Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
Все!
Вечер кончился. Надо закрыть трубу, а то выстудит. Мороз обещали к ночи за тридцать. Хватит рассиживаться, завтра много дел.
8
Наташа как-то сказала, что из многих таинственных явлений общественной жизни самым таинственным и непредсказуемым является мода: тот лихорадочный блеск в глазах и желание ни в коем случае не отстать от соседей, не быть белой вороной, которое охватывает самые широкие слои населения.
Бог с ней, с модой, думал Гусев, в конце концов от того, что Марья Ивановна наденет туфли-мыльницы, мир не перевернется: мода агрессивна, но не злонамеренна. Хуже, когда стремление быть в первых рядах и обязательно на виду – охватывает людей, облеченных властью, строящих электростанции или выпускающих мясорубки: тут не вельветовые брюки, не сапоги всмятку становятся орудием самоутверждения – тут разгораются страсти куда масштабней…
С чего бы это вдруг Гусев задумался над такими вопросами?
Он задумался потому, что на заводе началась очередная борьба за повышение производительности труда, и борьба эта, минуя такие мелочи, как установка валяющихся третий год на складе расточных автоматов, приобрела всеобъемлющий характер.
Пока, впрочем, были только разговоры. Один такой разговор состоялся у него с Балакиревым. Главный инженер пригласил Гусева посоветоваться по поводу приобретения нового анализатора, вопрос был решен за пять минут, после чего Балакирев сказал:
– Есть указание организовать на заводе сквозную бригаду. Для начала хотя бы одну. Суть ее вам ясна?
– Конечно.
– Должно быть, не до конца, – вмешался в разговор присутствовавший при этом Калашников, инженер по соревнованию, главный поборник прогрессивных методов организации труда. – Суть ее в том, что люди объединяются в бригаду не по профессиональному признаку, а по степени причастности к изготовлению определенной продукции. Социалистическое соревнование, таким образом, приобретает новый, принципиально новый стимул, и не использовать его в полном объеме было бы близорукостью… Непростительной близорукостью, – значительно добавил он.
– Да знаю я, – перебил его Гусев. – Что ты мне тут ликбез устраиваешь. Что от меня требуется?
– От вас требуется принципиальное согласие, – сказал Балакирев.
– Почему от меня?
– Потому что вы пользуетесь авторитетом. Ваше слово, ваша поддержка могут быть весомыми.
– Что-то не замечал…
– Да будет вам! Догадываюсь, это камешек в мой огород. Давайте сейчас без взаимных обид, я обещаю, что со временем мы вернемся к некоторым вашим идеям, я ознакомился.
– Сейчас не об этом, – снова овладел разговором Калашников. – Подумай: разве работа на конечный результат – не первоочередная задача нашего коллектива?
– Я регулярно читаю газеты, Дмитрий Николаевич, – игнорируя Калашникова, обратился Гусев к Балакиреву, – но сейчас я просто не готов к такому разговору. Надо подумать.
– Вполне резонно, – кивнул Балакирев.
– На заводе топливной аппаратуры уже работает сквозная бригада, – не унимался Калашников. – На авторемонтном тоже на днях организуют.
«Ах ты зараза, – подумал Гусев. – Ах ты застрельщик всего передового… Без штанов кольца не покупают, тут бы впору сперва дыры заштопать, не сверкать голым задом».
– Боишься опоздать? – обернулся к нему Гусев. – Не бойся. Цигельман всех вас давно уже опередил. Не знаешь, кто такой Цигельман? Лучший портной города, у него все начальство шьет. Он вот уже тридцать лет работает по сквозному методу. Сам он кроит, жена шьет, сноха петли обметывает. Невестка гладит. Комплексная бригада. За тридцать лет – ни одной рекламации. Может, мы его на консультацию пригласим?
Калашников открыл рот, чтобы одернуть Гусева – вечно тот поперек со своими прибаутками, но зазвонил телефон. Балакирев поговорил немного, потом протянул трубку Гусеву.
– Горанин вами интересуется.
Блок прошел испытания на стенде, и Горанин пыхтел в трубку от удовольствия, удивления и просто потому, что был человеком темпераментным.
– Видите? – сказал Балакирев. – Осчастливили целый коллектив. А все прибедняетесь.
– Вот уж кто не прибедняется, – сумел вставить Калашников. – Скорее наоборот…
В кабинет вошел Павел Петрович Пряхин, высокий седой старик с выправкой кавалергарда: Гусев, по крайней мере, если что и слышал об этом легендарном племени, так это то, что все они были стройными и галантными.
В руках он держал бутылку кефира и батон.
– Я у тебя закушу, Дмитрий Николаевич? – сказал он, присаживаясь к столу. – Обеденный перерыв, а у меня в отделе почему-то выпускают стенгазету, все столы заняты. В буфете питаться не умею, так что извини.
Пряхину недавно исполнилось семьдесят пять лет, он был старшим экономистом, работал на заводе со дня основания, директора называл Колей, но Балакирева, человека нового, еще величал по отчеству.
– Располагайтесь, конечно, – сказал Балакирев, хотя Пряхин уже откусил половину батона и отпил половину бутылки. – А что если и нам Зину попросить, пусть она тоже что-нибудь из буфета принесет?
– Зиночка занята, – сказал Пряхин. – Она упаковывает в сумку туалетную бумагу. Рулонов двадцать, как я прикинул. Раньше секретаршам дарили шоколадки и цветы, теперь презентуют пипифакс. – Он сделал еще глоток. – В Москве, в давние времена, я стоял в очереди к «Сикстинской мадонне». Пришел в пять утра и простоял до полудня. За туалетной бумагой, по слухам, стоят до вечера.
– Безобразие, – сказал Балакирев. – Неужели не могут наладить производство?
– Сырья не хватает, – поддержал разговор Калашников. – Моя жена тоже с трудом достала.
– Мне бы ваши заботы, – усмехнулся Гусев. – Я вот думаю, как же, например, дворяне, люди изнеженные, как они обходились? Не подскажете, Павел Петрович?
– Не подскажу. Дворяне, которых я еще застал, таким опытом ни с кем не делились. Я вам лучше вот что расскажу. – Он сунул пустую бутылку в корзину для бумаг, стряхнул со стола крошки. – Сережа Черепанов, мой дорогой племянник, ухаживал одно время за артисткой нашего театра, фамилию которой, если бы и знал, по понятным причинам называть не буду. Возникла любовь, и я с душевным трепетом ждал, что в моем доме появится очаровательная хозяйка, а затем и очаровательные внуки. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Однажды, проходя мимо магазина культтоваров, Сергей столкнулся с едва выбравшейся оттуда молодой женщиной, увешанной, как елка гирляндами, тугими рулонами упомянутой бумаги. Женщина была растрепана, помята, может быть, даже поцарапана, но она была счастлива, чуть не сбила его с ног: это, как вы уже, очевидно, догадались, была его возлюбленная… Мне трудно восстановить дальнейшие события, но Сережа до сих пор холост и даже не ходит на ее представления.
– Ай да Черепанов! – рассмеялся Гусев.
– Да будет вам, – сказал Балакирев, пряча улыбку. – Нашли тему для разговора. Позову я все-таки Зину.
Секретарша влетела в кабинет, будто только того и ждала.
– Слышали новость? – затараторила она с порога. – Валя Смирнова тройню родила! Только что сообщили. Нужно делегацию к ней отправить, подарки надо готовить, общественность мобилизовать.
– Тройню? – испуганно спросил Калашников, ревниво следящий за кадрами. – Ну все, теперь не работница.
– Работница не работница, а внимание уделить надо, – сказал Балакирев. – Правда, Зиночка? Ты в профком сообщила?
– В первую очередь… А вам, Владимир Васильевич, велели срочно в кассу взаимопомощи зайти, у вас взносы не плачены, а там ревизия.
– Вот незадача, – смущенно сказал Гусев. – Вечно забываю. Я сейчас…
Чертежница Катя, ведавшая кассой, рассмеялась.
– Ой, да вы уже третий! Это Зинка всех разыгрывает. Сегодня же первое апреля!
– А эта… Которая тройню родила? – и расхохотался. – Вот ведь гипноз, честное слово! Смирнова неделю назад выступала за сборную завода по гимнастике, у нее талия, как у школьницы, а все поверили…
«Ладно, – сказал он себе. – Мы тоже в долгу не останемся».
Он вернулся в отдел и сообщил, что на воскресенье намечается лыжная прогулка за город, пусть желающие записываются. Никто не обратил внимания. Тогда он сказал, что в буфете дают апельсины. Девчата сбегали вниз и принесли полные авоськи. «Неужели правда? – страшно удивился Гусев. – Полгода не было, а тут, как назло».
Рабочий день между тем кончился. Гусев задержался, чтобы подбить кое-какие дела. Но мысль свербила. Он позвонил домой.
– Наталья, – сказал он первое, что пришло в голову. – Тебя Черепанов разыскивал. Говорит – срочно нужна.
Наташа что-то пыталась спросить, но он положил трубку. «Не я один в дураках, – обрадовался он. – Пусть позвонит. Повадилась, понимаешь, на свиданки бегать».
По дороге домой он зашел в гастроном за пельменями. Пока стоял в очереди, услышал, что около пристани потерпел аварию автобус, говорят, есть пострадавшие. «Нашли чем шутить», – неприязненно подумал он, но очевидцы стали рассказывать подробности. В порту взрывали грунт под котлован, ограждение вовремя не поставили, и огромная смерзшаяся глыба, пробив крышу автобуса, покалечила несколько человек.
– Нелепость какая, – причитали женщины. – Вправду говорят: судьба.
Настроение у Гусева испортилось.
Сестры дома не было.
– А тетка где? – спросил он у Оли.
– Не знаю. Куда-то побежала. Торопилась, как на пожар.
Наверное, в больницу вызвали, подумал он. Пострадавших оперировать. Вот ведь оказия…
9
Она поехала к Черепанову на машине.
Павел Петрович сказал по телефону, что Сережа задержался, будет с минуты на минуту, пусть она позвонит попозже. Она позвонила позже, телефон был занят. «Это надолго, у него спаренный телефон, соседи часами болтают, там у них невеста на выданье».
Володя разрешил ей садиться за руль в исключительных случаях, когда, например, ее срочно вызывали в больницу или когда надо было отвезти его в аэропорт: белая с красными полосами, элегантная, стремительная амфибия была столь непривычных для постороннего глаза форм, что первое время ему всерьез пеняли, будто он создает на дороге аварийную ситуацию: встречные шоферы разевали от удивления рты…
Черепанов жил на окраине города в большом вместительном доме, купленном Пряхиным в незапамятные времена у человека, должно быть, состоятельного: дом по старинке был с мезонином, с каменным забором, имел участок, засаженный незнакомыми ей деревьями. Пряхин встретил ее во дворе. В одной кацавейке, несмотря на мороз, он колол дрова.
– Сережи все еще нет. Вы проходите, будем ждать вместе… Видали? – он кивнул на аккуратно сложенные в штабель поленья. – Мудрые люди говорят, что стар не тот, кто далеко от колыбели, а тот, кто близок к могиле. Я стараюсь держаться от нее на расстоянии. Вы думаете, я бегаю трусцой? Пустое, доложу вам, занятие. Я колю дрова. Два кубометра за неделю – и никакой аритмии, никакого старческого кряхтения.
– Зачем вам столько? – рассмеялась Наташа.
– Это я, Наташенька, фигурально. Ведь можно колоть дрова, перетаскивая кирпичи от сарая до калитки, хотя кирпичи мне тоже не нужны… Но зато я плаваю!
– Сергей Алексеевич рассказывал.
– Что он мог рассказывать? Разве он видел, как я переплываю Амур в нижнем течении? Или, например… Знаете, как меня однажды оконфузили? Поместили в газете снимок, на котором я был запечатлен в момент зимнего заплыва. Приятно, конечно, но комментарий меня возмутил. «Несмотря на свои семьдесят четыре года!» – черным по белому. На весь город! А мне едва исполнилось семьдесят три. Я пошел к редактору и потребовал опровержения. Молодой человек начал смеяться. Ему было плевать, что подумает обо мне Ксения Борисовна. Она вправе была подумать, что я мелкий, суетный человек, скрывающий свой возраст. Вы, наверное, хотите спросить, кто такая Ксения Борисовна? Моя соседка. И поверьте, что даже в преклонном возрасте мужчина не должен выглядеть дряхлым в глазах женщины… Впрочем, я заболтался. Идемте пить чай, я вас совсем заморозил…
Наташа пила чай, с удовольствием слушала Пряхина и поглядывала на часы – время шло к одиннадцати.
– Возможно, он задержался на работе, – перехватив ее взгляд, сказал Пряхин. – Обычно он звонит, но могут быть всякие обстоятельства. Срочный заказ. Или просто горит план, у нас, знаете, план имеет обыкновение время от времени гореть.
– Но ведь не в начале квартала?
– Справедливо. Вы, я вижу, хорошо осведомлены о наших заводских делах. Хотя бывает, что и в начале. Например, не далее, как сегодня утром…
Можно, оказывается, внимательно слушать собеседника и ровным счетом ничего не слышать. Вспоминать о том, как третьего дня они с Черепановым были на Снежной долине, где местные любители спорта построили желоб для бобслея. Похожий на яйцо снаряд с огромной скоростью метался на крутых виражах, стукался о ледяные стены; мужчины демонстрировали хладнокровие, женщины, напротив, отчаянно визжали, доказывая свою принадлежность к прекрасному полу.
Наташа до смерти боялась высоты. Она взобралась на макушку горы с падающим сердцем, уселась в сани, закрыла глаза, стала считать пульс – сработал профессиональный навык – и даже не заметила, как они оказались внизу.
«Вы неправильно себя ведете, – улыбнулся Черепанов. – Вы должны были вцепиться в меня и громко бояться – это украшает женщину».
«Я современная женщина, – напомнила Наташа. – Я вас предупреждала».
Черепанов стряхнул с нее налипший снег, поправил выбившиеся из-под шапки волосы, постоял немного, словно соображая, что еще нужно сделать, потом наклонился и поцеловал ее в щеку.
«Это знак внимания?» – спросила Наташа.
Черепанов промолчал, и они снова стали карабкаться в гору…
– Хотите послушать Петра Лещенко? – предложил Пряхин. – На современном проигрывателе, правда, он звучит плохо, но у Ксении Борисовны есть патефон, это совсем другое дело. Иногда мы часами заводим старые пластинки. Вы скажете – ностальгия? Ничуть. Люди должны хранить не только прошлое человечества, этим пусть занимаются музеи, но и свое крошечное, милое сердцу прошлое. Я люблю патефон, ручную кофейную мельницу, я храню чай в большой железной банке с драконами, которую мой дед купил в Москве на Мясницкой, ныне Кирова, где стоит эдакая китайская пагода. Вы бывали в Москве? Хотя кто же в наше время не бывал в Москве…
На этот раз он сам посмотрел на часы.
– Первый час… Я начинаю тревожиться… Хотите еще чаю?
– Мне, наверное, пора, – неуверенно сказала Наташа.
– Как это пора? А Сережа? Мы непременно должны его дождаться… Вы же не заснете!
«Не засну, – подумала она. – Конечно, не засну. Неужели это так заметно?»
– Но Сергей Алексеевич может вообще… Я имею в виду, где-нибудь задержится у товарища, уже ночь, поздно… – она говорила что-то бессвязное, надеясь, что ее не отпустят, потому что уехать сейчас и не узнать, что с ним, зачем он звонил ей, было совершенно невозможно.
– Он никогда не задерживается, не предупредив меня, – сказал Пряхин. – Я удивлен. Подождем еще немного, потом… Я даже не знаю… Ведь вам завтра с утра на работу.
– Я привыкла не спать сутками. – Она посмотрела на Пряхина: он был взволнован, даже испуган. – Ничего страшного, Павел Петрович, он же взрослый человек. Приедет, смеяться над нами будет.
За окном зафырчала машина. Послышались голоса. Пряхин поспешил в прихожую, открыл дверь. На пороге стоял рослый мужчина, поддерживая прислонившегося к косяку Черепанова.
– Вы только не беспокойтесь, – быстро заговорил он. – Не беспокойтесь… Все в порядке. Товарищ немного ушибся, произошел несчастный случай, помощь оказана. Давайте его уложим.
– Да не пугай ты народ, – хрипло сказал Черепанов. – Уложим… Доберусь, не рассыплюсь.
Он отлепился от косяка, сделал шаг и едва не упал; рослый санитар и Пряхин подхватили его, довели до кушетки.
– «Скорая»? – деловито спросила Наташа. – Или больница?
– «Скорая»… Автобус насквозь пробило. Шофера – сразу насмерть. Паника началась. А этот, – он кивнул в сторону Черепанова, – сел за руль и пригнал машину прямо к нам. Из кабины вытаскивать пришлось, ребро у него сломано. Ни в какую ложиться не согласился. Что делать – привезли…
Санитар сообщил все это скороговоркой и вышел. Наташа села рядом с Черепановым. Он внимательно, словно бы узнавая, вглядывался в нее: глаза были воспалены, губы запеклись.
– Я знал, что вы здесь. Очень хорошо, что вы здесь… Дядя, не падай, пожалуйста, в обморок, – он слабо улыбнулся. – Ты же офицер! Маленькое недоразумение. Как говорится, артиллерия бьет по своим… Дайте мне воды, и я буду… спокойно жить дальше. – Он взял протянутый стакан, но пить не смог, руки сильно тряслись. Наташа приподняла ему голову, напоила. – Спасибо, Наташенька… Откуда вы узнали, что я попал в аварию?
– Я ничего не знала. Володя передал, что вы просили позвонить, я не дозвонилась и приехала.
– Да-да… Володя. – Он закрыл глаза, минуту лежал молча. – Что-то у меня с головой. Мозги, наверное, отшиб. Звонил, конечно… Видите, какой барин? Сестру милосердия по знакомству вызвал. А вы говорили, я предлога не найду. Видите, нашел. Находчивый я.
– Замолчите, – сказала Наташа. – Разговорились. Успеете еще.
– Что надо делать? – спросил Пряхин.
– Сейчас мы его спеленаем потуже, чтобы ребро зафиксировать. У вас есть бинты? Хотя, какие бинты… Нужно пару простыней. Одну придется разорвать.
Черепанова перевязали.
– Врет этот верзила, ничего у меня не поломано. Маленькая трещина. Просто перепугался. Как бабахнет… Потом что-то засвистело, зашипело… Опять засвистело… Потом еще…
Он откинулся на подушку и заснул.
– Наркоз подействовал, – сказала Наташа. – Хорошую дозу вкатили.
Шел четвертый час ночи.
– Давайте-ка я вас устрою, – предложил Пряхин. – Не домой же вам ехать в такую пору.
– Считайте, что я при исполнении обязанностей, – улыбнулась Наташа. – Не беспокойтесь, я себе уже кресло присмотрела в большой комнате, очень удобное. Привыкла на дежурстве в кресле дремать.
Кресло было мягкое, глубокое, обволакивающее. Она закрыла глаза и стремительно понеслась вниз, с высокой ледяной горы, вцепившись в Сергея, пронзительно крича; тугой ветер бил в лицо, сани перевернулись, взметнув снежную пыль, они кубарем покатились по склону, и Наташа, с трудом разлепив смерзшиеся ресницы, увидела, что часы на стене показывают половину девятого.
Напротив сидел Черепанов: живой, здоровый, выбритый – вроде не его вчера под руки приволокли; грудь, правда, все еще стягивал корсет из разодранной простыни.
– Хорошо спалось? – спросил он. – Умница… Теперь слушайте внимательно. Если я вам вчера и звонил, в чем нам еще предстоит разобраться, то вовсе не затем, чтобы вы меня тут баюкали… Вы проснулись или вы еще не проснулись?
– Господи, как хорошо! – сладко потянулась Наташа. – За все отоспалась… Проснулась я, Сергей Алексеевич. Внимательно вас слушаю. Так зачем вы мне звонили?
10
Они завтракали на кухне.
– Вот тебе, Оля, яркий пример из жизни, – воспитывал Гусев дочь, заодно просматривая газеты. – Никогда не ври! Это чревато. Я за последнюю неделю дважды соврал, и что вышло? Первый раз я обманул девочек из отдела, они притащили апельсины, целый час их ели, а работа стояла; второй раз я обманул Наташу, и она вышла замуж.
– Еще не вышла, – сказала Оля. – Она поехала с Черепановым в санаторий, но, возможно, в качестве медицинской сестры.
– Возможно… Но так или иначе мы остались сиротами… Ну-ка, погоди… – Он углубился в газету. – Вот, читай! Валя Чижиков оказался прав. Про Липягина статья. Действительно, геройский человек оказался. Можем гордиться знакомством.
– Тут и про твою коляску написано, – сказала Оля, возвращая отцу газету. – Правда, совсем немного.
– Вполне достаточно, чтобы товарищ Калашников лишний раз скривил физиономию… Ты знаешь, он называет меня Эдисоном с таким выражением, будто Эдисон был последним прохвостом и тунеядцем… Ладно! Моем посуду и по коням.
На заводе статью то ли не читали, то ли внимания никто не обратил, но к Гусеву с расспросами не приставали. Одна только секретарша Зиночка, встретив его в коридоре, робко спросила: не может ли он сделать соковыжималку для ее матери, потому что магазинные никуда не годятся…
– В ступе надо толочь! – посоветовал Гусев. – Или через мясорубку…
Прошло несколько дней. Утром Гусев, вынимая газеты, обнаружил в ящике письмо. С вечерней почтой пришло еще два; через неделю письма в ящик уже не помещались, почтальонша носила их на дом.
Писали из Хабаровска, Новосибирска, Орла, даже – неведомо каким путем – пришло письмо из Румынии. Короткие и длинные, взволнованные, страстные, умоляющие: люди просили помочь, выслать хотя бы чертежи, спрашивали – когда описанная журналистом коляска появится в продаже, долго ли ждать, не может ли товарищ Гусев в порядке личной договоренности за любую плату сделать коляску и отправить ее наложенным платежом, а если обременительно, то заказчик постарается приехать сам…
«Боже мой, – шептал Гусев, читая письма. – Это же… Сплошная боль! Что я могу сделать? Как помочь? Я даже ответить всем не в состоянии. Может быть, теперь, когда статья напечатана, хоть кто-нибудь заинтересуется… Вряд ли. У каждого завода – свои проблемы. Но ведь надо как-то начать, постараться сдвинуть с места; если каждый день долбить, может, что и выдолбишь…»
Дальнейшие события, однако, стали развиваться самым неожиданным образом. Его пригласил к себе Балакирев и показал письмо из газеты с просьбой уведомить редакцию о возможности принять какие-либо меры по затронутому в статье вопросу.
– Такие вот дела, – сказал Балакирев. – Нешуточные. Давайте думать, Владимир Васильевич. Что ответим?
Гусев пожал плечами.
– Красноречиво. Я тоже пожимаю плечами. Так и напишем: «Мы с товарищем Гусевым, пожав плечами, пришли к выводу, что вопрос, поднятый в статье, весьма актуален, но к нашему заводу не имеет никакого отношения, потому что коляска, упомянутая корреспондентом, всего лишь частное дело инженера Гусева, его хобби, не более. Рады бы помочь, – добавим мы, – но у нас нет ни фондов, ни мощностей, зато у нас есть главк, которому и карты в руки, а мы – что? Мы – как прикажут…» Ну как? По-моему, корректно, и главное – все правда.
– Мощности у нас есть, – на всякий случай сказал Гусев.
– Положим, есть. А дальше? Я видел вашу коляску, это штучная работа, о какой технологии может идти речь?
– Через две недели я принесу вам готовые чертежи, – заранее ужасаясь столь необдуманному ответу, сказал Гусев.
– Две? Хм… Ну, допустим. А что я буду с ними делать?
– Все можно сделать, Дмитрий Николаевич. Главное – начать, а там, я уверен, нас поддержат.
– За что же это нас должны поддерживать? – спросил Калашников, который, исполняя обязанности председателя группы народного контроля, считал свое присутствие при обсуждении столь важной темы необходимым. – За какие заслуги? Мы до сих пор игнорируем широкое движение по распространению передового опыта, у нас до сих пор…
– Ох, да подожди, Калашников, – отмахнулся Балакирев. – Подожди… На чем мы остановились?
«Мой сын потерял всякий интерес к жизни, – вспомнилось Гусеву. – Он четвертый год прикован к постели, не видит ни солнца, ни травы. Помогите! На вас вся надежда!..»
– Мы остановились на том, – звенящим голосом сказал Гусев, – что я, видимо, сам отвечу газете. Неофициально. Напишу, что наша лавочка, наша захудалая мастерская, выпускающая всего-навсего горное оборудование, которое покупают за рубежом, наше разваливающееся на ходу предприятие не может освоить производство инвалидной коляски, потому что у нас для этого нет ни сложного компьютера последней модели, ни лазерного преобразователя… Отстаньте, напишу, от нас, не делайте нам стыдно!
– А зачем нам лазерный преобразователь? – хмуро спросил Калашников. – На кой он нам сдался?
– А затем, чтобы безответственные писаки поняли: коляска – это не какой-нибудь экскаватор, тут всю мощь отечественной индустрии задействовать надо!..
Воцарилось молчание.
Калашников смотрел в окно: ему все это до лампочки. Балакирев вытащил из стакана карандаш и стал его очинивать. Гусев думал о том, что давненько он не говорил подобным образом, притерпелся. Выходит, растревожили его эти письма.
– Вы не подарок, – вздохнул Балакирев. – Ох, не подарок!
– А зачем мне быть подарком?
– Конечно. Вы себя уважаете. Уважаете ведь, правда?
– Пока уважаю.
– Вот! Утром вы встаете жизнерадостный, фыркаете под краном – жизнь прекрасна! У вас чистая совесть, вы принципиальный человек… А Балакирев – бяка! Балакирев не думает о нуждах трудящихся, он выпускает дерьмо с ручкой!
– Зачем же так самокритично? – улыбнулся Гусев. – Для населения мы выпускаем целых пять видов подставок. Так что хозяйки могут весь день переставлять утюги и кастрюли с места на место.
– Можно? – приоткрыл дверь Пряхин. – Покорно прошу извинить. Приютите на полчасика, негде принять пищу.
– Опять стенгазета? – рассмеялся Балакирев.
– Хуже. Прогрессивные формы обслуживания населения. Из ателье нагрянули портнихи, снимают с моих женщин мерки. – Он расположился за столом. – Я ухватил самый конец вашей беседы, но умному, говорили древние, достаточно… Начну с банальной истины. Все наши беды имеют общую первооснову: мы то и дело нарушаем объективные законы, и нарушаем их, как правило, безнаказанно. А теперь ответьте: почему нельзя нарушить закон тяготения? Да потому что расплата наступит неотвратимо! Человек, пренебрегший им, падает, разбивает нос, а то и вообще… Ребенок усваивает это на всю жизнь еще в детстве, и потому доживает до старости, не разбив себе голову.
– Логика в этом есть, – неопределенно сказал Балакирев. – Хотелось бы еще понять, к чему вы клоните.
– К тому, что если бы законы экономики были столь же категоричны, никого бы не пришлось уговаривать работать рентабельно. Нарушил закон – и голый!.. Но это, Дмитрий Николаевич, общие соображения. А конкретно – вот. – Он протянул Балакиреву листок бумаги. – Познакомьтесь. Вчера мне Коля рассказал о письме из газеты, и я решил, что надо посчитать.
– Какой еще Коля? – спросил Калашников.
– Николай Афанасьевич Карпов, директор нашего завода. Мы играли в преферанс, и он мне поведал… Цифры утешительные. Полагаю, преодолев некоторую застенчивость, следует добиваться, чтобы инвалидную коляску включили в план по линии товаров широкого потребления. Прибыль обещает быть ощутимой. Весьма! Не говоря о моральной стороне вопроса.
– А что Коля ответил? – нагло спросил Гусев. – Вы ему показывали?
– Во-первых, я почитаю субординацию, Владимир Васильевич. Во-вторых, Карпов принимает сейчас делегацию из Вьетнама, и соваться к нему со своей арифметикой я счел бестактным.
Балакирев с минуту изучал листок, подсунутый ему Пряхиным.
– То-то и оно, что арифметика… Заманчиво! Ох, Павел Петрович, хорошо живется экономистам. У них – объективные законы, у нас – объективные причины… Коляски-то нет! Нет ее, Павел Петрович, а мы уже денежки считаем и людей готовы облагодетельствовать. – Он повернулся к Гусеву. – На чертежи – две недели. А в натуре, чтобы пощупать?
– Это как с экспериментальным участком договорюсь, тесновато там. Если подвинутся, за месяц уложусь.
– Они подвинутся… Значит так. Принимаю решение. Предварительное. В июле в Хабаровске будет зональная выставка, она же ярмарка, съедется половина Сибири. Можно будет кого-нибудь изловить, заинтересовать, а это уже коммерция. Но чтобы крючок был золотой! Нужен готовый, отлаженный, вылизанный экземпляр, технологически безукоризненный. Тогда и в главке можно будет разговаривать, и выше. – Помолчав немного, добавил: – Задача по зрелом размышлении безнадежная, но товарищ Гусев не дает нам времени на зрелое размышление. – Он посмотрел на Калашникова. – Ты хотел что-то добавить?
– Не добавить, а продолжить, вы меня перебили. Гусев обещал подумать о сквозной бригаде, но ему, конечно, некогда, у него загорелось. Мы с Ужакиным на профсоюзной конференции не знали, куда со стыда деваться. Плетемся в хвосте! Собираемся продукцию осваивать, которой и в помине нет, а дело, требующее к себе первоочередного внимания, – в загоне! После этого надеяться, что нас кто-то поддержит, просто глупо. Кому-кому, а тебе, Владимир Васильевич, это должно быть понятно в первую голову – ты не только новую технику внедрять призвав, но и все новое, что рождено творческой инициативой, потому что само по себе ничего не делается, нужен толчок, стимул. Лидер, в конце концов!
«Бревно, – думал Гусев. – Такое бревно, если поперек ляжет, его не обойдешь, не объедешь. Руками, ногами, зубами в тебя вцепится. Он – всесилен, потому что тренирован с детства: еще в пионерах, небось, когда макулатуру собирали, он мог убедить Толстого в утиль сдать, лишь бы его отряд в Артек поехал, а кто против – тому по шее! Загрызет. Не по злобе, не по скудоумию – по привычке…»
– А чего ты, собственно говоря, кипятишься, – неожиданно для себя сказал Гусев. – Можно подумать, я упираюсь. Идея хорошая, жизнеспособная, полностью поддерживаю. Остается найти под нее достойного человека, лидера, как ты говоришь.
– Вы это… серьезно? – спросил Балакирев, и Гусеву почудилось в его тоне недоумение. – Серьезно так считаете?
«А то ты не знаешь, как я считаю, – все еще брыкался про себя Гусев. – Я считаю так же, как и ты, и оба мы будем делать то, что считают правильным другие, те, кому видней…»
– Вполне серьезно. Кому-то надо начать. Думаю, что лучшая кандидатура – Черепанов. Он согласен.
– Он же в санатории! – удивился Калашников.
– Мы с ним говорили перед отъездом. – Гусев почувствовал, что сейчас он готов реорганизовать весь завод, всю отрасль, мобилизовать все мыслимые и немыслимые ресурсы. – Он скоро вернется, и тогда, в более широком кругу, мы все обсудим. Лучшей кандидатуры не найти!..
Гусев с Пряхиным вместе вышли из кабинета.
– За Сережу вы напрасно расписались, – сказал Пряхин. – Не думаю, чтобы он на это пошел.
– Какая разница, – устало проговорил Гусев. – Не Черепанов, так кто-нибудь другой. Не все ли равно…
