топориком – мозги наружу!

Настроение у Геннадия испортилось вконец. Ну, прямо впору расхохотаться! Мелодрама какая-то. Детектив… Не хватало только, чтобы этот параноик, или кто он там есть, пошел сейчас на сопку и удавился. Очень даже может удавиться – глаза у него сегодня и впрямь пакостные, с такими глазами одна дорога – на осину. Никого он, надо думать, не убивал. Так, навязчивая идея…

Ночью ему приснился Пифагор. Сел рядом и, как всегда, без всякого выражения сказал:

«Ты харю не верти, парень. Не верти… Нам с тобой вместе держаться надо. Думаешь, не знаю, как ты сюда попал? Все знаю. Так что не кобенься. Давай лучше вмажем по стакану и зальемся куда-нибудь. Девки тут есть такие, что не откажут… Да ты ведь лучше меня знаешь, что к чему. Тебе не привыкать…»

Геннадий проснулся, вышел в тамбур. Голова у него разламывалась, во рту пересохло, руки дрожали. Старая история. Думал все? Нет, не все. Кричит твое проспиртованное тело, просит водки… Всего один стакан просит. Мигом вылечит… Но сейчас уже ничего. Сейчас терпимо, а первое время – хоть кричи в голос… Приступы стали все реже…

Теперь он уже не боялся. Он знал, что все пройдет – не очень скоро, но пройдет, он выдержит, выдержит во что бы то ни стало…

Мучительным было само ожидание этих минут, сознание, что они будут.

А еще его мучили сны. Они повторялись с какой-то дьявольской последовательностью, и он видел попеременно то блистающие под солнцем, влажные после дождя московские улицы, то перекошенного Рябого с ножом в руках, то что-нибудь совсем уж дикое…

Еще недавно эти сны скидывали его с койки, доводили до истерики, теперь он к ним почти притерпелся, да и сны становились бледней, повторялись реже. И это пройдет… Забыть. Все забыть – как не было. Не сразу забудется, пройдет…

На другой день после обеда Геннадий собрался на базу. Дорога была дальняя – двести верст по пням и кочкам, потом еще двести по трассе, но и трасса тоже будь здоров – два перевала, прижим на прижиме… Надо бы с утра, чтобы засветло проскочить, да разве выберешься… Бригадир! Занятой человек.

Геннадий ехал и думал о своем бригадирстве с улыбкой. Важная фигура теперь Геннадий Васильевич Русанов! В газете статьи его печатают… Скоро повесят фотографию на Доску почета, и я привезу ее доктору… Милый старикан! Хоть и дурю я тебя, издеваюсь, хлопот тебе всяческих задаю, однако лежит у меня к тебе сердце. Видал, какие слова! То-то…

На трассу Геннадий выехал к полуночи, хотел было проскочить дальше, но диспетчерша сказала:

– И не думай! Ни-ни. Третьего дня один тут навернулся, теперь костей не сыщут… Поспи давай. Поспи.

– Спешу я, – сказал Геннадий.

– Чего спешишь? Ничего хорошего в спешке нет… – Она вздохнула, посмотрела в окно, где прямо возле диспетчерской начинался бездонный обрыв. – Тоже молодой был… Чаю напился, ехал всю ночь и заснул. А глубина-то небось километр… И не проси. Сказала – точка.

«И то верно, – подумал Геннадий. – Чего торопиться? Отдохну. Кровати у них мягкие, тишина, покой. Почитаю чего-нибудь».

Он вернулся к машине, достал из-под сиденья пижаму и термос. Ездил он с комфортом, и теперь с его легкой руки многие шоферы базы брали в дальние рейсы пижаму, бритву и термос.

Гостиница была маленькая, чистая и почти совсем пустая, только в комнате, куда Геннадия привела диспетчерша, сидел прямой, сухощавый старик в пенсне и читал газеты. «Какие красивые руки, – заметил Геннадий. – Пальцы прямо как у Паганини. Артист, наверное. На Чехова похож… А портфелище у него! Ну и портфель… Ясное дело – бухгалтер, зарплату на прииск везет. Интересно, где у него револьвер?..»

– Чайку со мной не выпьете? – вежливо предложил Геннадий.

– С удовольствием. Вода у вас своя? Я имею в виду – не из здешних источников? Это хорошо. Вода здесь отвратительная… Вы, случайно, не с верховья?

– Оттуда.

– Дожди там не идут?

– Пока нет.

– Слава богу… А то ведь если хлынет, могут закрыть проезд. Теперь тут строго, особенно после того случая. Приходится ждать до утра, пока машины пойдут. Очень скверная дорога. Очень…

«Он, пожалуй, все-таки не бухгалтер, – подумал Геннадий. – Вид у него слишком интеллигентный. Учитель, должно быть».

– Самая дорога для приключений, – согласился Геннадий. – В прошлом году, говорят, здесь машину с деньгами ограбить пытались. На перевале, кажется.

– Ниже перевала. Я хорошо помню этот случай. Инкассатора убили сразу, шофер остался один, а их трое… Как оно там было, не знаю, только пригнал он машину в поселок и вывалился из кабины. Деньги целы. Восемь ножевых ран… И четверых детей оставил.

– Бандитов поймали?

– Поймали. Он же их и поймал, можно сказать. Двоих рукояткой так отделал, что далеко не ушли. Геройски дрался парень. Наградили его посмертно.

– Посмертно – что? Посмертно только родственники пьют на поминках.

– Ну, это как посмотреть.

– Постойте… Я об этом, кажется, читал. Потом его друзья взяли детей на воспитание или что-то в этом роде. Да? Благородный такой поступок. Читал, как же.

– А вы, простите, что же – считаете, что об этом писать не следует?

– Нет, почему же. Но газета сообщает факты, забывая иногда, что за этими фактами кроется.

– Любопытно!

– Нет, в самом деле. Вам не кажется, например, что в основе подвига лежит спекулятивное начало? Какое-то рациональное зерно, иначе говоря… Вы не пытались анализировать природу подвига? Его первопричину?

«Это тебе, старый хрыч, для тренировки мозговых извилин, – подумал Геннадий с внезапным раздражением. – Сколько охотников развелось о героизме поговорить – отбою нет!»

– Как вы сказали? Природа подвига? – Он посмотрел на Геннадия не то насмешливо, не то строго – за стеклами не разберешь. – Ну что ж, она бывает иногда сложной, бывает всякой… Но меня больше волнует сам факт. Никто не узнает, что думал Матросов, бросившись на пулемет, да и думал ли он что-нибудь в эти секунды, но подвиг состоялся. Понимаете? Свершился высочайший акт человеческого самосознания!

«Ого! Да ты, батенька, философ. Это хорошо. Поговорим. Давненько я не разговаривал таким вот образом».

– Мне очень приятно, – сказал Геннадий, – что вы разделяете мою точку зрения.

– То есть? – собеседник снова посмотрел на него из-под пенсне.

– Не важны мотивы, важен факт… Так, примерно?

– Если примерно, то так.

– Я имею в виду не подвиг, гораздо меньшее… Я говорю о мотивах, по которым человек совершает так называемые хорошие поступки. Они необыкновенно просты, вы не находите?

– Они заложены в природе человека.

– Ой ли? Прямо так – в природе?

– И, кроме того, они формируются в процессе общежития.

– Это уже ближе к истине. Но – как формируются? Зачем человеку совершать добро, если ему во много раз легче совершать зло? Да потому лишь, что это ему сейчас выгодней… Хотите, я приведу вам пример особого рода? Расскажу о себе?

Сосед снял пенсне и окончательно отложил в сторону газету.

– Хм… Это интересно. Расскажите.

Странное чувство охватило Геннадия… Он ни разу не обнажался вот так откровенно и до конца даже перед самим собой, а сейчас собирался сделать это… Зачем? Сбросить пар? Пощекотать нервы? Или выслушать себя со стороны? Ай, да черт с ним, неважно… И убери из глаз эмоции, этот философ на тебя смотрит.

– Да, интересно, – повторил Геннадий. – Тем более, это, кажется, первый случай, когда я решил сам говорить о себе. Обычно меня спрашивают. Так и эдак. Кто ты? Что ты? Зачем… И я говорю то, что надо говорить, потому что я живу с этими людьми, а с вами, дай бог, никогда не встречусь…

Так вот. Мне двадцать семь. Окончил три курса университета. Ушел, потому что успел разглядеть: мир устроен весьма поганым образом. Пил горькую. Спал в канавах. Докатился до того состояния, когда либо петля, либо сумасшедший дом. А между тем перед вами сидит сейчас совершенно нормальный человек, передовик производства, уважаемый в коллективе. В меня верят. И не зря. Я хороший. Я не ударю женщину и не обижу ребенка, не напишу кляузу на своего товарища. Больше того – я первый дам кровь пострадавшему, брошусь в огонь или в воду, если понадобится. Я буду защищать несправедливо обиженного человека, пусть это грозит мне неприятностями. Мало? Я бесплатно выполнил работу, за которую мог бы получить большие деньги, уступил товарищу новую машину… Словом, я действительно хороший. Я совмещаю в себе лучшие качества человека нашего общества… Если верить в картину, которую я нарисовал, вы с этим согласны?

– Пожалуй…

– А теперь скажите: вам, Петрову или Иванову, не все ли равно, почему я хороший? Из каких соображений?

– Да знаете… Как-то не задумывался.

– А вы задумайтесь. Можно прийти к интересным выводам, к открытию нового социального закона. Хотите, поделюсь?

– Вы говорите уверенно.

– Не только говорю. Я и делаю… Этот закон не редкость прост в употреблении, ничего, кроме головы, не требует, а преимуществ сулит уйму… Так вот, мне нужно место в мире. Мне, откровенно говоря, уже плевать, как он устроен, я принимаю то, что есть. Были великие карьеристы. Наполеон, например. Или Бальзак, который кичливо говорил, глядя на бюст императора: то, что ты не взял мечом, я завоюю пером… Остап Бендер. Шли напролом.

– Ну и винегрет!

– А вы подождите. Слушайте. Они не знали закона. Вернее, просто его еще не было. Он возник недавно, в наши дни, когда появились новые нравственные категории. Мы знаем, рано или поздно торжествует справедливость. Так? Начиная от дел государственных, кончая склокой в учреждении. Почитайте газеты, присмотритесь к жизни. Какие ценности нынче в ходу? Принципиальность, честность, трудолюбие, храбрость и так далее. Допотопный карьеризм трещит по всем швам. Вы улавливаете? Надо быть хорошим.

– Столь долгое вступление к общеизвестной истине, – хмыкнул сосед. – Это еще древние знали.

– Нет. Не знали они этого. Не знали, что – надо. Хороший человек – это хороший человек. И все. Он по натуре такой. Вот корень заблуждений! Какой, например, я? Я никакой. Но я заставлю себя быть хорошим, хочу я того или не хочу. Понимаете? Мне, например, плевать, что Петрова напрасно обидели, мне он хоть пропади, но я буду его защищать, а защитив, получу липшее очко в людском мнении. Мне плевать на нужды производства, но я перехожу на нижеоплачиваемую работу. Еще очко. Я люблю абстрактное искусство, но буду проповедовать реализм. Я, скажем, по натуре хам, но буду чутким, внимательным, буду таким хорошим во всем – дома, на работе, в общественной жизни, что люди в конце концов устыдятся. Им станет неудобно, что такой кристальный человек живет, как все. И мне принесут ложку. Большую ложку. И пустят без очереди к общественному корыту, в котором есть все блага.

– Цинизм, прямо скажем, утонченный.

– Разве? В чем? Где он, этот цинизм? Ведь я действительно буду совершать хорошие поступки, делать все, как надо, и даже лучше. Я заработаю все честно. А за хорошее должно воздаться… И никто ничего не заметит, не поймет, что Петров хороший по натуре, а я – потому что так надо.

– Никто не заметит?

– Никто… Если, конечно, играть с головой.

– А вы?

– Я – дело десятое, – усмехнулся Геннадий. – Я никому не скажу. А если и скажу, мне все равно никто не поверит.

– Вы все это серьезно?

– Я бы мог сказать, что нет, просто проверяю остроту ума. Но я не скажу так. Я серьезно.

Наступила тишина. Оба молчали. Геннадий как-то сник. Зачем?.. Зачем он так?.. Но ведь он же прав? Да, прав! Но есть вещи, которые нельзя называть своими именами, произносить вслух, потому что они от этого превращаются в свою противоположность…

Сосед между тем выпил еще чаю, снова взялся за газету, но, повертев ее в руках, бросил. Потом посмотрел на Геннадия. Лицо у него было совсем не такое, как полчаса назад. Нехорошее лицо. Холодные, умные, колючие глаза.

– Послушайте, а вы не дурак, – наконец сказал он. – Далеко не дурак… Только это еще не самое большое достоинство человека. Известно ведь, что крупные негодяи редко были дураками.

Геннадий усмехнулся. Не усмехнулся даже, а как-то неуверенно хмыкнул.

– Ну вот… зачем же грубить?

– Это я к слову… Ответьте мне лучше на такой вопрос. Во времена фашизма в Германии были в ходу, как вы выражаетесь, такие моральные ценности, как насилие, ложь, клевета, подавление личности сверхчеловеком и прочее. Значит, и вы, исповедуя свою философию, стали бы завоевывать себе место под солнцем кнутом и доносом?

– Но…

– Подождите! Я терпеливо слушал вас. Теперь послушайте вы. Любой строй, кроме нашего, порождал афоризмы типа – «не обманешь – не продашь», «своя рубашка…» и так далее. Значит, что? Значит, они там выгодны, эти моральные нормы. Безнравственны, но выгодны. Различаете? А у нас, как вы сами изволили заметить, выгодно быть хорошим. Выгодна нравственность! Я, откровенно говоря, давно не слышал такого веского аргумента в защиту советского строя.

– Ну, знаете! Я против строя ничего не имею.

– И за это спасибо. От имени нашего строя. Вы говорите, чем вы, поддельный, отличаетесь от Иванова подлинного? Тем, что вы жидкость, принимающая форму сосуда в зависимости от обстоятельств… И еще тем, что Иванову быть хорошим доставляет радость, а для вас это потная работа… А так все верно, иллюзия налицо. Живите себе и размножайтесь. Вреда от вас не будет. По крайней мере, при существующем строе.

Геннадий растерялся. Он не успел даже обидеться. Ну – бухгалтер! Все по-своему повернул…

– Мы говорим мимо друг друга, – сказал он. – В разных плоскостях. У нас не получилось точки соприкосновения.

– И слава богу, что не получилось! – неожиданно резко сказал сосед. – Мне не очень хотелось бы… соприкасаться.

Он взял полотенце и вышел.

Самое странное во всем этом было то, что Геннадий не чувствовал себя ни оскорбленным, ни особенно задетым. Он мысленно еще раз повторил слова своего колючего соседа и нашел, что «старая перечница» – великолепный мужик. Умен и темпераментен, не стесняется в выражениях… Я бы на его месте еще не так! Не суй людям под нос свое грязное белье!

Нет, правда, с этим дядькой хорошо бы подружиться. Интересно, кто же он все-таки? Высек меня, понимаешь, и пошел руки мыть…

Геннадий живо переоделся, уложил пижаму и термос в чемодан, пошел к диспетчерше. Был второй час ночи.

– Мать, – сказал он, – понимаешь, какое дело – домой мне срочно надо. Звонил сейчас – дочь больна, оперировать будут.

– Вот беда-то!..

– То-то и оно. Уж ты меня выпусти. Поеду шагом. Я сам очень жить люблю.

По дороге он пел песни. Ему хотелось поскорей вывезти эти проклятые дрова и зажить по-человечески в уютном доме Княжанских.

А на перевале шли дожди. Вода в Каменушке прибывала.

3

Маша спросила Фокина:

– Слушай, Фокин, ты знаешь такого Русанова у вас на базе?

Сосед мылся под краном, громко фыркнул.

– Как же не знаю? Знаю. Он теперь на моем месте работает, бригаду принял, когда я на большегруз перешел. Лихой парень… Таких лихих на кладбище много.

– Он вернулся с Делянкира?

– Час назад его видел. Ходит по поселку фертом. Одеколоном пахнет.

Маша тут же отправилась искать попутку. За что она себя уважала, так это за настойчивость. Нужен Русанов? Будет. Триста строк она из него сделает. А может, и пятьсот, как повернется.

Карев вчера сказал:

– Я вас попрошу, Мария Ильинична, вот о чем. Будете писать – нажмите на философию труда. Понимаете? В обрамлении эмоций, разумеется. – Он улыбнулся. – А то я тут на днях любопытного типа встретил. Урод какой-то, честное слово. Развивает идею спекулятивного альтруизма, что ли. Сразу и не поймешь… Так вот вы ему что-нибудь противопоставьте в этом вашем Русанове.

На «Заросший» она приехала в обеденный перерыв и решила, что лучше всего сразу найти Княжанского. Дом его она знала. Возле дома сидел лохматый неряшливый пес с тяжелой и неподвижной, как у идола, мордой и покорными глазами.

Маша в нерешительности остановилась. Пес этот был обыкновенной дворняжкой и, как всякая дворняжка, утратил почтение, но приобрел дурные привычки. Например – кидаться в объятия и бить лапами по груди.

На Маше был новый плащ.

Поэтому она сказала:

– Джек! Только без глупостей, ладно?

Джек встал, отряхнулся, и в глазах его появилось желание поздороваться. В это время дверь на крыльцо открылась и вышел незнакомый Маше молодой парень.

– Здравствуйте! – сказала Маша. – Княжанский дома?

– Скоро будет… Вы заходите…

– А Герасим что, на работе?

– Девушка, – нетерпеливо поморщился Геннадий, – заходите, прошу вас. Я не люблю разговаривать на крыльце в такую погоду.

– И Веры тоже нет?

– И Веры нет, и девочек нет… И воды вот тоже нет. – Он протянул испачканные руки. – Кран чиню… Да никак не починю. Вы не сантехник, случаем?

– Нет, – растерянно сказала Маша. – Может, я погуляю пока?

– Как хотите.

– Ветер на улице.

Геннадий рассмеялся.

– Ну, знаете! Придется мне за вас решать. Проходите. Вот моя комната. Журналы полистайте или музыку послушайте, на магнитофоне новинки… А я, с вашего позволения, пойду дочинивать.

«Жильца, что ли, Герасим пустил? – подумала Маша. – С чего бы это?»

Она огляделась. Комната была обставлена со вкусом. Одну стену занимал стеллаж с книгами; левая его часть была ниже и шире, книги на полках лежали в беспорядке. Другая стена была целиком занята яркой гардиной, подвешенной на кольцах к медному пруту, и это сочетание красно-зеленого полотна с медью и крупными костяными кольцами было неожиданно удачным. Светлые обои делали комнату просторней. Мебели почти не было: тахта, стол и низенькая тумбочка, на которой стоял магнитофон.

«Хорошо устроился, – подумала Маша. – Это что? Мопассан. Так-так… На французском. Киплинг. Рядом Овидий. Латынь…»

– Вот тебе раз, – сказала Маша. – Это что же – тот самый? Ну конечно. Могла бы догадаться – кого еще Герасим к себе пустит? Они тут в этого Русанова поголовно влюблены… А он сидит на кухне и чинит кран.

В углу лежали бандероли с книгами: адрес был написан крупным женским почерком. Мать? Жена? Нет, жена вот эта, на фотографии, с огромной пушистой косой вокруг головы… Странно, забыла даже, что когда-то женщины носили косы… Или невеста? Она оказалась глупой и взбалмошной, не захотела поехать с ним на Колыму, сидит в Москве и сторожит квартиру, а мама шлет ему теплые носки… Молода вроде для невесты… Может быть, сестра?

– Не соскучились?

– Да нет еще.

– Герасим вот-вот придет.

– Хорошо. Я не спешу…

Нет, это не сестра. Не похожа… Такой… на редкость интересный парень. Она подумала об этом и смутилась, потому что всю жизнь повторяла чужие слова о красоте душевной и о том, что внешность – это ерунда и пережиток… Пусть ерунда, пусть пережиток, но ей приятно смотреть на него.

– А я ведь к вам, – неожиданно сказала Маша. – Вы Русанов?

– Русанов…

– Ну вот видите… Так получилось, извините. Я хотела отыскать вас через Герасима, потом догадалась.

Геннадий кивнул на сложенные в углу бандероли.

– Адресок помог? Вы любопытны.

– Профессия такая. Я журналист. Корреспондент районной газеты. Стогова… Хотела бы с вами поговорить.

– Этим мы сейчас и займемся, – любезно сказал Геннадий. – Только кто же беседует всухомятку? Не поставить ли нам чайник?

– Поставить, – согласилась Маша.

– И варенье открыть?

– Открыть.

– С вами легко разговаривать. Простите, как вас прикажете называть?

– Мария Ильинична… Но лучше просто Маша.

– Хорошо, я буду называть вас Машей. Тем более, что мы с вами уже знакомы.

– Разве? – удивилась Маша.

– Вы оказали мне большую услугу, подвезли однажды к доктору Шлендеру, помните?

– И правда… Только…

– Изменился немного? Что делать. Все мы стареем. Или лучше сказать – мужаем… Вы приехали, чтобы написать обо мне очерк?

– Вы ясновидец. Я действительно хотела бы…

«Конечно, ты хотела бы, – подумал Геннадий. – Еще бы! Такой материал! И напишешь. Как миленькая напишешь».

Вслух, однако, он сказал:

– Мал я еще, чтобы обо мне очерки писать. Дайте подрасти. И вообще, это невежливо начинать знакомство с профессиональных разговоров. Ешьте лучше тянучки. Вы когда-нибудь ели тянучки из сгущенного молока? Ну-ка, держите банку. Сам сварил, между прочим. В детстве я был сластеной и вечно придумывал всякие штуки.

– А я любила мак.

– И вы таскали его из банки горстями, я угадал?

– Ложкой, – рассмеялась Маша. – Я была воспитанным ребенком… Скажите, Геннадий… Я видела у вас несколько книг. Откуда вы так хорошо знаете языки?

– Дело в том, что я в детстве тоже был воспитанным ребенком, – усмехнулся Геннадий. – Мои родители хотели, чтобы их наследник владел иностранными языками и умел прилично вести себя в обществе. Они не думали, конечно, что я с большей охотой буду копаться в машинах и ремонтировать унитазы.

Маша кивнула.

«Ну вот, – подумал Геннадий. – Мною заинтересовались. Пресса мне поможет. Эта девочка отсюда не уйдет, пока не узнает обо мне все; она будет есть тянучки и пить чай до седьмого пота, но дознается-таки, что это за парень сидит перед ней. Какие у него мечты, планы, надежды, какая цель и какими средствами он стремится достичь ее?.. Сказать тебе правду? Ты не поверишь… Может быть, сказать, что я из тех самых беспокойных сердец, о которых нынче столько трезвонят? Пожалуй. Но только поделикатней, с изюминкой, чтобы у девочки дух захватило…»

– Так иногда случается, – сказала Маша. – Но если у вас способности к языкам, к истории, к литературе – я не знаю, к чему еще, – разумно ли вот так… Ведь быть шофером может каждый.

– Каждый? Пожалуй… Но скажите, вы зачем сюда приехали?

– То есть как зачем?

– Разве вы не могли работать где-нибудь в Саратове?

– Могла, конечно, но…

– Да не могли вы там работать! – рассмеялся Геннадий. – Раз приехали, значит, не могли. Вам хочется быть юнгой. Один хороший человек сказал, что в Одессе каждый юноша, пока не женился, мечтает быть юнгой на океанском пароходе. Понимаете? Вам захотелось стать юнгой, хоть вы не юноша и не одесситка. Неважно. Надо просто быть немного сумасшедшим.

– Значит, я немного сумасшедшая?

– Обязательно.

– Хорошо же вы воспитаны.

– Очень хорошо. Я говорю вам комплименты. Это особая сумасшедшинка, иногда таких сумасшедших называют романтиками. Не будем спорить из-за терминов. Просто дело в том, что рано или поздно человек спохватывается и говорит – а что я умею? Что могу? Не пора ли выйти на кромку льда? Пора. И он покупает билет в страну, которая специально предназначена для того, чтобы выходить на кромку льда. Выплывать на стрежень. Ломать себе голову… Он ходит по этой стране и бормочет себе под нос, что таких дураков, как он, надо убивать в детстве, но если они остаются жить, то пусть живут в этом милом краю, где ничего не стоит сыграть в ящик. Он пишет домой горькие письма, собирает деньги на обратную дорогу, моет золото, водит машины и валит лес; он спешит поскорее решить вопрос – кто же кому переломит хребет? Морозы, тайга и тысячи верст – ему, или он – морозам, тайге и тысячам верст?

– А дальше?

– Дальше очень просто. Одни остаются, другие уезжают. Но каждый человек должен пройти через это. Таков закон. Иначе как человеку жить? Какие сны он будет видеть, о чем вспоминать? Как сможет он ходить по ялтинским пляжам или по Садовому кольцу без того, чтобы хоть на миг не представить: вот сейчас, сию минуту, возле Оймякона бывший москвич откапывает свой застрявший в снегу МАЗ, а где-то на «Заросшем» его бывший сосед по общежитию спускается в шахту… Иначе нельзя. Понимаете? Это может быть совсем неосознанно, но никуда от этого не денешься. Надо побывать юнгой. Надо узнать: а что я умею? Поэтому вы и не остались в Саратове или в Москве… Вы говорите – способности к языкам, к истории. Чепуха! Никуда от меня мое не уйдет, но сначала я должен научиться жить… Понятно я говорю?

– Не очень…

«Ну и дура! – выругался про себя Геннадий. – Такую тебе затравку выдал, такую, можно сказать, пенку – прямо хоть сейчас в «Юности» печатай, а ты не понимаешь».

– Ну хорошо, я постараюсь популярно… Так вот, юнгой я уже был. Мне понравилось. Теперь я хочу стать матросом на большом корабле жизни, как выразился бы ваш брат-журналист. А парадный сюртук, в котором я хотел в скором времени вернуться в Москву, придется пока пересыпать нафталином…

Вскоре пришел с работы Княжанский, потом Вера, ведя за собой пятерых дочерей, и в доме стало, как в муравейнике. Машу усадили обедать. Она с удовольствием сидела за огромным столом, посреди которого стояла огромная суповая миска, ела щи, картошку, говорила, смеялась, слушала почему-то только одного Геннадия, хотя больше говорил хозяин.

– Жаль, что выпить нам нельзя по этому поводу, – сказал он. – Все-таки вы у нас гость, хоть и свой человек… Да вот беда – завтра нам с Геной в дальний маршрут.

Потом она уехала.

Геннадий согрел воду и сел бриться. Брился он каждый день. Так надо. Чистое белье, свежие простыни, гимнастика, строгий распорядок дня – все это было необходимо для того, чтобы выбить из себя годами накопившуюся усталость, неприятную, мелкую дрожь по утрам, обрести равновесие и снова, как прежде, почувствовать себя в своем собственном теле.

– Актер! – Он подмигнул себе в зеркале. – Качалов! Без грима ангела сыграть можешь. Не я один, впрочем… Эта Машенька сидела здесь такая чистая, ахала, вздыхала – ну, сама непорочность! А небось крапает свои статейки и сама же над ними смеется… Талантлив человек, ей-богу! И слова ему даны для сокрытия мыслей.

Вспомнились слова, сказанные им сегодня Маше, – «…как человеку жить? Какие сны он будет видеть, о чем вспоминать?»… Он мне понравился, сегодняшний Русанов, честное слово! Я бы охотно поменялся с ним всем, что во мне есть, потому что очень хочется иногда сказать все эти слова, хорошие и нужные, без того, чтобы показывать себе кукиш в кармане…