Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
Следствие шло всего третий день, а Геннадию казалось – год. Он сидел на жестком диване, смотрел на следователя и думал:
Интересно, как он ведет себя дома? Вот, скажем, пришла жена с рынка, купила мясо. Почем? У кого брала? Рябая тетка продавала? В синем платке? Знаю, как же. Штрафовал ее в прошлом году. Сны ему, должно быть, тоже снятся нехорошие, тягучие, с матерщиной…
– Ну что, Русанов, так вот и будем в кошки-мышки играть?
– Мне повторить еще раз?
– Нет, повторять не надо, я твои сказки на память выучил, Шофер ты грамотный, неужели не понимаешь – экспертиза против тебя, инспектор Самохин – человек опытный, его не проведешь. Следы на левой стороне дороги твои, вмятина на крыле свежая, водку ты пил на прорабстве. Ну? Разве не так?
– Не пил я ничего.
– Как же не пил, когда пил? Самохин сам видел.
– Не мог он видеть.
– Мог, раз говорит. Зашел ты с приятелем в магазин, взял бутылку вина и выпил прямо у прилавка. Было? Самохин не знал, что ты шофером работаешь, не пригляделся еще, зато он тебя по другим делам хорошо помнит. И я помню. Вот ведь как.
Геннадий молчал. Он смотрел, как следователь точит карандаши: зачинит, поставит в стакан, полюбуется и берет другой. Ты меня помнишь. Еще бы! Приходил в больницу тихий такой, просительный, в белом халате. Говорить тебе со мной громко не разрешали. Куда девались Рябой и Японец? А кто их знает, куда они девались. Пропали. В воду канули… Геннадию тогда было даже немного жаль следователя – трудится человек, трудится, и все без толку. Еще неприятности по работе будут.
– Значит, в магазине ты пил…
– Воду я пил.
– Ладно, не темни. Экспертиза была? Была. Что показала? Опьянение третьей степени.
– Дома выпил. Пришел и выпил. Сосед подтвердить может.
– Ну вот, сосед. Он же тебя и поил за услугу.
Следователь был человек терпеливый и добрый, но все это ему успело надоесть. Скоро на пенсию выходить, на покой, и вот такая белиберда. Хоть бы дело стоящее напоследок. Все ясно, можно в суд передавать. Шофер Русанов после работы решил подкалымить, поехал на второе прорабство, выпил там и на обратном пути вследствие опьянения заехал на левую сторону дороги. В результате – дорожное происшествие. На место выехал Самохин и установил, что ехавший навстречу Демин был вынужден круто повернуть влево, задел Русанова. Не смог удержать руль, машина упала с обрыва и загорелась.
– Эх, Русанов, Русанов, – сказал он. – Нехорошо. Подумай, что получается – человека ты не бросил, вытащил из беды, все верно, зачтут тебе это, а дальше? Товарища своего подвел под аварию и запираешься? Суд выяснит.
– Выяснит.
– Ты подожди, слушай. На тебя Демин молиться должен. Так? Ты жизнью рисковал, а его выволок. И что получается – в большом ты, можно сказать, вел себя как герой, а в малом товарищу гадость делаешь.
«Ну, иезуит, ну, прохвост! Хорошо тебя учили. Умеешь. Лазейку ищешь, подход особый, на эмоциях играешь… Да что же, в самом деле, ведь это фарс какой-то, комедия! Встать сейчас, сказать, что все они дохлые сволочи, что ему плевать… Дать бы тебе раз по темени вот этим пресс-папье, чтобы дух вон!..»
– Дайте закурить.
Следователь пододвинул пачку. В голове зашумело. Две недели не курил. Здоровье берег, хрипов в легких испугался… Ну-ну… Интересно, как оно дальше будет. Везучий ты парень, Гена…
– Опять мы с тобой в тупик зашли, – сказал следователь устало. – Может, еще одну очную ставку с Деминым устроить?
– Насмотрелся я на него. Хватит… Скажите, сколько мне дадут, если я признаюсь?
– Вот это деловой разговор! Ну, сколько? Как повернется… Учитывая, что ты человека спас, не больше года условно. Права, конечно, отберут на время. Тут никуда не денешься… Ну что, будем протокол писать?
– Да нет, просто хотел поторговаться, посмотреть, почем тут у вас признание… Еще вопросы будут?
«Наглый какой парень, – подумал следователь. – Не расколешь сразу».
– Будут. Что ты себе думаешь, Русанов? На что надеешься?
– На авось.
– Ага… Ну так. Можешь идти.
На улице было тепло, тихо, падал мокрый снег. Темнело. Фонари казались мохнатыми шарами. Кто-то окликнул его, Геннадий не обернулся и ускорил шаги. Домой. Лечь на диван и думать. Мысли путались. Сейчас он выпьет кофе, разберется. Все ерунда, затмение какое-то. Надо взять себя в руки, стряхнуть отупение. Как это вышло? Почему следователю надо, чтобы виновен был Русанов? Почему это надо Самохину? Личные счеты? Не может быть, слишком мелко… А Демин, Демин как? Это не укладывалось в голове даже у Геннадия, который в последние годы частенько упражнялся в цинизме, в упрощении и огрублении человеческих отношений…
Дома ходил из угла в угол. Не может быть. Не может… Следователь, Самохин, Демин, шофер какой-то на трассе, который видел, как они столкнулись… Откуда шофер? Никого не было. Самохин говорит – был.
Но ведь не могут же четыре человека просто так вот взять и сговориться? Но могут? Тогда что же? Ошибка? Кто-то один ошибся, напутал…
Нет, ошибиться было нельзя. Когда ты висишь в горящей машине вниз головой, придавленный баранкой к сиденью, и каждую секунду ждешь взрыва, когда тебя, полуживого, вытаскивают из кабины через разбитое стекло и ты жадно ловишь ртом воздух – в такие минуты не ошибаются…
Как он сказал тогда? «Что будем делать?» Нет, он сначала сказал: «Ну, Генка… Машине каюк, это хрен с ней, выплачу, сколько надо, а вот помирать не хотелось…»
Потом они поехали в ГАИ.
19«Наверное, баллоны жгут, – подумал он. – Только почему так далеко?» И вдруг увидел – внизу горела машина.
Кубарем скатился вниз, по изрытому снежному склону. Машина валялась колесами в небо. Прицеп занесло набок. Демин! Его прицеп с наваренными станинами… Кабина ушла в снег. Стал разгребать, отвернув лицо, – пламя уже лизало капот, дверь заклинило, не поддавалась. Живой или нет – ни черта не видно, не разберешь… С размаху бьет ногой в стекло. Не берет… Броня, не стекло. Ударил пяткой, нога провалилась в кабину, застряла…
Когда отволок его шагов на сто, позади грохнуло. Геннадий не обернулся. Он видел, как взрываются машины. Демин поохал немного, потом сел. Белый как снег, тяжело дышит. Цел. Даже не ушибся. Перепугался очень.
– Ну, Генка… Запомню!
В ГАИ было накурено. Самохин пил чай. Он сидел в одних носках, промочил ноги, и сушил валенки на батарее. Узнав, в чем дело, обулся и крикнул в соседнюю комнату дежурному:
– Уехал на происшествие.
Потом обернулся к Демину:
– Ну, Николай, не ждал. Как это тебя? Ладно, на месте увидим… А ты куда, молодой человек? – Он вгляделся в Геннадия. – Ба! Старый знакомый! Очень старый… Ну-ка, садись, с нами поедешь. Свидетель. Даже, можно сказать, участник.
– Я никуда не денусь, – сказал Геннадий. – Свидетель, к сожалению. Зачем мне с вами ехать, все и так видно. Устал я очень. И потом рука, видите?
Руку Геннадий сильно порезал о стекло, когда вытаскивал Николая. Кое-как перевязал носовым платком. Кровь все еще сочилась.
– Ладно. Иди отдыхай. Завтра с утра подъедешь.
Дома, возле самых дверей, встретил соседа. Они покурили. Геннадий коротко рассказал, что и как. «Беда, – вздохнул сосед. – Надо осторожней. Чуть не погиб человек, а все через лихачество. Ну ладно, зайдем, я тебе стопку налью, а то у тебя вид нездоровый».
Геннадий поколебался было, но выпил: его сильно лихорадило. Потом вернулся к себе. Было семь часов. Маша его сегодня ждет на пельмени. Вода небось кипит, пельмени на листе разложены… Завтра. Сейчас не могу.
Смертельно хотелось спать. Где-то мелькнула мысль: «Передовой шофер автобазы Геннадий Русанов решил после работы помочь ремонтникам ликвидировать аварию тепловой магистрали. Возвращаясь из рейса, он совершил подвиг…».
«Ох и балаболка ты, милый мой», – успел он подумать и заснул, привалившись к стене, в шапке и в валенках… Шапка съехала набок. Он поправил ее и увидел, что колеса у машины все еще крутятся. Вот диво. И мотор работает, а машина вверх ногами. «Ты зачем так?» – спросил он у Демина. Тот рассмеялся. «Очень просто, метод такой… А ты что, выпил? Несет от тебя за версту. Как это я раньше не заметил?» – Он взял его за воротник и стал трясти. «Ты что? – буркнул Геннадий. – Обалдел?» – И открыл глаза. Рядом стояли Самохин и еще кто-то из работников ГАИ.
– Привет, – сказал Геннадий, позевывая. – Рано я вам, однако, понадобился. Или уже утро?
– Вставай, вставай. Угрелся. Поехали на экспертизу, посмотрим, сколько ты за воротник заложил.
– Хорошо заложил, – улыбнулся Геннадий. – Стопку до закуски и стопку после… Погоди, это на какую же экспертизу? Зачем?
– На предмет опьянения, – пояснил стоявший за Самохиным милиционер. – Обычное дело, пора бы знать.
– Так я же не на работе. Вы что?
– Экий ты, – поморщился Самохин. – Разберемся мы. Разберемся. Показания давать будешь, дело срочное, по горячим следам надо. Экспертиза для порядка, в нашем деле всегда так.
В поликлинике Геннадий дунул в трубочку и попросил у медсестры порошок от головной боли, улыбнулся, когда она сказала, что порошки приносят вред, надо меньше пить, подумал, что настроение у него сегодня какое-то смешное, уютное, и по дороге в ГАИ снова задремал в машине. Окончательно проснулся он только в дежурке, когда Демин сказал:
– Вот какое дело, Гена… Не хотел я тебя подводить, думал – ну, обойдется. Все-таки ты меня выручил. Потом… Понимаешь, как получилось: я одно, а Самохин – дока, его не проведешь. – Он кивнул в сторону инспектора, который сидел рядом и молча слушал.
– Ты, Демин, еще ответишь за попытку ввести следствие в заблуждение, – сказал Самохин. – Хоть и понимаю, что ты по дружбе.
– Ладно, – кивнул Демин. – Отвечу. Не в этом дело… Вмятина у тебя, Гена, на крыле, не доглядели мы. Потом – следы на дороге. Экспертиза. В общем, видишь, как получилось. – Он развел руками и виновато улыбнулся. – Припер меня инспектор. Пришлось сознаться, что сшибли меня.
– Не понимаю, – сказал Геннадий. – Разве тебя сшибли?
– Ладно, Гена, чего уж там… Хотел я, как договаривались, на себя вину взять или сказать – не знаю, ехал какой-то самосвал, зацепил, да не вышло вот. Теперь приходится, как было… Ты не пугайся: самое большое – за машину заплатишь, не все, конечно, я половину внесу. Помогу.
– Погоди… Это значит, я тебя сшиб?
– Артист, – вздохнул Самохин.
Демин тоже вздохнул, – неприятно товарища подводить, а что делать? Инспектор – собака, нюх у него. Сквозь землю видит.
– Ах и падла же ты, – вдруг сказал Геннадий почему-то совсем спокойно, – ты когда это придумал? Неужели пока домой ездил, мокрые штаны менял? – Он приподнялся и ударил прямо через стол.
Лицо осталось на месте. Смотрит, не отводит глаз! Он ударил еще, всем телом кинув себя навстречу этим глазам, но по дороге рука уперлась во что-то, взмыла вверх, и Геннадий, морщась от боли, рухнул на лавку. Самохин, все еще продолжая держать его, сказал:
– Ну вот и хорошо, все по науке идет. Проявил ты свою натуру… Отсидишь пятнадцать суток за хулиганство, потом поговорим.
– Не надо, инспектор, – вмешался Демин. – Я не в обиде. Понимаю. Нервы у него.
20Маша вернулась с работы, поставила чайник и села распускать кофту. Очень милое занятие, увлекательное, гимнастика для пальцев. Надо бы чепчик надеть и очки на тесемке, да котенка завести, чтобы клубком забавлялся.
А что делать?
Маша кинула кофту в угол и пошла к телефону. Сейчас она услышит его сонный голос – да вот, понимаете, так получилось. Работа… Снова села к окну, взяла газету. Брумель прыгнул на два метра девятнадцать сантиметров. Ну и что?
Сколько сейчас? Половина седьмого. Люди идут и идут. Все время хлопает дверь Бам-бам! Стучит и стучит. Неудобно, что дверь рядом. Раньше не замечала. Вот опять… И снова не он. Шаги она его узнает. А дверь за всеми захлопывается одинаково.
Не позвонил. Не приехал. Она сидит и думает, поджимая губы: капризничает. А вдруг?.. Да нет, ничего не вдруг, просто ему надоело, сколько можно…
Она говорила себе, что нет, неправда, в отношениях между людьми не может, не должно быть всяких там уловок. Женская гордость? Она понимает, пусть женская гордость, но разве это значит, что она должна делать каменное лицо, казаться равнодушной, говорить «нет», когда все равно скажет «да»? Или, может быть, она действительно была уж очень откровенно рада всякий раз, когда он приходил, сидел рядом, плел косички из бахромы на скатерти.
Когда просто был здесь.
Все у нее не так. Не как у людей. Честное слово. Подруги ходят со своими милыми в кино, гуляют в парке, стоят в подъездах и слушают стихи; они вздыхают, томятся, ждут, красиво переживают и два раза на день рассказывают ей об этом. Потом кто-нибудь из них приглашает на свадьбу. Все как положено. А она привела в дом. Кормит блинами. Рубаху ему выстирала… Ходит в халате, в переднике, выбивает с ним на улице матрац. Какие тут стихи. Сидит и молчит по два часа кряду, потом заговорит. Лучше бы молчал. Она теряется. Начинает с чепухи. С мелочей. Какой-нибудь факт или случай, и вдруг – ей иногда кажется, что это нарочно, просто, чтобы подразнить ее, – переходит к обобщениям, к выводам, которые она не знает, как опровергнуть. Хотя знает, что это не так… Строит и строит свою мрачную башню, потом раз – и нет ее. Рассыпал. Улыбнется и скажет: «А может, не так. Слова, знаете, страшная вещь…».
Она совсем не знает его. Не знает – и любит. Как же так? А вот так. Геннадий сумел бы и здесь построить длинную теорию. Теоретик… На что она рассчитывает? Чего ждет? Думает пригласить подруг на свадьбу? Как бы не так. С такими глазами, как у него, не женятся… Ходит и ходит. Почему бы нет? И если захочет – останется. Она ни на что не рассчитывает, просто любит. Пусть теоретики разбираются…
На кухне загремел ведром Фокин. Вернулся из Магадана. Он теперь на дальних рейсах. Может, спросить? Не видел, мол, Русанова? Он мне, понимаешь, нужен… Для газеты.
– Русанова не видел, – сказал Фокин. – Не до газеты ему теперь. Не слышала? Темная история, никто пока толком не знает. Говорят, то ли сшиб он там одного парня, то ли наоборот. Вроде обгорел. Я сам слышал мельком, заезжал на базу путевку отметить.
Она секунду молчала.
– Фокин! Как это… обгорел?
– Обыкновенно. На бензине ездим, не на воде… Да ты что? Фу, дуреха, не реви, честное слово! Жив и здоров, раз в больницу не положили. Чуб опалил – и вся история… Погоди!
Она бежала к редакции. Фокин перепутал. Конечно, перепутал. Это не Геннадий. Он не может лежать, укутанный в гору бинтов – вместо лица, головы, рук – одни бинты! Не может… Он сидит ждет ее… Телефон молчит. Не отвечает… На базу? Нет, сразу к нему. Машина у редакции. Витя, милый, скорей. Не спрашивай, надо. Понимаешь – надо! Вот здесь, видишь, – дом с наличниками? Все…
Дверь открыла одна из дочерей, сказала, что дома никого нет, все на работе. Хотя нет, дядя Гена был, куда-то вышел. Вы заходите.
Слава богу: «вышел», значит – ходит.
На столе тикает будильник. Смешной, пузатый. С колокольчиком. У нее тоже был такой, мама купила, когда она пошла в школу. Был у нее долго, ходил еле-еле, по настроению, путал время и до конца своих дней терпеть не мог, когда его по утрам засовывали под подушку. Верещал, как резаный поросенок.
Маша взяла веник. Подмела. Что с ним? Диван заправлен кое-как, белье раскидано. Такой всегда чистюля… Не до порядка, видно. Ну ладно, займемся уборкой. Она смела со стола объедки, собрала окурки. Так… Закурил, значит, снова. Чайник поставил прямо на стол, на какую-то бумагу. Штемпель университета. Может быть зачислен… Хорошо. Ответили все-таки… Листы раскидал, потом не найдет ничего. Куда бы сложить?
Машинально раскрыла тетрадь в клеенчатом переплете. «У нее красивые ноги…». Как-как?.. И вдруг увидела свое имя. «Маша есть Маша. Милый курчонок…».
Она знала, что читать нельзя. Некрасиво. Но не подумала об этом даже после того, как перевернула последнюю страницу. Ей стало холодно. Как мог он? Нет, не о ней, о ней он просто так, для общего тона… Да и неважно… Как мог он так колесовать себя? За каждым словом – боль! Придуманная боль! Эти слова – глупые, злые, никчемные, они кривлялись здесь, на страницах его тетради, они кричали, норовили ударить побольней, подвздох, по горлу… А он?
Надо быть очень больным, чтобы так писать.
Ей захотелось плакать. Уткнуться носом в подушку и лить слезы. Отплакаться за все. Она боялась, что он покалечен, а он, может быть, хуже, чем покалечен… Раны зашивают… Но и болезни лечат! – слышишь? – любую болезнь. Даже рак. Если захватить вовремя.
Вот таким образом, Мария Ильинична. Плакать будешь потом. Куда это все сложить? Идиот. Кидает бумаги, письма. Расхристанный неврастеник. Не думай, я не буду щадить твое самолюбие. Пусть я поступила гадко, но я прочла и все знаю. И скажу тебе об этом…
В коридоре зашаркал ногами Геннадий. Открыл дверь. Все на месте, руки и ноги целы, чисто выбрит. Ничему не удивился.
– Здравствуйте, Маша.
– Гена, что случилось? Мне Фокин рассказал…
Он тяжело опустился на стул. Рука перевязана, бинт несвежий, в темной, запекшейся крови.
– Ничего, Машенька… Ничего. Просто я проиграл. Вам не приходилось проигрывать? Трудная штука… В прошлом году один летчик поднялся выше всех на спортивном самолете, а когда садился, об него ударился голубь… Понимаете – голубь! Самая мирная птица. Погибли оба… А ведь он почти выиграл.
Геннадий отвернулся к стене и негромко добавил:
– Вы уходите. Маша. Уходите… Геннадий Русанов кончился. Нет его больше.
Как все изменилось за этот час! Ну нет, она не уйдет от него так просто. И никуда его больше не пустит. Хватит. Поиграл с огнем, обжегся…
– Гена! Ты можешь сказать, что случилось?
Он поднял глаза – совсем больные.
– Устал я, Маша…
Она сняла с вешалки пальто, шапку.
– Одевайся! Быстро одевайся, и едем ко мне. Ты меня слышишь, Гена? Не сиди, не горбись. Тебе хочется, чтобы тебя пожалели? Так я тебя жалеть не буду. Некогда.
21Он лежал на спине и чувствовал, как по лицу бегают солнечные зайчики. Это форточка – то захлопнется от ветра, то снова откроется. Было тихо и покойно, не хотелось открывать глаза. «Кажется, я заснул, – подумал Геннадий. – Странно. Совсем не хотел спать. Маша уговаривала – спи, спи… Вот и заснул. Ненадолго. Полчаса, наверное, не больше. Сейчас я скажу: Машенька, знаешь, я что подумал? Давай мы с тобой поженимся, чего в самом деле… Ой, Гена, скажет она, ты сейчас говоришь сам не знаешь что, просто устал и расстроился, а я сижу рядом, глажу тебя по голове, и тебе со мной хорошо. Вот ты и говоришь всякую ерунду. Умница какая, подумаю я, а вслух скажу: нет, что ты, Машенька, правда, давай поженимся…».
Геннадий открыл глаза. Никого нет. Перед ним на стене смешное пятно, похожее на гирю с ручкой, а рядом на стуле записка: «Сиди и жди. Скоро буду». Все понятно, ночь проспал как миленький. Брюки измяты, голова всклокочена. Герой. Чаю бы сейчас.
Он сел, закурил. В углу скромненько стояла раскладушка. Геннадий по привычке стал сочинять фразу о том, что ежели ты водишь в дом мужика, то нечего ломаться и спать на раскладушке, но тут же осекся. Вспомнилась Маша. Вчерашняя, новая Маша. Хрупкая маленькая девочка, которая любит, которая, пусть на один только вечер, стала сильной и взрослой. Она уже не смотрела ему в рот, не слушала все, что он говорит, с благоговением и восторгом, она взяла его, как котенка за шиворот, и привела сюда, на этот диван. Ему было плохо, очень плохо; он сидел, согнувшись, смотрел в пол и считал половицы. Была боль, тупая, отчаянная, она стояла колом в груди, сдавливала голову. «Дальше! – требовала Маша, и он говорил. Все, с самого начала – с Москвы, с Чистых прудов, с Курил, – говорил неторопливо, тихо, словно пересказывая давно надоевшую историю. Потом замолкал. «Дальше. Дальше!»…
Здесь был какой-то провал. Помнит только, что сидел, весь напрягшись, и ждал: сейчас заговорит она, будет наставлять, опровергать или утешать, в лучшем случае. Нет, просто положила ему руку на плечо, сказала: «Ты очень плохо выглядишь, Гена. Очень. Тебе нужно спать…». Он обнял ее. Неловко, как-то сбоку, уткнувшись носом в ухо. «Подожди, глупый. Я положу тебе подушку. Ну как, удобно?». Да, удобно… Пять минут полежу вот так, ни о чем не думая, прогоняя боль… Ничего не случилось. Просто – это сон… У него на шее маленькая теплая рука, шевелит пальцами, гладит его… Завтра вечером они пойдут к Шлендеру. Вместе с Машей… Черт возьми, может, ничего никогда и не было, все это приснилось, пришло в бреду?
Геннадий умылся, выпил стакан холодного чаю. Представил себе, как уснул вчера, положив Маше голову на колени, как она, должно быть, долго сидела, боясь его потревожить. Ох, Машенька, гони ты меня. Добра не будет…
Ну что ж, надо идти. Начинается день. Идти… куда? Предварительное следствие закончено, ждут какого-то типа из Магадана. От работы на машине его отстранили, пусть, мол, пока послесарит. Нет уж, дудки, так перебьюсь. В гараже шум, Герасим поехал в ГАИ объясняться, Шувалов чуть ли не митинг устроил…
Сегодня Геннадий чувствовал себя почти спокойно, по крайней мере, мог рассуждать. Вчера и все эти дни ему было очень скверно. Он говорил себе: вот что получается при столкновении стихии с интеллектом. Я готовил себя к умной и тонкой игре, а Демин себя ни к чему не готовил и оказался сильней. Ты бы мог, как он? Нет, не мог… Демину что? Жил себе и жил и сам не знал, кто он? Случай представился – узнал. Сделал свое дело и опять живи дальше. А тебе могло быть хуже, ты вою жизнь изо дня в день, чем бы ты ни занимался и с кем бы ты ни был, – все время помнил бы, что ты фальшивый…
Ему казалось чуть ли не знамением, что вот первый раз за все эти месяцы он был самим собой, Геннадием Русановым, не взвешивал каждый свой поступок, каждое слово, первый раз сделал не то, что было надо делать, а то, что сделалось само собой, – он не взвешивал скрупулезно – за и против? – он просто взял и сделал…
Жизнь куда логичней, чем все наши рассуждения. И если на Званцева есть Шлендер, а на Демина – Бурганов или Княжанский, это, знаешь ли, терпимо. Вполне терпимо. А подлецы… что ж, так даже интересней. Чтобы было с кем драться. А скис ты просто от неожиданности. Растерялся. А чего теряться? Наоборот, все понятно. Справедливость, как ты сам изволил выразиться, в нашем мире торжествует? Торжествует. Вот и поборемся. Вылезем из этой истории с честью.
«Сиди и жди», – просит Маша. Чего ждать? Уйти и больше никогда не сметь приходить сюда – вот что тебе надо. Он придвинул блокнот, написал: «Машенька!..» А дальше? Не знаю, что дальше…
Геннадий вышел на улицу и возле столовой еще издали увидел Шлендера. Встречаться с ним сейчас не стоит. Хватит старику со мной нянчиться… Перед Машей – ладно, но перед ним я больше не хочу стоять раздавленный.
Свернуть, однако, не успел. Ладно, будем помалкивать.
– Ты что тут бродишь? – спросил доктор.
– Отгул у меня, – соврал Геннадий.
– Отгул? Это хорошо! Ты обедал? Идем, щец похлебаем. Дело есть.
«До чего же он бывает разным, – подумал Геннадий, когда они сели за стол. – То балагур, анекдотчик, то академик – ни больше, ни меньше, то вдруг как гимназист примется рассуждать о смысле жизни, о любви, ударится в сантименты, то, как сейчас, – хорошо поработавший грузчик, дорвавшийся наконец до еды и пива».
– Значит, так, – сказал Шлендер, отодвигая тарелку. – Начнем сначала. Вездеход ты водить умеешь?
– А что?
– Интересуюсь.
– Умею. Я на нем полгода работал.
– Талантливый ты человек.
– Талантливый, – кивнул Геннадий. – Очень я талантливый человек, Аркадий Семенович. На гитаре играю. Романсы пою. Даже старинные. Боксер я знаете какой?
– Знаю, – сказал Шлендер.
– То-то. И еще вы знаете, какой я скромник.
– Нет, – серьезно сказал доктор. – Этого не знаю. Я скромных не люблю. Они просто холодные и нелюбопытные люди… Отгул у тебя, говоришь, на сколько? На день, на два?
– На неделю.
– Ух ты! Значит, так: в тундру со мной хочешь?
– Понятно. У вас нет шофера.
– У меня есть шофер, только у него жена с девочкой в Магадане в больнице лежат. Просится их навестить.
Поеду, решил Геннадий, хоть на несколько дней удеру отсюда, пусть она вертится без меня, вся эта свистопляска. Вернусь на готовое. Суд так суд, только бы скорей. Ты волшебник, доктор, ты как будто знал, что мне нужно. А мне нужно уехать от людей, от разговоров, от Геннадия Русанова.
Вслух, однако, он решил поторговаться.
– А зачем мы туда едем?
– Клизмы ставить, – рассмеялся доктор. – Ну зачем врач едет в тундру? Профилактика, осмотр. Мало ли что…
– Понятно. Кроме харчей и суточных, что я буду за это иметь?
– Мою личную благодарность.
– Сгодится.
– Кроме того, ты будешь иметь чертовски интересную жизнь, по крайней мере на эти несколько суток. Обещаю. Тундра – раз? Понимаешь? Олени, настоящие, живые, с рогами, – ты их видел когда-нибудь? Оленина, настоящая, с луком, – ее ел? То-то! А куропаток ты стрелял? Словом, ты едешь со Шлендером, а со мной скучно не будет. Это я тебе обещаю!
– Сгодится. А когда ехать?
– Прямо сейчас… Домой тебе забежать не надо?
– Все на мне, – сказал Геннадий. – Поехали. Только в тундре меня еще не видели, архаровца… Полчасика для устройства личных дел дадите?
– Жду тебя у больницы, – сказал Шлендер.
Геннадий заспешил в редакцию. Маша встретила его с подшивкой газет в руках.
– Что-нибудь случилось? – спросила она. – Я же сказала: сиди, носа не высовывай.
– Напугал я тебя, однако, – рассмеялся Геннадий. – Теперь каждый раз при виде меня ты будешь вздрагивать… Ничего не случилось.
– Сейчас ты на человека похож. А вчера я и вправду перепугалась. Такой ты весь был… Не знакомый… Уснул, как щенок. Мне даже будить тебя было жалко. Я хотела…
– Маша, – перебил ее Геннадий. – Я сейчас уезжаю в тундру. Со Шлендером. Дня на четыре.
– Поезжай, – не сразу ответила Маша.
– Мне это нужно, понимаешь? Я не могу… Пусть она вертится без меня, эта свистопляска!
В кабинет вошел Карев.
– Мария Ильинична, вы обещали… – Он осекся, посмотрел на Геннадия. – Здравствуйте, молодой человек.
– Антон Сергеевич, – сказала Маша, – это Геннадий Русанов. Познакомьтесь.
– Мы знакомы, – сухо кивнул Карев.
«Вот и все, – подумал Геннадий. – Великолепный финал. Глупее не придумаешь. Черт меня дернул тогда за язык… Теперь я стою перед ним голенький».
– Мы знакомы, – повторил Карев. – Вы уже поговорили? В таком случае, Геннадий Васильевич, прошу вас на минуту ко мне. Я вас не задержу…
Они сидели напротив друг друга. Карев, подперев голову рукой, внимательно смотрел на Геннадия. Геннадий, неудобно примостившись на краешке стула, отводил глаза.
– Ловко получилось, – наконец сказал он. – Ну что ж, можете меня разоблачать.
– А собственно, в чем? Я как-то не улавливаю…
– Прекрасно вы все улавливаете! И все хорошо помните.
– Помню. Чаек у вас был отменный. И термос удивительный. Я только однажды видел похожий, его сделал монтажник Семен Николаевич Бурганов. Не слышали о таком?
– Это его термос и есть. Как видите, дорожки сходятся.
– Вот оно что…
– Товарищ редактор, – вызывающе сказал Геннадий. – Вы ведь меня не затем пригласили, чтобы о чаях разговаривать.
– Да-да… Я понимаю, вас расстроила встреча со мной, со свидетелем вашей сомнительной бравады. А ведь вы, помните, собирались… Хм… Стучать золотыми подковами по черепам дураков, как говорил Алексей Толстой… Эх вы, сильная личность! Сразу и скисли.
Но Геннадий уже пришел в себя. И успел разозлиться.
– Проигрывать надо красиво! – сказал он. – Хотите, я помогу вам написать опровержение на все, что вы печатали в своей газете о передовом шофере Русанове? Безвозмездно помогу.
– Опоздали, Геннадий Васильевич. – Карев вытащил из стола картонную папку и положил перед Геннадием. – Полюбуйтесь!
Геннадий перелистал бумаги. Это было целое досье – вырезки из газет, докладные записки, копии решений товарищеского суда и коллективное письмо шоферов Курильского рыбозавода. Первым подписался под ним тот самый учетчик, которого Геннадий имел когда-то неосторожность уличить в приписках.
– И давно вы это храните?
– Порядочно… Архивы у нас захламлены, так что можете взять на память.
– Но ведь на эти письма надо было ответить?
– Мы ответили. Написали, что привыкли судить о человеке по его делам, а не по тому, что пишут о его прошлом. И не по тому, что он сам о себе рассказывает на заснеженных горных перевалах.
Карев на секунду словно бы расстегнулся, глаза его под пенсне весело блеснули.
– Спасибо, – тихо сказал Геннадий.
– Не за что… Но когда будете еще раз оттачивать параграфы своего социального закона, не поленитесь обосновать мотивы, по которым я вернул вам эти бумаги. А когда обоснуете – можете поделиться. Мне будет любопытно.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал Геннадий после паузы.
– Идите… Кстати, вы обещали Марии Ильиничне статью о целесообразности контейнерных перевозок. Вы не забыли?
– Я ничего не забываю, Антон Сергеевич. У меня хорошая память…
