Текст книги "«Карьера» Русанова. Суть дела"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
Утром, выходя из дома, она знала, что надо делать. А теперь сидит у себя в кабинете, перебирает бумаги, и мысли скачут, как зайцы. Это тебе не очерк писать о передовом шофере. Тут думать надо… Пойти к начальнику милиции? Да, конечно, хотя она представляла, как ее там встретят. Вежливо, с улыбкой – работают они давно в полном контакте, что называется, – а в глазах: не мешала бы ты нам делом заниматься.
Но самое главное, она совершенно не знала, о чем и как будет говорить. Есть какие-то следы, вмятина, есть автоинспектор, и он установил, что виноват Русанов. Все это они скажут Маше, вернее, не Маше, а корреспонденту Строговой. Так и так. Экспертиза, показания. Что она им может противопоставить? Сказать – я ему верю? Лучше уж тогда сказать – я его люблю.
Вчера, когда Геннадий уснул, она долго не могла прийти в себя. Не верилось, что это случилось рядом, вот здесь, у них в районе. Демина она хорошо помнит, обыкновенный парень. Чуб у него из-под шапки торчит. Да нет, такого не бывает! А если бывает, то об этом надо кричать, бить в колокола, а Демина… Ну что с ним делать? Раньше ставили к позорному столбу. А сейчас?..
Она пыталась убедить себя, что вся эта история волнует ее в первую очередь как журналиста, и в то же время понимала, что да, как журналиста это ее интересует вообще, а вот сейчас, сию минуту, ей надо что-то делать потому, что это касается Геннадия.
Неужели только вчера она приехала к нему и читала эти нелепые, злые слова, увидела его в дверях – словно постаревшего сразу, бледного, с капельками пота на лбу?
Теперь она знает о нем все. Или почти все. Он сидел на диване, нахохлившись, словно мокрый воробей, и говорил. Монотонно, тихо, как будто рассказывал о каком-то далеком и неинтересном знакомом. Маша пыталась хоть на минутку представить себя на его месте – какой бы она стала, пройдя по его дорогам, – но не могла. Она просто не прошла бы по ним.
Сейчас она как бы заново перечитала эту тетрадь в клеенчатом переплете и уже не спотыкалась, как вчера, не вздрагивала от каждого слова. Все было понятно. Только он еще ничего не понял.
Семь лет он ходил по обочинам. Пил. Смотрел на мир сквозь мутные стекла случайных пристанищ. «Я ушел из Москвы с третьего курса,– писал он, – не зная куда, зачем, подгоняемый страхом и водкой, с тоскливо-приятным убеждением, что жизнь сломала мне позвоночник. Я помню все вытрезвители этих лет и не слишком помню людей, встречавшихся на пути…»
Он не видел ничего, кроме бережно хранимого отчаяния. Что это? Слабость? Трусость? Безволие? И слабость, и страх, и ранимость, и, наконец, простая привычка при малейшей трудности, а то и просто так хвататься за рюмку – все смешалось и спуталось в эти годы… И вот постепенно, как щит, а лучше сказать, как скорлупа, начало складываться его отношение к людям…
А сейчас? Сейчас это еще просто инерция. Он живет, работает, смеется, играет в снежки и каждый день стряхивает с себя все, что успело налипнуть, пока он ходил по обочинам.
Маша посмотрела на часы. Одиннадцать. Пора идти в милицию. Она улыбнулась, вспомнив, какое смешное, почти детское выражение было у Геннадия вчера, когда он спал, уткнувшись носом в подушку. Она испытывала материнскую нежность к этому большому, взлохмаченному человеку с круглым мальчишеским затылком.
Начальник отделения милиции Горышев встретил Машу приветливо, усадил в кресло и попросил дежурного никого к нему не пускать. Внимательно выслушал, потом подумал немного и спросил:
– Простите, Мария Ильинична, но я как-то не понял толком, что же вас все-таки интересует?
Маша поморщилась. Действительно – что?
– Лев Васильевич, это дело не совсем обычное, правда?
– Да как вам сказать? В нашей практике подобные вещи случаются не так уж редко. Человек совершает преступление и пытается возвести вину на другого.
– Даже на того, кто его спас?
– Сколько угодно… Но почему вы думаете, что Демин напрасно обвиняет Русанова?
– Я ничего не думаю, – сказала Маша, сообразив, что отвечать надо именно так. – Но пока вина одного из них не доказана, мы обязаны считаться с обоими вариантами. Так ведь?
– Несомненно.
– Значит, Русанов может оказаться невиновен?
– Может.
– Это решит суд?
– Конечно. До суда он всего лишь обвиняемый.
– А Демин?
– Почему же Демин? Видите ли, Мария Ильинична, против Русанова улики довольно серьезные, я бы даже сказал – неопровержимые улики. А против Демина? Всего лишь голословное утверждение человека… М-м. Ну, которому выгодно так утверждать. Вы понимаете?
– Понимаю… Но давайте все-таки представим, что Русанов окажется невиновен. Суд оправдает его. Но суд состоится, и судить будут человека, который рисковал жизнью, чтобы спасти негодяя.
– Какого негодяя? – мягко перебил ее Горышев. – Ну, зачем же так, Мария Ильинична?
– Простите… Но все-таки давайте представим себе эту картину. Не появится ли у людей после этого мысль – а стоит ли вообще вмешиваться? Гибнет человек – пусть гибнет! Раздевают его, грабят – пусть грабят, потому что помоги ему – и не угодить бы самому на скамью подсудимых.
– В этом есть резон… Конечно, есть. Но – такова специфика нашей работы. И потом, если он невиновен, его же оправдают. Чего вам еще надо?
– Но перед этим его будут судить! Это же нелепо!
– Ничего нелепого в этом нет, дорогая Мария Ильинична, – сказал Горышев с доброй и усталой улыбкой. – Суд призван судить… Но я вас понимаю. Вопросы морали сейчас глубоко волнуют общественность, а значит, и вас, журналистов. Вы хотите сами посмотреть – а не напутало ли следствие? Что за улики, где они? Наломают эти милиционеры да следователи дров, просто беда с ними. Так ведь? – Он снова улыбнулся. – Мы предоставим в ваше распоряжение весь материал. Ознакомьтесь, разберитесь… Глядишь – и нам поможете.
«До чего вредный мужик, – думала Маша по дороге. – Знает ведь, что я ни бельмеса во всем этом не понимаю. Радуется! А чего радуется? Сейчас натравлю на вас Антона Сергеевича, он разберется в этих уликах… Противное слово какое – улики… Откуда вмятина? Геннадий сам ничего понять не может. И потом…»
Она даже остановилась – так внезапно пришла ей в голову эта мысль. Геннадия могут осудить. Могут. Судебные ошибки бывают, и не так уж редко. Откуда они? Из-за небрежности и равнодушия судей, предвзятости следствия или в силу стечения обстоятельств? Но все ли равно… Лучше бы он… Она не решалась даже про себя закончить эту фразу. Лучше бы он действительно сбил Демина. Все было бы просто. Понес наказание, и только.
Карева в редакции не было. Болен, лежит дома с температурой. Кто еще может помочь? Аркадий Семенович уехал в тундру.
Вот так. Сиди и думай. Единственный советчик – письменный стол. Она оделась и пошла к Антону Сергеевичу домой. Что особенного, надо же проведать человека. Не забыть бы только спросить о здоровье.
Карев сказал:
– Действительно, странная история. Насколько я разбираюсь в людях, Русанов так поступить не мог. – Он слабо улыбнулся. – С его гонором и наглостью он скорее бы чужую вину на себя взял… Но этих соображений, я думаю, недостаточно?
– Недостаточно, – кивнула Маша.
– Так-так… А что делать?
– Не знаю…
– Помнится, Мария Ильинична, я поручал вам заняться Русановым? Задание не выполнено. А? Так вот, продолжайте заниматься.
– Антон Сергеевич! Вы знаете, что такое юзовый след? Что такое деформация продольная и поперечная, и как установить какие-то там точки касания? Я не знаю…
– А вам и не надо, Машенька, – корректный Антон Сергеевич никогда не позволял себе так называть ее. – Вот что, Машенька, я вам сейчас дам один очень старый и неоригинальный совет. Хотите? Поезжайте на базу, к ребятам. Они все-таки шоферы. А я… Я потом скажу речь.
– Что вы скажете? – не поняла Маша.
– Речь скажу! – Он посмотрел на нее из-под очков. – Не верите? Думаете, Карев не умеет говорить речи? Еще какие умеет! Не хуже, чем Плевако.
23Что такое тундра, знают все. В тундре водятся олени, комары и карликовые березки, стоят яранги. Над ярангами летают вертолеты, радостная детвора машет им руками. Тундра обязательно ровная и гладкая. На то она и тундра.
Тайга обязательно непроходимая. В тайге бурелом, лесные пожары, медведи и деревья толщиной с водонапорную башню.
За неделю Геннадий узнал, что тайга – это всего лишь сопки, поросшие редким кедрачом, а тундра – те же сопки, поросшие еще более редким кедрачом. По крайней мере, таков был колымский вариант тайги и тундры.
Яранги ему понравились. Но не очень. Ему больше понравилась бревенчатая гостиница, в которой они пили чай в последний вечер перед возвращением. Их было трое – он, Шлендер и молодой врач Николай Петрович Быков, которого они везли из тундры в цивилизованные места.
Аркадий Семенович сказал:
– Знаете, друзья, кому я всю жизнь завидовал? Ни за что не угадаете. Вот ты, Гена, думаешь кому?
– Представления не имею.
– Нет, ну а все-таки?
– Наверное, Генри Форду. У него на яхте киль из золота и гальюн корейской черешней отделан.
– М-да… А вы, Николай Петрович?
– Трудно сказать. Я завидовал разным людям. Мечникову. Пири. Потом Кибальчичу. Его судьба меня потрясла, но, откровенно говоря, я бы себе другой судьбы не хотел.
– Благородно…
«Зараза, – подумал Геннадий, косясь на доктора Быкова. – Как дрова пилить, так тебя нет, руки бережешь, а судьбу выбирать – ты первый благодетель человечества».
– Ну а вы, Аркадий Семенович? Вы же начали.
– Я завидую д’Артаньяну.
Быков усмехнулся:
– Веселый народ, эти мушкетеры.
– Мушкетеры не то, голубчик. Не то. Они гулены, повесы, рыцари красивых дам и бархатных камзолов, отчаянные храбрецы – и только. Я говорю о д’Артаньяне. Вспомните – человек прошел через всю жизнь с единственным плащом и шпагой. Менялись кардиналы, короли, уходили друзья и старели возлюбленные, а он по-прежнему шел по пыльным дорогам Франции, пил в трактирах вино, спал сегодня в хлеве, завтра во дворце, он по-прежнему был молод. И счастлив. Понимаете? Он был в пути. Его друзья знали, куда им надо, они приходили и оставались. Их цель была слишком близка. А у него… Черт его знает, какая там цель… И все-таки – удивительный человек! Ухитрялся быть щедрым без гроша в кармане, служил сегодня одному, завтра другому – и всю жизнь оставался честным. Он даже грустить умел с улыбкой, даже страдал и то весело, потому что все это преходяще. Главное – он живет хорошо.
– А вам не кажется, Аркадий Семенович, что вы интерпретируете д’Артаньяна несколько односторонне? – спросил Быков.
Геннадий сочувственно посмотрел на Шлендера. Тот усмехнулся.
– Ладно, бог с ним, с д’Артаньяном… Сейчас хозяйка придет, пора собирать вещи и в дорогу.
Хозяйка гостиницы, плотная рябая тетка, мучилась зубами. Она то и дело возникала на кухне, охала, держась за повязанную щеку:
– Никакого спасу нет. Может, соли положить, Аркадий Семенович?
– Ну, положи.
– А полегчает?
– Да ты положи, там видно будет.
– Чего класть-то даром? Может, лучше компресс? Как думаешь, Аркадий Семенович?
– Пять лет я тебя знаю, Варвара, – сказал Шлендер, наливая кипяток. – И все пять лет ты вот такая нудная тетка. Чего ноешь? Эка, зуб болит. Ты вот что… Ты бы мне пару полотенец казенных одолжила. А то портянки у меня совсем изорвались… Вам не требуется, Николай Петрович?
– Нет, – сказал Быков. – Не требуется. – И стал укладывать мешок, размышляя при этом, что, конечно, это Север, Колыма, он все понимает, но и тут надо вести себя в рамках. Шлендер, видимо, опытный хирург, но взять хотя бы сегодняшний случай. Даже мальчишка не позволил бы себе поступить столь легкомысленно. Руки хирурга! Ведь это же сокровище, это рабочий инструмент, а он пошел с Геннадием пилить дрова, и вот пожалуйста – пила соскочила, теперь доктор ходит с перевязанной рукой. И доволен. Хорошо, что ранка небольшая, а могло бы кончиться иначе – хирург без пальца! Черт-то что!
– Пора, друзья, труба зовет, – сказал Шлендер, переобувшись. – Как думаешь, Гена, за ночь доберемся?
– Доберемся, если я по дороге не усну.
– Ты не уснешь, – пообещал Шлендер. – Я буду храпеть знаешь как? К тому же мы по дороге заедем к братьям Пестрихиным, отдохнешь немного. Любопытный народ, охотники, живут бобылями. Шкуру мне медвежью обещали. Грех не заехать.
…Несколько километров Геннадий держался хорошо укатанного зимника, потом свернул в распадок: так намного короче. Дорога от совхоза шла замерзшим руслом реки, однако сильно петляла, обходя возвышенности и перелески.
Завтра Новый год. Геннадий везет стланик, ветки выбрал поразлапистей, пушистые, елка должна получиться отменная. А игрушки? Что-нибудь придумаем – конструктор развесить можно, Машиного гномика посадить, будет за деда-мороза.
Неделю назад ему стоило больших усилий не думать ежеминутно о том, что произошло. А сейчас не думалось само собой. То есть думалось, конечно, но как-то странно: приеду – разберусь, если все еще не утряслось…
Фары осторожно нащупывали дорогу. Машина грохотала, лязгала, но за всем этим Геннадий чувствовал, прямо-таки слышал, как тихо там сейчас, в этой темной колымской ночи. Ни огонька, ни дыма. Где-то впереди – охотничий домик. А позади – оленьи стада…
Вчера ему подарили чаат, длинный аркан из сыромятного ремня, что он с ним будет делать, с этим арканом? Ловить за хвост удачу? Подарок, правда, заслуженный. Все даже охнули, когда он с первого же броска поймал чаатом оленя. Потом еще одного… Бригадир сказал: «У тебя хорошая рука» – и почему-то подарил торбаса. Геннадий смеялся: «Варежки надо, варежки, раз руки хорошие!» Бригадир покрутил головой: «Без ног нет и рук», но тут же принес меховые варежки. Геннадий смутился – эдак он тут всех оберет.
Впереди бежала ночь. Мороз еще с утра пошел на убыль, и сейчас в белых полотнищах фар крутились снежинки. Приемник давно молчал, сели батареи, зато из-за спины, перекрывая шум мотора, доносился храп. «Бегемот толстокожий! Ну и здоров же ты спать…»
Храп внезапно прекратился.
– Эй, пилот, – позвал из глубины машины Шлендер. – Где летим?
– Да так, летим себе, – лениво ответил Геннадий. – Шлепаем помалу.
– Просеку проехали? Так, давай посмотрим… – Он пересел к Геннадию, протер окно. – Ни черта не вижу… Ага! Как раз подъезжаем. Давай сейчас вправо, вон на ту сопку, видишь? С тремя зубцами.
Геннадий остановил машину. Засветилось окошко, хлопнула дверь. Высоченный мужик, Тимофей Пестрихин, разогнал собак и повел гостей в дом. Вид у него был заспанный.
– Я тебе рад, – сказал он, когда все уселись в большой бревенчатой избе. – И вам рад, молодые люди. Ты что, Аркадий Семенович, заночуешь? Или по пути?
– Да нет, старина, ночевать нам некогда. Повидаться заехал, чайку попить. Дорога дальняя, сам понимаешь. Водитель устал, пусть ноги разомнет. А мы поговорим пока… Степан-то где?
– Поднимется сейчас. Живот у него схватило… А скажи, Аркадий Семенович, давно я хотел тебя спросить, это правда, что Полуэктов помер?
– Правда, Тимофей. Два года назад.
– Ага… Ты же вроде и рассказывал. Так… А у Сабениных, слышно, двойняшки родились?
– Родились, – кивнул Шлендер. – Скоро в школу побегут.
– Скажи… Время идет, не успеваешь оглянуться. Ну, а еще какие новости?
Геннадий приготовился к тому, что гость и хозяин разведут тары-бары часа на полтора, поудобней уселся в угол возле печки, вынул сигарету, но прикурить не успел, потому что голова сама собой нашла удобную точку опоры. Проснулся он минут через двадцать. Мужчины все еще сидели за столом, но ни еды, ни чая на столе не было.
– Резать его надо, Тимофей, – донесся голос Шлендера.
«Тебе бы все резать, пират, – сонно подумал Геннадий. – Все бы кромсать… Погоди, о чем это они?»
– Ох, не ко времени, Аркадий Семенович, – вздохнул Тимофей. – Нет, ты подумай, самый, можно сказать, сезон, самый песец идет, а ты – резать.
– Помрет иначе.
– Помрет? Ну, тогда что ж. Тогда режь.
– Проспал я, кажется? – спросил Геннадий. – Что случилось? Кого тут резать надо?
– Степана. Аппендицит у него. Запустили, дикари, сечь их некому.
– Кто ж его знал, думали – так просто, животом мучается, – удрученно оправдывался Тимофей. – Оно вишь как обернулось.
– Понятно. Значит, лишний пассажир, – бодро сказал Геннадий. – Ты не беспокойся, довезем полегонечку.
– Не довезем, Гена… Нельзя его везти. Его надо резать сейчас. Как вы думаете, Николай Петрович?
Наступила тишина.
– Надо, – сказал наконец одними губами Быков, и Геннадий даже при свете керосиновой лампы увидел, как он побледнел. – Надо. Но…
– Геннадий обеспечит свет, – перебил Шлендер. – У нас в машине переноска. Чепуха, было бы о чем говорить. На один аппендицит, можно сказать, два хирурга.
– Один хирург, – сказал Быков.
Шлендер покосился на свою перевязанную руку.
– Пустяки. И один справитесь.
– Но я… я не хирург, Аркадий Семенович!
– Вы еще никто, Николай, – мягко сказал Шлендер. – Но аппендицит, однако, вырежете. Не паникуйте.
Быков немного помолчал, потом вспомнил.
– У нас нет новокаина.
– Я знаю.
– Аркадий Семенович! Я не могу, не буду резать живое тело! Я ведь сделал всего несколько операций, и то, вы понимаете, с опытными хирургами… Я не могу без наркоза!
– Слушайте меня внимательно, Николай Петрович. Вы, конечно, вольны поступить, как найдете нужным, но я вам советую поступить так, как того требуют обстоятельства. – Шлендер говорил тихо. Лицо его потемнело. – Вы и сейчас будете оперировать с опытным хирургом. Это, во-первых. А во-вторых, больной будет находиться в состоянии гипнотического сна.
Он неожиданно улыбнулся и добавил;
– Так что распаковывайте свой мешок.
Быков удивленно поднял голову.
– Вы?..
– Я, голубчик. Я. Пять лет занимаюсь психотерапией. И, говорят, успешно… Ну-ка, Тимофей, брата просмотрел, теперь шевелись. Живо чугун с водой и кастрюли, какие есть. Все это выскобли, чтобы блестело. И простыни давай. Есть простыни? Так… – Он огляделся. – Геннадий, ты уже понял, что тебе надо делать?
– Да, понял. Я обеспечиваю свет.
– Не только. Тяни переноску, потом будешь ассистировать. Ясно? Николай Петрович тебе покажет, что и как.
– Аркадий Семенович, я крови боюсь.
– Слушай, – тихо сказал Шлендер. – Тебя я уговаривать не буду. Сил не хватит. Понял? Делай, что я сказал.
«Ну, чертовщина! – подумал Геннадий. – В ассистенты попал. Скальпели-зажимы подавать. Б-р! А доктор Быков, нет, вы посмотрите! Доктор Быков расправил крылья, в глазах эдакий блеск появился, вот-вот полетит. Подменили человека. Что значит вовремя цыкнуть…»
Николай Петрович доставал инструменты. Вид у него действительно был совершенно спокойный, деловой. Движения неторопливы.
– А что, Николай, это не липа? – не удержался Геннадий. – Ну, я имею в виду гипноз. Несолидно все-таки. Знахарством попахивает.
– Нет, – сказал Быков, – это медицина, а не балаган. Понимаешь? Не подмостки. Тут все правдиво до конца.
– Еще бы! За час до смерти вы сулите больному многие лета.
Быков обернулся и поднял палец.
– Ты меня не так понял!
«Ну, пропал, – подумал Геннадий. – Вот дурачок, вызвал джина из бутылки! Сейчас он будет говорить о врачебной этике…»
– Потом, потом, Коленька, – поспешно отделался Геннадий. – Переноску тянуть надо.
…Степан выглядел бодро, хоть и неряшливо. Редкая черная щетина на бледном лице казалась засохшей грязью. Он с любопытством оглядел выскобленный добела стол, на который ему предстояло лечь, и сказал:
– Принять бы надо перед делом. Как считаешь, Аркадий Семенович?
– Я считаю, отчего бы не принять? – Он посмотрел на Быкова. – Сердце у него отличное.
Тот кивнул. Аркадий Семенович налил в кружку граммов сто, подумал и добавил еще.
– На-ка. Да приступим…
Операция была долгой. По крайней мере, так казалось Геннадию. Он не видел лица Степана, но видел Шлендера. Тот сидел, низко нагнувшись к Степану, и что-то говорил, быстро, торопливо, почти шепотом. А может, он просто молчал, и это вовсе не Шлендер, а Степан бормотал во сне, шевелил губами… По вискам у Шлендера текли тонкие струйки пота. Геннадий старался не смотреть туда, где, схваченная простынями, билась живая рана… Этот Быков, он умеет, смотри-ка ты. Как настоящий…
Потом они все четверо сидели на кухне и ужинали. За перегородкой едва слышно посапывал Степан. Доктор Быков все еще переживал операцию, но теперь уже переживал бурно и смотрел на всех блестящими глазами.
– Ах ты, черт возьми! Ведь это же… Нет, не знаю! Расскажи мне год назад, я бы не поверил!
– Да полно, Николай Петрович, – охлаждал его Шлендер. – У вас впереди таких операций не счесть.
– Все равно! Где-то клиники, рефлекторы, ассистенты, вся медицина рядом, а тут, в избе, за сто километров от жилья, от ближайшей аптеки человека вытащили! Вы гений, Аркадий Семенович!
– Бросьте, Николай. Вот вы действительно молодец. Первая операция, да еще в таких условиях…
Николай сразу присмирел и сказал:
– Теперь так, Аркадий Семенович. Я остаюсь здесь, а вы завтра, когда выспитесь, поезжайте. Верно? Тимофей говорит, что в семи километрах тут стоят геологи. У них рация, так что в случае чего я сообщу. Вот. Ну, а дня через три можете прислать машину.
Шлендер кивнул. И Геннадий подумал, что именно Быков останется здесь, наплюет на Новый год и на все свои дела, потому что у этого Быкова сейчас на всем белом свете нет человека ближе, чем Степан, которого он сегодня видит первый раз в жизни и которого будет помнить до гроба.
Утром чуть свет его разбудил Шлендер. Хозяева еще спали. Быков тоже. Аркадий Семенович сидел за столом и пил чай. Вид у него был нездоровый, глаза припухли, лицо казалось серым, оплывшим. «Понятное дело, – подумал Геннадий. – Гипноз, это тебе не хухры-мухры. Сплошные нервы. Досталось бедняге…»
Ополоснувшись ледяной водой, сел к столу.
– Это здорово выматывает?
– Ты про что? – не понял Шлендер.
– Я про гипноз.
– Наверное. Должно, по крайней мере, выматывать. – Он посмотрел на Геннадия, устало улыбнулся. – Не знаю, Гена. Честное слово, не знаю. Какой там гипноз? Я и представления о нем не имею.
– А как же?..
– Да вот так же… Обстоятельства, и ничего больше. Не пропадать же парню из-за того, что у нас новокаина нет. А Быков… Ты поставь себя на его место, думаешь, лучше бы себя вел? Я и говорю Степану: резать тебя будет доктор молодой, пикнешь – хана тебе, кишки наружу.
– Ну, знаете… – Геннадий посмотрел на доктора с каким-то суеверным восхищением.
– Ты слушай дальше. Хана, говорю, тебе будет, Степан, ежели пикнешь. Понял? А он мне сочувственно так отвечает: да ты, Аркадий Семенович, не переживай. Не волнуйся. Ну – резать! Экая беда. Потерплю, не маленький. Ты мне только дай принять для аппетита… Ну, вкатил я ему полтораста граммов, и весь наркоз.
Поднимаясь из-за стола, добавил:
– Так что во всей этой истории один порядочный человек был – Степан. Герой, меньше не скажешь. А мы лопухи. Нам бы за наше художество по выговору закатить следовало… Вот такие пироги, Геннадий. Давай-ка заводи машину. День сегодня какой, видал? Самый новогодний.
…А все-таки ты молодец, рыжий дьявол, – думал Геннадий уже по дороге. – Ты умеешь не только красиво говорить о подвигах и героизме. Операцию сегодня ночью делал ты, потому что главное – это не резать и зашивать, главное – сделать так, чтобы неожиданная операция посреди тайги обернулась рядовым случаем… Храпит себе сейчас, как будто ничего и не было. Д’Артаньяну завидует… Никому он не завидует. Густо умеет жить. Хорошо. А ты, Геннадий? Ты завидуешь. Шлендеру завидуешь, Герасиму, Володьке Шувалову. Многим. Завидуешь им черной завистью. Они живут. А ты играешь в жизнь.
Недавно он бежал в тайгу. Сейчас ему хочется домой. Казалось, стоит лишь приехать, оглядеться, и он поймет, наконец, что-то главное, необыкновенно важное. И никому не будет завидовать. Только себе… И, кажется, подходит время набраться мужества, чтобы сказать: ты дрянной, неграмотный философ. И упрямый. И кокетливый: ты говоришь себе – не пойду к Маше. А сам пойдешь. И будешь по дороге говорить: я иду потому, что мне больше некуда. Тоже неправда. Ты специально для нее везешь елку. А сегодня вечером…
И вдруг подумал: сейчас в дежурке автоинспектор Самохин пьет чай и пишет. Пишет и пишет. Подшивает листы в дело шофера Русанова…
