Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"

Автор книги: Юрий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

11

Конец апреля. Снег начинает оседать под взбалмошным весенним солнцем, но еще держится, даже поскрипывает по утрам свежим вафельным скрипом; лыжи, если подобрать мазь, легко скользят по наезженной колее. Отдыхающие щеголяют наимоднейшими свитерами и куртками, а иные, опершись о палки, позируют перед объективом в одних шортах: солнце в эту пору за несколько дней наводит загар не хуже, чем в Гаграх.

– Напечатают такую фотографию на обложке «Огонька», посмотрит высокое начальство, как голые северяне по снегу бегают посреди роскошной природы, и поснимают нам все надбавки, – сказал лыжный инструктор, сопровождавший отдыхающих на прогулке. – Неосторожно, знаете… – Он обернулся к Черепанову. – Ну что, нашли свои часики?

– Да где их найдешь? Снег рыхлый, провалились и баста – концов не сыщешь.

– Жаль, хорошие были часы. «Сейка», по-моему?

– Это меня жалеть надо, – скорбно сказал Черепанов. – А их-то чего? Они же водонепроницаемые, завод у них на год, лежат где-нибудь себе преспокойненько и тикают. Райская жизнь!

Инструктор юмора не понял, но рассмеялся: он любил, чтобы у отдыхающих было хорошее настроение.

– Легкий вы человек, – сказал он. – Завидую…

«Много ты знаешь, – подумала Наташа. – «Легкий, тяжелый». Я уже третий месяц к нему как прикованная, а что я о нем знаю? Ничего не знаю, кроме того, что люблю…»

Она никогда не бывала ни в доме отдыха, ни в санатории. Режим ее тяготил. Сейчас послушно встает ни свет ни заря, делает гимнастику, ест завтрак из трех блюд, мается на терренкуре, давится за обедом протертыми овощами… Она делает все, что делает Черепанов; ей нравится все, что нравится ему; она видит, что растворяется в нем, теряет индивидуальность, но особого ужаса при этом не испытывает.

Она прожила двадцать восемь лет, у нее были романы – скоротечные, на современный манер, была семья, которую она опекала и за которую чувствовала себя в ответе, была работа; все было устоявшееся, не сулившее ничего нового, да и, по совести говоря, ничего нового она не ждала и не желала… Появился Сергей. Все остальное куда-то разом отодвинулось, стало малозначительным. Разве это возможно? Это есть, и это ее тревожит. Что дальше? Два человека, отмерившие половину жизни, люди со своим миром, со своими привычками: читать или не читать на ночь, ехать летом на курорт или снимать дачу; люди, приученные беречь в себе свой, отгороженный от всех закуток и быть уверенными только в себе, – эти люди вдруг начинают жить под одной крышей, наплевав на многотомные исследования о человеческой совместимости, и удивительно в этом не то, что они время от времени разводятся, – удивительно, даже необъяснимо, как они продолжают жить дальше, любить и уважать друг друга, несмотря на то, что он разбрасывает окурки по всему дому, а у нее подгорает молоко…

Когда-то она, пусть нелепо, никчемно, но все же сумела уйти от человека, с которым готова была связать судьбу. Сейчас ей кажется, что если Сергея не будет, то жизнь и вправду превратится лишь в форму существования белковых тел, как их учили в институте… «Представительный», – говорят о нем. «Красивый мужик», – ахают подруги. Она смотрит на уставшего, с ввалившимися щеками Сергея, у нее внутри тихое спокойствие, никакой музыки, просто уверенность или, может, надежда на то, что судьба отнеслась к ней справедливо. Можно подойти и сказать: «Мне хорошо! Я счастлива!» – и он поймет, можно сказать: «Мне плохо! Выслушай меня!» – и он не станет шарить по сторонам поскучневшими глазами, выслушает, поможет, и тогда сразу перестанет быть плохо… Как это иногда нужно! Сейчас неприлично быть несчастным, слабым, сегодня в цене душевный комфорт, постоянная готовность бежать стометровку и преодолевать барьеры…

Может быть, в этой ее неуверенности, в неумении раз и навсегда навести порядок в душе и больше туда не заглядывать он и хотел разглядеть ее несовременность?..

А современность – в чем она? Существует ли?.. Она подумала о племяннице. Оля взрослеет на глазах. Это ее радует и пугает. Надоели акселераты, недоросли, бездумные шалопаи, но жить пятнадцатилетнему взрослому человеку трудней, чем им. Пятнадцатилетний капитан – всего лишь красивая метафора, а тут постоянные, изо дня в день вопросы, на которые надо ответить сразу, иначе просто нельзя. Мы говорим себе: «плевать!», машем рукой: «что делать», мы привыкли быть взрослыми, всепонимающими, защищенными спасительным «такова жизнь», и это свое нежелание, а может, и неумение задумываться выдаем за приходящую с годами мудрость… В возрасте, когда черное непременно должно быть черным, а белое – белым, человек все настойчивей спрашивает: почему их сосед, знающий наизусть Лермонтова, валяется пьяным в подъезде, почему недавняя подруга, победительница шахматной олимпиады, оказалась в колонии за избиение одноклассницы, почему горластый и сверхидейный секретарь днем носит комсомольский значок на скромной курточке, а вечером в баре обвешивается металлическими бляхами и крестами – на все эти вопросы ни отец, ни тетка не могут ответить. И она ищет ответы сама, от ее вопросов, а чаще – от ее молчаливого, вопрошающего взгляда делается не по себе…

Первая неделя в санатории пролетела незаметно, потом дни удлинились, еда стала хуже, персонал грубей, фильмы, которые крутили по вечерам, скучней. «Мы просто разучились отдыхать», – сказал Черепанов. – «Ты не отдыхаешь, а выздоравливаешь». Он схватил ее в охапку вместе со стулом и закружил по комнате: «А что будет, когда совсем выздоровлю?»

Шутки шутками, а домой потянуло.

– Может, удерем? – предложила Наташа. – Доскучаем свой медовый месяц в родных стенах.

– Досидим, – сказал Черепанов. – Родные стопы никуда не убегут.

Вечером пришла дежурная и позвала его к телефону: звонили из города.

– Что случилось? – забеспокоилась Наташа, когда он вернулся.

– Пока ничего. Но боюсь, что Володю либо чем-нибудь наградят, либо турнут с работы без выходного пособия… Дядька звонил. Ты подожди, я в библиотеку схожу, надо газету за прошлый вторник взять. Одичали мы тут с тобой, газет не читаем.

Он принес подшивку и стал читать, изредка чертыхаясь.

– Зачем все-таки Павел Петрович звонил?

– Вот затем и звонил, чтобы меня просветить.

– Что-нибудь интересное?

– Мой друг Можаев статью написал. Вот, читай. – Он отчеркнул ногтем абзац. – Ладно, сам прочту. Слушай: «Инвалидная коляска Гусева не только превосходит лучшие зарубежные образцы по своей универсальности и внешнему виду, она проста в изготовлении, и при некоторой доработке ее серийный выпуск может быть налажен на любом современном предприятии. Необходимо, чтобы соответствующие ведомства и организации…» Ну и так далее. – Он отложил газету. – Прохвост этот Можаев! Коляску ему подавай. Можно подумать, что у нас в стране каждый третий – без ног. О кассетном держателе – ни слова. О цанговом патроне – как будто его не существует. Гусев должен выпускать ширпотреб. Инженер Гусев! Во что у нас превратили инженера? В мишень для эстрадных шуточек. Раньше неудачники шли в управдомы, сегодня они слоняются по цеху или шляются по командировкам… Я бы оставил на заводе десять инженеров. Но я бы оставил не людей с институтским образованием, а специалистов, которые могут на любом изделии поставить свою подпись, заверяя, что тут приложена их инженерная мысль, а не колготня вокруг да около.

– Себя бы оставил?

– Себя бы я уволил в первую очередь. Но не упразднил бы. Я нужен. Не как мозговой центр – тут я признаю свою ординарность, а как человек, который может позволить себе не быть инженером по призванию, но обязан выколачивать результат из призванных. Выколачивать! Улавливаешь?

– Пытаюсь…

– Вот и прекрасно. Пойдем ужинать?

– Пойдем. Но ты, по-моему, хотел еще что-то сказать?

– Пожалуй, вот что. В прошлом веке один известный инженер строил тоннель, проходка велась с двух сторон, и когда сроки подошли, а штольни не стыковались, он застрелился. От безмерного стыда и презрения к самому себе. Штольни сошлись на другой день – он допустил крохотную ошибку… Так вот, случись такое сегодня, человек бы запил – от страха, что его уволят, накажут, оставят без премии, стал бы бегать по инстанциям, искать защиты, обличать клеветников и интриганов… Кое-кто и не почесался бы! А Володя и сегодня бы застрелился.

– Типун тебе на язык, – сказала Наташа. – Тоже мне сравнение.

– Хорошее сравнение. Ты не пугайся…

На другой день Черепанов получил телеграмму: «Выезжай. Очень надо. Гусев».

12

Большая синяя муха громко билась меж стекол.

– Вж-жик! Вж-жик! – жужжала она.

– Тук-тук! – стучала о стекло.

Это же паровоз! Он стремительно мчится вперед, осыпая все вокруг горячими искрами, стучит колесами, пыхтит от усталости; лес отодвигается в сторону, деревья в испуге поджимают мохнатые лапы… Теперь обязательно надо проснуться! Она уже знает, что будет дальше, ничего нельзя изменить, все будет так, как произошло, но она не просыпается и видит, как девочка стоит на рельсах и собирает выпавшие из корзины грибы. Паровоз загудел. Страшно – на всю тайгу. Залязгал вагонами, большие красные колеса уперлись, схваченные тормозами, но состав – длиной до горизонта – все еще подминал под себя полотно… Оля пытается разлепить скованные сонной немотой губы. Закричать! Почему она стоит? Неужели не видит, как надвигается на нее окутанное дымом чудище?.. Царапая до крови ладони, Оля карабкается по насыпи, чтобы успеть, оттолкнуть, помочь, но в этот миг чья-то сильная рука отбрасывает девочку прочь, она падает в кусты, а по насыпи медленно скатываются тугие круглые маслята…

Муха наконец угомонилась.

Оля, блаженно потягиваясь, натянула одеяло до подбородка и громко зевнула.

– Ты почему так рано? – послышался из соседней комнаты голос отца. – Я еще завтрак не приготовил.

Действительно, почему? Сегодня воскресенье, можно поваляться, единственный день, когда не надо, дожевывая на ходу бутерброд, мчаться сломя голову… И вдруг вспомнила: Иван Алексеевич! Ну конечно! Вот откуда этот сон. Она еще вчера решила сходить к нему. Выходит, совесть заговорила? Можно, оказывается, быть свиньей и не догадываться, что ты свинья…

Вчера она с подругами шла по улице, обсуждали пьесу, которую собирались ставить в Доме культуры, и тут на перекресток выехал Липягин. Она замедлила шаг, собираясь перебежать улицу и поздороваться, сказать, что давно хотела его навестить да все как-то не выберется, школа, будь она неладна, дыхнуть некогда; и вдруг увидела его потертую телогрейку, забрызганные грязью сапоги, плоскую, надвинутую на глаза кепку – согнувшийся, перебиравший руками, он показался ей похожим на паука, попавшего в собственную сеть… Она вздрогнула, по голове словно кто-то застучал: «Очнись, что с тобой?..» Может, всего на секунду она остановилась, на какой-то миг, но Липягин успел пересечь улицу и быстро покатил дальше. Она залилась краской. С головы до ног. Подруги вопросительно посмотрели на нее: что случилось? – «Я не пойду на репетицию, не хочется».

Она вернулась домой и стала думать – чушь какую-то стала думать: может, это у нее в крови? Может, она далекая правнучка спесивого аристократа?.. Правнучка холопа! Только холопы на такое способны… Признайся – была бы одна, бегом бы побежала, а тут… Подруги. Как можно! И ведь не размышляла, само собой получилось…

Гадость какая!

Она уселась на кровати, прижав колени к подбородку. Вспомнила, как они пришли к Липягину – мокрые, замерзшие, он отпаивал их чаем, под столом тихо скулила Степа, на стене уютно тикали старинные ходики, и ей уже тогда почему-то показалось, что с Иваном Алексеевичем не просто случилось несчастье – с ним случилась беда. Остаться без ноги – тоже беда, но тут еще что-то… И вдруг только теперь вспомнила несколько строк из статьи, которую они недавно читали с отцом. Тогда она не обратила внимания. Девочка, из-за которой Липягин попал под поезд, ни разу не пришла к нему в больницу, хуже того – она и ее родители сразу куда-то уехали из города, скрылись. Неужели это правда?..

– Завтрак готов, – позвал отец. – Слышишь, сударыня? Но учти – только по воскресеньям. В будни изволь сама быть хозяйкой.

– Можешь на меня положиться, – бодро сказала Оля. – Папа, я хочу сходить к Ивану Алексеевичу. Что-нибудь передать?

– Привет передай. – И спохватился: – Ты прямо сейчас? Очень кстати. Скажи, что я хочу с ним посоветоваться, я тут дело одно затеял. Погоди, я сейчас несколько слов черкану…

Возле дома Липягина Оля встретила спускавшихся с крыльца ребят и среди них – вот уж неожиданность! – Валю Чижикова, державшего в руках большую модель парусника.

– Ты чего здесь? – удивилась она.

– А ты?

– Я по делу… Что еще за детский сад? Может, ты и в солдатики играешь?

Валентин, похоже, хотел что-то сказать, чтобы поставить девчонку на место, но вдруг расплылся в улыбке.

– Ты знаешь, играю! Очень интересное занятие… А вот это, – он развернул перед ней трепыхавший парусами кораблик, – это Ивана Алексеевича работа. Он учит ребят переплетать книги и строить парусники. Только ему нужен помощник, один не управляется, вот и помогаю… А ты зачем?

– Меня отец послал.

– Тогда понятно… Да, слушай, я опять «Робинзона» прочитал. Нагородила ты не пойми чего? Никакой он не философ, просто сидел и думал – повезло ему или не повезло, что на острове оказался. Чего тут думать-то? Конечно, повезло. В историю попал!

– Иди, иди, – рассмеялась Оля. – Рано тебе еще взрослые книги читать…

Липягин ее приходу не удивился. Он сидел за верстаком и аккуратно подравнивал круглым ножом страницы зажатой в пресс книги.

– Как это ловко у вас получается, – сказала Оля. – Вы, наверное, с детства этим занимались, да?

– В детстве я был безруким шалопаем, гвоздя забить не мог. Потом, видишь, талант открылся. Может, во мне погиб великий мастер. – Он поправил очки. – А ты чем занимаешься? Кем хочешь быть?

– Понятия не имею, – честно призналась Оля.

– В таких случаях принято говорить, что главное – быть человеком. – Он улыбнулся. – Но я не буду говорить… Я знаю, зачем ты пришла. Конечно, ты пришла меня навестить. Кроме того, я заметил, что ты не спускала глаз с этой полки, – он дотронулся до кипы старых журналов, переплетенных в коленкор. – Правильно? Ты верно разглядела. Это подшивки «Нивы», «Русской старины», есть даже «Сатирикон» и «Осколки», в которых сотрудничал Чехов, есть его первые рассказы… Все это мне подарил человек, которого я однажды чуть не застрелил. Видишь, какая жуткая история… Давай мы сейчас с тобой затопим печь и будем разговаривать дальше. Как Владимир Васильевич? Все в порядке?

– Все в порядке. – Она протянула ему записку. – Отец просил передать. Он сказал, что мы должны гордиться знакомством с вами.

– Какая ерунда, Оленька… Твой отец сделал для меня такое, что я уже почти не инвалид. – Он прочитал записку. – Вот видишь! Неугомонный человек. Большое, доброе дело задумал, дай бог ему справиться… А про это… Газетчики, знаешь, тоже люди неугомонные, столько лет прошло, и вот опять, как будто больше писать не о чем.

– Иван Алексеевич, вы простите, что я надоедаю. Эта девочка, она что, грибы собирала? – Оля спросила и чуть не поперхнулась – надо же, глупость какая, мало ли что приснится.

– Почему грибы? – удивился Липягин. – Ничего она не собирала. – Он замолчал, словно всматриваясь в прошлое. – А может, и правда собирала. Что ей еще в лесу делать?

– Вы ее после этого так ни разу и не видели?

– Ни разу…

– Значит, это правда? Не может быть! Они просто вас потеряли, когда вы поправились, или еще что-то… Они и сейчас вас, наверное, ищут.

– Они меня не ищут, Оленька. Зачем меня искать?.. Давай, лучше посмотрим с тобой журналы, и если тебе захочется что-нибудь почитать, я буду доволен. Тебе наверняка захочется…

– Такого не может быть! – упрямо повторила она. – Не может, Иван Алексеевич! В это просто… нельзя поверить!

Она посмотрела на Липягина, и ей показалось, что он вздрогнул. Еще бы! Понятно, почему он так неохотно говорит об этом. Столько лет думать о человеческой неблагодарности, подлости. Ей стало холодно, она невольно придвинулась к печке… Она хочет понять… Должна понять, что же такое может случиться с людьми, чтобы они бросили искалеченного человека, трусливо бежали…

– Я бы поставила их к позорному столбу, – почему-то шепотом сказала она. – Чтобы каждый мог плюнуть им в лицо!

– Не надо сгоряча судить людей, Оля. Никогда не надо. Всякое могло случиться… Это уже не имеет никакого значения. Давно не имеет. Надо жить дальше… Хочешь, я научу тебя переплетать книги?

– Хочу, – кивнула она и вдруг увидела в его глазах слезы: он не вытирал их, только судорожно сглатывал.

– Иван Алексеевич, что вы! Иван Алексеевич… – Она испугалась, всхлипнула, прижалась к нему и тоже заплакала – горько и безутешно, как не плакала с самого детства.

13

Черепанов сидел верхом на стуле, вид у него был взъерошенный и злой.

– К чему этот балаган? – спрашивал он смиренно притулившегося в углу Гусева. – Ты знаешь кто? Ты – соглашатель. Мы не просто осрамимся, мы на корню загубим хорошую идею! Сквозная бригада требует крепких тылов, которых у нас нет, и прежде чем говорить о комплексе, надо столько перелопатить… Да чего я распинаюсь? Ты сам все прекрасно понимаешь.

– Еще бы мне не понимать, если я, можно сказать, у самых истоков.

– Так какого же черта?! – Стул под Черепановым жалобно застонал.

– Я все понимаю, Сергей… Мне сейчас должно быть стыдно, но мне не стыдно. Я сознательно иду на обман, на сделку, на подлог, назови как хочешь, потому что… Меня обложили! Жалкие слова говорю, самому слушать противно, но я уверен, что иначе мне просто не дадут закончить работу. Ты поражен… Тебя, конечно, втравливать в это я не имел права. Считай, что сорвался, пошел вразнос… Просто я подумал, что они все равно найдут человека, охотники всегда найдутся… Так что можешь встать и уйти. Даже не попрощавшись.

«Скрутило мужика, – подумал Черепанов. – Давно я его таким не видел… Побитым».

– Дверями хлопать – это в твоем духе. – Он сел рядом с Гусевым на диван. – Дядька меня в курс ввел, как они тебя ласково ублажали.

– Запрезирал, наверное?

– Сочувствовал. Он человек добрый. А я – злой! Я – высококвалифицированный ходок по закоулкам человеческой души. Поэтому слушай меня внимательно. Ты хочешь быть в этой ситуации выигравшей стороной. Так я понимаю? Но ты берешься за это не с того конца. Надо уметь считать.

– Павел Петрович уже посчитал.

– Я не о том. Деньги, прибыль – какая проза! – Черепанов усмехнулся. – Надо вычислить идею. С момента ее зарождения до того, как она станет свершившимся фактом. Как работает компьютер? Очень просто. Щелкает костяшками, отбирает варианты. Я наш вариант тоже просчитал. Ответ однозначный – надо отказаться. Заявить об этом во всеуслышание! Обязательно. И мы – на коне! Непосвященный человек скажет, что это парадокс, человек же, умеющий считать варианты, скажет, что это тонко и изящно продуманная партия. Согласен?

– Я не очень понял, но ты прав. Мы откажемся. Дело, правда, от этого не выиграет, завтра же найдут другую кандидатуру, я даже знаю кого. А мы будем чисты. Вернее, ты будешь чист, а я смиренно покаюсь, что пошел на поводу у самого себя… Не впервой, опыт, слава богу, есть.

– А ведь когда-то ты не постеснялся выгнать из цеха начальника объединения, – сказал Черепанов.

– Не начальника, а его шофера.

– Это еще более смелый поступок.

– Я был молодой и глупый, – печально сказал Гусев. – Теперь я стал старше, и стал… совсем дураком! Все, Сергей, считай, что разговор закончен.

– Куда торопиться-то? Ужинать будем, или голодным выставите за строптивость характера?

– Судя по тому, как Наталья стучит тарелками, будем. – Он побарабанил пальцами по столу. – Завтра с утра пойду себе место на участке застолблю, если, конечно, меня туда пустят.

– Когда я буду директором, у тебя будет персональный участок, обещаю… Теперь вот что. Завтра, прежде чем идти в цех, скажи Балакиреву, что Черепанов согласен и даже накидал тезисы, так сказать, обращения к общественности. Самому мне не с руки, я еще на бюллетене.

– Пошел ты к черту со своими шуточками, – устало сказал Гусев.

– А вот это не по-мужски. Я не шучу, Володя. Просто ты меня убедил. Я все учел, кроме того, что человека они действительно и без меня найдут. А уж этого я позволить не могу! Раз необходимо возглавить – мы возглавим. Пусть только не обижаются… Так что не забудь зайти к Балакиреву.

– Ну-ну… Быстро ты, однако! – в тоне Гусева прозвучало не пойми что: то ли удивление, то ли осуждение. – Дай сигарету!

– Ты же бросил.

– Мало ли… Последнюю! Душа просит. – Он затянулся, расслабившись откинулся в кресле. – А ведь я тебя не за этим вызвал, чтоб мне провалиться! Балакирев вполне мог подождать, да он и ждет, он ведь не знает, что ты приехал… Помоги мне с моделью! Один я не сумею. Просто не уложусь во время.

– Коляску будем строить? А что, давай! Это не кассетный держатель, но тоже… кое-что. Может быть, даже трамплин.

– Чего? – не понял Гусев.

– Метафора такая. Иносказание. – Он потянулся. – Есть хочется… Так ты, говоришь, шофера турнул? А я слышал – самого начальника. На авторемонтном до сих пор этот случай как легенду рассказывают…