Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
14
Десять лет назад молодой специалист Владимир Гусев установил рекорд, который, если бы подобные достижения фиксировались, остался бы непревзойденным и по сей день. Он проработал в должности заместителя начальника цеха ровно восемь часов. Утром приказ был подписан директором, а под конец смены его с этой должности уволил начальник производственного объединения.
Сняли его за вопиющее самоуправство и хамское поведение, хотя последняя формулировка в приказе не значилась.
Сняли и собирались привлечь к строгой партийной ответственности. Но не успели. Гусев к этому времени уже сидел в самолете и, зажав в кулаке леденцы, которые ему дала стюардесса, думал: с чего начать? Пойти прямо в приемную Президиума Верховного Совета, к Генеральному прокурору или, может, сначала все-таки в министерство. Знающие люди утверждали, что чем выше, тем легче попасть на прием. Так это или не так, он не знал, но знал, что пока начальника объединения не выгонят с работы, он из Москвы не уедет.
На меньшее он был не согласен.
Ему было двадцать пять лет, он имел диплом с отличием, любимую жену, дочь, обостренное чувство собственного достоинства и был уверен, что справедливость всегда торжествует, даже в самых безнадежных ситуациях. В данном же случае она должна восторжествовать немедленно…
Все началось с пустяка. В начале смены пришел водитель «скорой помощи» и пожаловался, что у них с машинами плохо, он вторые сутки дожидается, а ремонтники все тянут.
Гусев отправился на участок. «Скорая помощь» со снятым кузовом стояла в углу, а на яме слесарь Чуев копался в недрах «Волги».
– «Волга» могла бы подождать, – заметил Гусев.
– Не может она подождать, – сказал Чуев. – Не тех она кровей. Вы на номер поглядите.
– Зачем мне номер?
– Номера надо знать, – не поднимая головы, произнес Чуев. – Чтобы невзначай впросак не угодить.
– Уберите машину, – приказал Гусев. – Поставьте «скорую», а этой потом займетесь. В порядке очереди.
К Гусеву подошел незнакомый человек в тужурке: лицо у него было скучное, глаза с прищуром.
– Не безобразничайте, – сказал он.
– Да ладно, Всеволод Семенович, – вмешался Чуев. – Владимир Васильевич еще не в курсе, первый день сегодня. К вечеру все будет в ажуре.
– Вы кто? – спросил Гусев. – Вы почему в цехе?
– Это Всеволод Семенович, из объединения, – сказал Чуев, взявший на себя посредничество в общении Гусева с важным человеком. – Шофер товарища Курагина. Машина нуждается в срочном ремонте.
– В объединении нет больше машин? – спросил Гусев. – Объединение простаивает? – Он кивнул в сторону «скорой помощи». – А за этот простой кто-то, может, жизнью заплатит… Уберите машину!
– Вы что, с ума сошли? – несказанно удивился Всеволод Семенович. Он посмотрел на Чуева. – Первый день, говоришь? А шустрый!!
– Выйдите из помещения! Сейчас же! – Он вырвал у Чуева из рук гаечный ключ и отбросил его в сторону. – Убирайтесь!
Персональный шофер смерил Гусева взглядом, от которого впору было превратиться в соляной столб, постоял секунду, блюдя достоинство, потом повернулся и пошел к выходу.
– Сейчас чего-то будет, – засмеялся сварщик, вылезая из-под машины. – Что-то произойдет… А «Волга», между прочим, не из объединения. Я тоже в номерах разбираюсь. Это личная машина товарища Курагина, он в прошлом году на ней даже в отпуск ездил. Все говорили: какой совестливый человек, казенную машину не гоняет… Сейчас, товарищ Гусев, тебе отвинтят голову!
– Отвинтят, думаешь? – с веселой злостью спросил Гусев. – Тогда вот что. Раз это вообще частная машина, приказываю ее удалить за пределы завода. Быстро!
– Силен, – усмехнулся сварщик. – Когда тебя выгонят, иди ко мне учеником. На хлеб всегда будешь иметь…
Машину, под удивленные взгляды рабочих, выволокли за ворота, где, размышляя над случившимся, все еще стоял Всеволод Семенович. Лицо у него при виде происходящего стало землистым.
Вечером Гусева уволили…
В Москве Гусев неожиданно легко устроился в гостиницу: как раз перед ним сняли бронь, и он очутился в роскошном двухместном номере. Сосед попался хороший: толстый добродушный дядька в больших заграничных очках. Выслушав Гусева, сказал:
– Не порите горячку! Конечно, можно и к Генеральному прокурору, можно даже в международный арбитраж, но я вам рекомендую обратиться в приемную «Правды». Очень авторитетное учреждение. Я вам и телефон дам, приходилось обращаться…
Как ни был Гусев уверен в своей правоте и правоте дела, которое он отстаивал, но быстрота и натиск, с которым газета взялась за восстановление попранной справедливости, его ошеломили. Уже на другой день его принял заместитель начальника главка, выслушал, вызвал еще какого-то начальника, оба они даже позволили себе рассмеяться, когда он рассказал о Всеволоде Семеновиче, после чего его отпустили, сказав, что он может спокойно лететь домой. Правда, когда он уже открывал дверь, его спросили:
– А почему вы не обратились в местные вышестоящие органы? В Москву, знаете, каждый раз летать накладно.
– Сам не знаю, – окончательно осмелев, ответил Гусев. – Разозлился очень. Кровь взыграла…
Когда он вернулся домой, жена сказала, что ему дважды звонили из объединения.
– Позвонят еще, – сказал Гусев.
И случилось неправдоподобное. Ему позвонил начальник объединения – сам, не через секретаршу, и сказал, что произошло недоразумение, досадный случай, от которого никто не застрахован, его неправильно, ложно информировали. Шофер наказан. А вы, товарищ Гусев, поступили, – он секунду подыскивал слово, – хоть и несколько по-мальчишески, но справедливо. Желаю удачи!
Гусева в должности восстановили, указав, правда, на излишнюю горячность, но он подал заявление об уходе: ему не понравились ни директор, ни главный инженер, а он хотел, чтобы начальство ему нравилось. Он устроился на завод топливной аппаратуры, где собирался модернизировать производство, искоренить брак и, самое главное, значительно снизить количество рационализаторских предложений. Последнее было его заветным желанием, целью, к которой он стремился со студенческой скамьи…
Однажды, еще школьником, он заметил, что мать каждый раз, провернув мясо на котлеты, долго протыкает гвоздем забитую фаршем решетку. Он взял деревяшку, вырезал кругляк, вбил в него мелкие гвозди точно по рисунку отверстий, и все: достаточно было один раз прижать деревяшку к решетке, как остатки фарша тут же вываливались.
– Чего же на заводе-то не додумались? – удивилась мать. – Надо соседку надоумить…
Это было лет двадцать назад, а решетки на мясорубках до сих пор по всей стране протыкают гвоздем: конструктор до мясорубки не опустится, а рационализаторы заняты усовершенствованием того, что изготовили конструкторы.
В классическом, хрестоматийном виде это выглядит так: на завод поступает какой-то механизм, скажем, поточная линия, плод многолетней работы целого коллектива; ее устанавливают и в первую же неделю улучшают целый ряд узлов, во вторую неделю – еще; в конце квартала за выплаченные вознаграждения можно купить половину новой поточной линии, а неугомонные умельцы снова что-то доводят, улучшают, а то и переделывают заново… «Какого черта! – должны кричать заказчики, потрясая кулаками в адрес проектного института. – Какого дьявола! Что вы нам подсунули, ученые-переученые специалисты, если средней квалификации токарь запросто улучшает ваши мудреные приспособления?!» – но никто не кричит, все довольны, потому что рационализаторская мысль, а значит, и руководство этой мыслью на заводе не замирает ни на минуту…
А что как представить себе: получили автомат, сунулись к нему, чтобы заставить его работать еще более автоматически, а он, голубчик, до того продуман, до того весь обласкан последними достижениями передовой конструкторской мысли, что рука с отверткой замирает в недоумении: нечего тут делать, по крайней мере в обозримый отрезок времени, все уже сделано.
Утопия, конечно, милая сердцу сказка, но уж больно заманчиво…
Не будем замахиваться на суперавтоматы, начнем с мясорубки, или, в данном случае, с разработки более совершенной топливной аппаратуры. Но так, снова повторял он себе, чтобы утихомирить безудержно лезущую вверх кривую рационализации.
Программа была еретическая, не укладывалась ни в какие рамки, и Гусев не торопился ее декларировать: надо сперва заставить и научить конструкторов не оставлять после себя широкое поле деятельности для и без того занятых по горло производственников, а уж если что и оставлять, то чуть-чуть, чтобы рационализаторов совсем не занесли в Красную книгу…
В отделе, которым он руководил, было семь человек: все молодые, энергичные, работали спокойно, не потея, но дело шло.
Потом случилось так, что один сотрудник ушел в отпуск, вторая – в декрет, третий неожиданно заболел, а отделу между тем был поручен сложный узел, и руководство решило оказать помощь. «Не надо варягов, – сказал кто-то, – сами с усами, справимся». – «Придется поднапрячься», – предупредил Гусев. – «Это можно». Но особенно напрягаться не пришлось, разве что перекуры стали реже да информация о хоккее скудней; по звонку с места не срывались, более того, осмысленное выражение лица оставалось даже в буфете – человек думал, потому что думать было необходимо; поджимало время, заговорило честолюбие, любопытство: справимся вчетвером или не справимся? Они справились, сделали в срок, и сделали отлично. «По высшей категории», – удовлетворенно сказал ведущий конструктор и выписал премию – по двадцатке.
«А ведь могли бы и дальше так», – сказал Гусев. – «Вряд ли, – возразили ему товарищи. – Не забывай про психологический фактор и экономический расчет, сиречь корысть. В соседнем отделе восемь человек, у нас четверо, зарплата одна и та же, а ковры, между прочим, опять подорожали…»
Пошутили и разошлись. Но Гусев уже понял: не шутка. Сложился коллектив, который мог и хотел работать, перекрывая проектную мощность, и был на пути к реальному самоутверждению, но вкусил при этом и долю недоумения: почему им, чтобы заработать на штаны, надо работать вдвое больше? Где справедливость?
Гусев пошел к директору и предложил утвердить отдел в реально существующих штатных единицах, а зарплату, естественно, увеличить. Тот усмехнулся: «Было уже, Гусев, было. Двадцать процентов прибавили, говорят – мало». – «Почему же двадцать? Ведь отдача-то почти на сто процентов больше… Да и не в этом даже дело! Когда человек загружен – не авралом, не спешкой, а нормальной напряженной работой, он полней сознает ценность своего вклада. И еще, может быть, самое главное – происходит естественный, хоть и управляемый, отбор: лениво мыслящий человек и за двойной оклад себя утруждать не станет… Ну? Давайте попробуем!» – «Кто – давайте?» – «Да мы с вами». – «Ой, Гусев, нет у меня времени глупости слушать, ты уж меня извини…»
Вскоре одна из сотрудниц, ставшая матерью, решила целиком посвятить себя семье, заболевший товарищ по состоянию здоровья был вынужден уехать в центральные районы страны, а отпускник, вернувшись и почувствовав что-то новое в прокуренном и лениво-благодушном некогда воздухе, тут же перешел к плановикам: там все оставалось по-прежнему.
Подкрепления, между тем, не поступало: охотников и всегда-то было немного, а тут и вовсе никто не рвался. «Мужики! – говорил Гусев. – А? Ну еще немного! Докажем, что мы в тельняшках!»
– Ну как, не трудно? – участливо спрашивал ведущий конструктор. – Трудно, понимаю… Подкрепим!
Как им хорошо работалось тогда! Они впервые, может быть, чувствовали себя не штатными единицами, а коллективом единомышленников, конструкторами, которые могут все: разработанный ими узел был принят за гостовский эталон, разработанная система экспонировалась на ВДНХ.
Но экономический фактор подтачивал монолит. Ребята скучнели. А вскоре пришли три обещанные штатные единицы, повесили пиджаки, поведали всем обо всем, и началось стремительное падение к исходным рубежам…
Гусев, отведавший общения с высоким начальством, написал в министерство подробное письмо, в котором поделился своими мыслями о нестандартных конструкторских группах; бумага вернулась в объединение, какие на ней были резолюции, он не знал, да и сейчас не знает. Дело, как принято говорить, было оставлено без последствий. Для дела… Для Гусева же последствия обернулись тем, что товарищи, почти полгода шагавшие с ним нога в ногу, стали его сторониться: «прожектер», а начальство во избежание дальнейших фантазий перевело его на другую работу, подальше от соблазна…
Много потом всякого было.
Он изобрел гидролизный анализатор – его наградили медалью ВДНХ.
Он предложил способ холодной вулканизации, который тут же отвергли, хотя через пять лет этот же способ, запатентованный за рубежом, был внедрен уже в спешном порядке.
Он ушел с завода и стал работать слесарем в промкомбинате. На него молились: золотые руки, светлая голова – про него написали фельетон, вернее, упомянули в фельетоне: как это, дескать, накладно для государства, когда дипломированный конструктор чинит замки и зонтики.
Он построил первый в городе дельтаплан – ребята сходили с ума, а взрослые сочувствовали: что ему еще остается? Только и остается, что воспарить над неприветливой действительностью.
Потом умерла жена.
Если бы не Наташа, все бросившая и приехавшая к нему и к Оле, он бы не знал, как жить дальше…
На заводе горного оборудования, куда он в конце концов притулился, все складывалось как нельзя лучше, пока он не заморочил людям голову идеей автоматической смены резца и фрезы: завод и без того был на хорошем счету, своих Кулибиных хватало. Но работу он все-таки сделал. За него заступилась газета, потребовала срочного внедрения, справедливость опять чуть не выбежала ему навстречу в белом платье. Но не выбежала. Занята была: не он, должно быть, один такой…
А в общем-то и вправду: нечего бога гневить. Работает. Относятся к нему хорошо: с завихрениями, дескать, но не вредный, не скандалист. Попросишь его – поддержит ценное начинание, покочевряжится немного и согласится. Покладистый мужик. Можно его и побаловать. Коляску решил делать? Пусть делает, не в ущерб производству. Изобретатель все-таки, престиж для завода…
Вот такой, значит, расклад на сегодняшний день. А Черепанов о шофере вспомнил. Нашел время…
15
Телефона у Липягина не было. Улица окраинная, бесперспективная, дома обречены на снос. Поэтому он несказанно удивился, когда пришел мастер и сообщил, что будет делать отвод от ближайшей поликлиники. «Что так?» – поинтересовался Липягин. «Велено. – И поставил на тумбочку телефон. – Пользуйтесь на здоровье».
Липягин хотел попользоваться, но не знал ни одного номера. Ладно, купит справочник, тогда и поговорит.
К вечеру ему позвонили из горисполкома и сказали, что получено письмо от строителей БАМа, которые приглашают его осенью приехать на торжественную стыковку магистрали. «Письмо вам доставит курьер, – добавила секретарша горисполкома. – А вы подумайте, какая вам нужна помощь. Любую помощь мы безусловно окажем…»
«Интересно, его можно выключить? – неприязненно подумал он, глядя на телефон. – Есть, наверное, какая-нибудь кнопка…»
За последние дни он получил несколько писем – от отдельных граждан и от коллективов. Пионеры просили прислать фотокарточку для музея, пенсионеры выражали восхищение. Директор Дома пионеров, где он вот уже год занимается с ребятами, милая женщина, и раньше оказывавшая ему всяческие знаки внимания, поручила девочкам испечь для него пирог… А вчера пришла Оля. Он не хотел, не помышлял ничего говорить, девочка как-то сама… Странная девочка – она как мембрана издали уловила его смятение… Это ее внезапное отчаяние, то, как она рыдала, уткнувшись ему в плечо, было невыносимо, и он не знает, что будет дальше.
В давние времена он бы немедля пошел в пивную. Вот бы все удивились. Липягин – убежденный трезвенник. «Лечились?» – спрашивают его. «Лечился, – зло отвечает он. – От геморроя». Зачем ему лечиться, если он до той проклятой осени в рот не брал, даже возвращаясь с «поля», когда по заведенному обычаю геологи три дня размачивали «сухой» закон экспедиции. Не пил, и все… Вот бы Хряпин рассмеялся: «Это кто у нас трезвенник? Ванька Липягин? А не взять ли нам по этому случаю по стопарику?..»
Снова, как это уже не раз случалось, дни замелькали в обратную сторону, он не останавливал бег времени, пусть себе крутится. Посмотрим лишний раз, вспомним, чтобы было что на встрече с передовыми рабочими рассказать…
16
Липягин, слегка приволакивая ногу, шел по деревенской улице, отгоняя палкой собак. Большой жирный гусь, пригнув к земле шею, торопливо засеменил ему навстречу и ущипнул за щиколотку. Клюв лязгнул: нога была деревянная, с железной окантовкой. Гусь зашипел от негодования и побежал прочь.
– Что, выкусил? – рассмеялся Липягин. – Давай, чеши, а то голову откручу. Жрать хочется…
Он не ел со вчерашнего дня. По дороге в Лозовую, куда ехал устраиваться в инвалидную артель, отстал от поезда и теперь шагал налегке, без вещей и без денег. Хорошо хоть документы остались. Хрен с ней, с Лозовой! На станции сказали, что неподалеку большая птицефабрика, можно устроиться кормачом или сторожем. Сторожем ему подходило. Добросердные дворничихи больше не попадались, мужик без ноги – товар не ходкий, надо как-то кормиться.
На краю деревни стучал буровой станок. Липягин подошел ближе. Чумазый, весь в глине мужик глянул на него из-под кепки и, обтерев руки, двинулся навстречу. Это был Хряпин. Невероятно, немыслимо, почти фантастика. Хотя – почему фантастика? Бродяги так и должны встречаться: по стечению обстоятельств, в местах самых неожиданных.
– Здорово, Липягин, – сказал он. – Что-то ты мне частенько стал на глаза попадаться. Ты чего тут? Опять смотреть будешь, может, мы какую падаль из земли выроем?.. Молчишь? Не желаешь со мной разговаривать? А я желаю. Давай отойдем.
– О чем говорить…
– Должок хочу с тебя стребовать.
– Ну, пойдем, – сказал Липягин.
Он повернулся и, поскользнувшись на жирной глине, упал; штанина у него задралась. Хряпин с испугом смотрел на схваченную металлическими обручами деревяшку.
– Это как же? – растерянно спросил он. – Где тебя угораздило?
– Не твое дело. – Липягин поднялся. – Идем. Я безногий, да верткий.
Хряпин, ничего не ответив, сбегал на буровую и приволок ящик из-под консервов.
– Садись… Высоко оттяпали-то? Ну да им попадись, они чужого мяса не жалеют… Да не молчи ты! Судьба наша не такая, чтобы глотки друг дружке грызть. – Он вдруг улыбнулся. – А дроби из меня вытащили – килограмм! Ей-ей! Во псих!.. Ты без места, да? Так у нас тоже… Сам понимаешь, не светит. Мы тут воду ищем, по договору.
Липягин сидел разомлевший, добродушный, никакого зла у него на Хряпина не было. Тот Хряпин, которого он хотел убить, остался где-то далеко, а этот смотрит на него сочувственно, с участием… Мамонта раздавил… Полно, Липягин. Может, и не было никакого мамонта, так, мираж один…
– Мы через час шабашим, – сказал Хряпин. – Айда с нами ужинать. Мужики хорошие. Посидим, хлебнем помалу… Ты не думай, Иван, это я сгоряча окрысился-то. Вижу – опять правдоискатель прется… Ногу-то где оставил?
– Пропил, – усмехнулся Липягин. – Ноги нынче в цене… Ладно, подожду. Честно говоря, живот подвело.
– Так это мигом! – он снова смотался на буровую и принес вяленую рыбину. – Хлеба нет, так стрескаешь…
Вечером в избе, которую сельсовет выделил для буровиков, сели ужинать всей бригадой. Хозяин, чей дом был ближе всех к будущему колодцу, выставил щедрую закуску. Выпили. Липягин тоже выпил: за последний год без этого не обходилась ни одна еда. Хряпин по случаю встречи с соартельщиком стал рассказывать, как греб самородки лопатой, подмигивал Липягину: нехай, дескать, слушают, это им не водичку для тружеников сельского хозяйства искать. Вспоминал всякие истории, большей частью – душераздирающие. Не преминул сказать и о том, что его друг, Ваня Липягин, – вот он, среди нас сидит, – тоже пострадал на трудовом фронте. Случайно, но пострадал.
– Случайно – это обидно, – сказал хозяин. – Мой брательник в городе под трамвай попал. По пьянке. А еще, знаю, сгорел один, тоже в нетрезвости… Ежели он, например, пацанов бы из огня вынес, это не обидно, а так… Обидно!
– Не один черт отчего помирать, – сказал Хряпин. – Все равно не хочется. Разольем, а?
– Кому же хочется? – продолжал хозяин. – А все-таки… – Он посмотрел на Липягина. – Под машину угодил или как?
«Жалеют меня! – горький хмель ударил в голову. – Все жалеют… Хряпин вон – рука у него не поднялась на безногого. И самому мне себя до смерти жалко, только молчу, а то, не приведи бог, опять, как Люська-дворничиха, ляпнет кто-нибудь: «Тебе бы под поезд, что ли, кому ты такой нужен!» Подумаешь – сапоги у нее пропил… Эти вот тоже – алкаши, перекати-поле, а жалеют… Не надо мне жалости!»
– Под машину, говорю, угодил или как? – снова спросил хозяин.
– Под поезд, – сказал Липягин. – Под товарняк. Девчонка ногой в стрелке застряла… Я ее вытащил, а самого подмяло. – Он выпил еще стопку. – Так что… Не совсем зазря. Не по глупости, – он сказал это и услышал крик: «Дяденька, ну что же ты!» Голос его окреп. – Недаром я, выходит, на деревяшке ковыляю… Человек жить остался!
От волнения он покрылся испариной. Пусть знают! Пусть не смотрят на него, как на калеку с паперти… Он, Иван Липягин, совершил поступок, и пусть они все тут заткнутся!
Как ни шумно было за столом, но слова Липягина расслышали все.
– Надо же! – значительно произнес хозяин. – Это другой коленкор… Чего ж тебе, пенсию хоть положили?
– Положили, – кивнул Липягин. – Персональную. Но без работы не могу. Врачи говорят – свежий воздух нужен.
– Ну, Ванька! – Хряпин аж рот разинул. – Ну, Ванька! Я тебя сейчас качать буду!
– За такое дело ордена надо давать! – возбужденно сказал кто-то. – Чего скромничать!
Хряпин, опомнившись, быстро овладел вниманием.
– Да он откажется! Ваня знаете какой? Он же в меня пулял! Как шарахнет! – Хряпин смотрел на Липягина влюбленными глазами. – Он за мертвые кости пострадал, а за ребенка – не то что под паровоз, он танк своротит! – Хряпин обхватил Липягина и стал чмокать его мокрыми губами. – Не такой человек, чтобы выпячиваться стал! Да ни в жизнь! – Пошатываясь, он встал и предложил тост за своего лучшего друга, за людей, которые ради людей… на костер, на плаху!
– Слышал я вроде что-то, – сказал хозяин, подвигая Липягину распластанного, истекающего жиром гольца. – А может, о ком другом… Далеко дело было?
– На Слюдянке. На шестом перегоне.
– Точно! Мужик один на станции рассказывал, поезд, говорит, чуть с рельсов не сошел, и про девчонку что-то… Да я толком не слушал, ни к чему было…
Завтракали молча. После вчерашнего вид у всех был помятый.
– В голове стучит, но – ни-ни! – говорил Хряпин, лениво прихлебывая чай. – На работе не потребляю. Я и тогда, если бы от злости не приложился, разве бы накуролесил? Серега меня спонталычил… Помнишь Серегу? Сгинул! Денег, правда, огреб. Хорошо мы в тот раз взяли. – Он посмотрел на Липягина. – А вообще-то, Ваня, ты не теряйся. С этих, у которых дочка, можно прилично стребовать. Не постоят.
– Опять я тебе сейчас врежу, – сказал Липягин. – Как был жлобом, так и остался.
Но не зло сказал. Для приличия.
– Во псих! Ты колбаску жуй. Дефицит. Хозяин выставил.
– Жую… – Липягин машинально расправил пожелтевшую журнальную страницу, на которой была разложена колбаса, вгляделся… С хрупкой, но еще глянцевитой бумаги на него грозно глядел усатый, бравый, увешанный крестами и еще какими-то орденами солдат, за ним рвались снаряды, небо было затянуто дымом. «Рядовой Мукдена» – гласила подпись.
– Откуда это у тебя? – спросил Липягин.
– Красивые картинки? – Хряпин привстал и вытащил из-под матраца растрепанный журнал. – Старинный! Мы тут дом ломали, я и нашел. Полон чердак был. Запихал в мешок и принес. Интересно! Машины всякие, лошади. А купальники были – обхохочешься!.. Теперь вот на хозяйство пускаем.
– Отдай мне, – попросил Липягин. – На память. Буду картинки разглядывать, если в сторожа определят.
– Дарю! – Хряпин сложил журналы в бумажный мешок. – Помни таежную дружбу!.. А голова стучит! Голова свое требует…
На птицеферму Липягина не взяли – ни кормачом, ни сторожем. Зато, побродив по селу, он наткнулся на объявление: «Школе-интернату требуется истопник». «То, что надо! – сразу решил он. – Спокойно, тихо. Дрова трещат… Иду в истопники!»
На его хромоту сперва косились, потом перестали: работу человек исполнял, печки всегда горячие, а главное – непьющий. После того ужина у буровиков водку на дух не переносил. Вспомнит – краской заливается. Хвастун. Герой Мукдена…
Каморку ему выделили уютную, под лестницей. Сиди, читай журналы. Увлекательнейшее чтение! Забытый, давно исчезнувший мир страусовых перьев, раутов, приемов у его императорского величества…
Как-то вечером пришла воспитательница.
– Какой вы, оказывается, скрытный, Иван Алексеевич! Мы ведь ничего не знали… Очень прошу – надо перед учениками выступить на Уроке мужества. В субботу проводим. Вы уж пожалуйста! Они ждут.
Липягин выступил.
На другой день в школу позвонили из соседнего райцентра: «Можно товарища Липягина? Дело в том, что у нас вечер допризывников, мы бы хотели…»
На вечере был корреспондент районной газеты. Он сфотографировал Липягина и написал о нем заметку. Потом приехал Можаев. Правда, Липягин к тому времени уже снова лежал в больнице: культя у него воспалилась, открылся свищ, и врачи сказали, что надо еще немного отрезать, чуть повыше. Протез потом было трудно приспособить, чтобы и по ноге, и удобный. Можаев помог. Спасибо ему, доброму человеку…
Справочник Липягин все-таки достал. Он позвонил в горисполком и попросил передать строителям, что на стыковку приехать, к сожалению, не может: плохо себя чувствует. Впрочем, до осени далеко… А за внимание – спасибо, помощи ему никакой не требуется, у него все есть.
