Текст книги "Операция "Берег" (СИ)"

Автор книги: Юрий Валин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

– А ты в голову и хотел? Или в брюхо?

– Да я вообще бы обошелся. У тебя как? Ногу чувствуешь?

– Ляжка, она ляжка и есть. Зарубцуется. Если башку не отстрелят.

– Не скажи. Бедро – опасное дело, не смотри, что в основном мясное. Мне рассказывали. Там сосуды, пробьет, запросто кровью истечешь.

– То вряд ли. Неглубоко осколок, чую, как карябает.

– Ладно, – лейтенант для успокоения духа проверяет уцелевший пулемет.

Холод пробирает, влажной серостью давит на плахи и лежащих бойцов низкое небо Пруссии. Только разговором и можно слегка согреться.

…– Не, я курить давно бросил, – поясняет лейтенант. – У нас один механик само-поджегся. Работал, потом сел на перекур, искра от самокрутки, комбез как полыхнет…. Прямо меж ног всю кожу начисто спалило. Ну его к черту, думаю, обойдусь без табака. Я же в училище только закурил.

– Верно. Я тоже давно бросил.

– Очень правильно. В твоем возрасте за легкими следить надо.

Митрич коротко хохотнул. Лейтенант спохватился:

– Я про возраст к тому, что серьезного человека и без дымления табаком уважают. Слушай, тебе зубы в тюрьме… того? Или ранение?

– Разве похоже? Не, не в тюрьме, это, можно сказать, производственная травма. Дорожное происшествие.

– Гм, ладно. Я не выспрашиваю, просто к слову пришлось. В зубы, конечно, плохо. Не лучше, чем в зад.

– Дался тебе этот зад, лейтенант. Нашел переживание. Не кровит, заживет в два счета.

– Надеюсь. Но все же сходу объяснить штатскому человеку, откуда там шрам… невесть что про меня подумают.

– В бане, что ли?

– Ну, хотя бы в бане. Шуточки начнутся. Скажут: «трус, драпал, да догнало».

– Выпишешь шутнику разок в рыло, да и все. А бабам, когда обнимают, шрамы не мешают. Даже наоборот – вот, настоящий мужик.

– А чего они меня вдруг за зад будут обнимать? – испугался лейтенант.

Э, и танком овладел геройский лейтенант Терсков, и пулемет отлично освоил, а по другим жизненным фронтам опыта – как у пискучего цыпленка.

– Я тебе про баб потом объясню, – пообещал Митрич, готовя винтовку. – Прется кто-то. Раз с относительно тылового направления, может, даже и наши.

Осторожно обходя усадьбу, двигалось несколько автоматчиков – с виду свои, русские. Один в черных штанах, не иначе, тоже танкист.

– Это мой заряжающий, – узнал Терсков. – Вернулся все-таки, бегун херов.

* * *

Ехали в санбат на бричке. Лейтенант неловко лежал на животе, несчастливое место в испорченном комбинезоне прикрыто пятнистой плащ-палаткой. Ругаться товарищ Терсков уже закончил – в спокойном состоянии это у него получалось чуть поярче, чем лепет сгоряча. Сопровождавший раненых танкист-заряжающий рискнул начать оправдания:

…– Я Миху трогаю – у него шея перебита, готов. Вы, товарищ лейтенант, признаков жизни не подаете, кровь сплошь льет. Чего ж мне думать-то было? По танку так и лупят. Взял автомат, да к своим…

– Ой, заткнись уже, геройский автоматчик, – простонал порядком растрясенный ухабами лейтенант. – Ладно хоть сам жив, и совести вернуться к машине хватило. А то мы бы там померзли, пока чего хорошего дождались

Митрич кивнул. Согреться не получалось, раненая нога немела. И опять все на круг пошло – опять смерть не взяла. А ведь почти сложилось, нормально отбивались, труса не праздновали, так отчего не сбыться нагаданному? Может, из-за лейтенанта? Наверное, еще пожить мальчишке суждено, куда ему торопиться.

Вновь остановился недостреленный диск. Опять не добило Иванова.

[1] Кадаши' – Кадашёвская слобода, район Замоскворечья, расположенный между Ордынкой, Якиманкой и Водоотводным каналом.

[2] Рынок там действительно был изрядный: мука и мясо, железо и пенька, грибы-ягоды, рогожи и рыба. В 1872 году сюда переместили и заново собрали павильоны Политехнической выставки, так и прослужившие до 20-х годов ХХ века.

[3] Шерхебель, если не считать удивительного названия, не отличается особой загадочностью – по сути, это рубанок с закругленным ножом, применяемый для первичной, грубой, обработки дерева.

[4] Голутвенские переулки и Полянские – близлежащие местности-кварталы, ведшие беспощадные мальчишеские войны «до первой крови».

[5] На улице Пятницкой (дом № 2) располагался кинотеатр, открытый Абрамом Гехтманом в 1907 году.

Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир – русский писатель, автор множества романов и повестей на историческую тему. Упомянутая книга полностью называется «Крутоярская царевна» [7] Жиган – у термина сложное и запутанное происхождение. Здесь употребляется в чисто словарном значении «озорник, мошенник, пройдоха».

[8] Подразумевается Московская окружная железная дорога, построенная в 1903–1908 г годах. С юга ее кольцо проходит довольно близко к центру города – до Кремля около 5 км.

[9] Документов о боевом пути данного эскадрона не сохранилось. Но такой, или очень похожий эскадрон, наверняка существовал.

[10] Французский ручной пулемет конструкции полковника Луи Шоша. Калибр 8 мм, магазин на 20 патронов.

[11] Подробная передача звуковых сигналов в литературном тексте связана с определенными техническими проблемами. Читатели, желающие точнее ознакомиться с нотами и сводом сигналов, могут почитать соответствующую специальную литературу. Там интересно.

[12] Курсы образованы в декабре 1917-го как 1-я Московская революционная пулеметная школа, располагалась в Кремле, известны как кремлевские курсанты.

Глава 3

3. Ах, песенку эту

Доныне хранит

29 января 1945 года

Фольварк в 12 км северо-восточнее городка Вальдхаузен[1]. 18:55

Пустовато стало в медсанвзводе – тяжелораненых без задержки отправили в тыловые госпиталя, умерших похоронили, остались легкораненые и выздоравливающие в количестве двенадцати поохивающих, хромающих и перебинтованных, но в целом довольных жизнью «ранбольных».

А вот лейтенант Терсков жизнью доволен не был. Поскольку дальнейшие перспективы виделись довольно туманными. Нет, сомнительность характера ранения уже пережил. Как справедливо сказал начсвязи бригады: «пуля – дура, а осколок вообще идиот – куда хочет, туда и стукнет». Но что это за ранение⁈ В принципе почти здоров, но толком ни сесть, ни нормально встать, все с пируэтами и осторожностью. И совершенно непонятно, как в танк залазить.

Вот с этим как раз и было особо нехорошо. Боевых машин в бригаде практически не осталось – выбиты. Бригада встала на переформирование, экипажи убыли за новыми машинами – получат современные, мощные Т-34–85, первые танки уже пришли в бригаду, пригонят остальные, пойдут бить немцев, а лейтенант Терсков, пусть и награжденный, останется на положении ничтожной приживалки. Скорее всего, придется числиться командиром резервного экипажа, быть «во все бочки затычкой», уж сунуть куда – найдут. Не война, а так… безобразие.

А война уходила на запад. Канонаду слышно уже слабее. Прорван фронт, укатились бои. Теснят фрицев к Кёнигсбергу и Земландскому полуострову, взят Инстербург, Лётцен и Мемель. Уже вышли наши на берег Балтики севернее Эльбинга. Чем черт не шутит, может, удастся сходу ворваться в главную прусскую крепость, взять за кадык здешнее главное логово врага. Славное дело, а тут в тылу подлечиваться-формироваться приходится. Ну, тут ничего не поделаешь. Поработавшая бригада придет в себя, в нужный момент двинет свежие танки на врага, в свою очередь заменит наработавшихся и иссякших передовых танкистов. Может, и на Берлин развернут. А пока только сидеть, лечить организм и ждать.

Вот сидеть как раз было трудно. Олег ухватился за спинку койки и «задним ходом» сполз на пол. Из забитого досками окна дуло, сосед, старлей-техник – отсутствовал. Понятное дело, налегке, с рукой на перевязи, чего не гулять-то.

Вообще устроились неплохо. Городок или деревня – хрен его знает, как он у немцев числился, достался почти неповрежденным, только стекла кое-где побило. Добротные дома под крепкими черепичными крышами, аккуратные улочки, ухоженная церковь – все как на картинке. И главное – ни единого фрица. Все ушли: фрау, старики, киндеры… Бросили всё хозяйство и сгинули организованным порядком. Правда, и часть скота в спешке побросали, кошек и собак. При санвзводе обжился пес – суровый, бородатый, но по-русски уже частично понимает. Откликается на Фильдку – сокращенно от Фельдфебеля.

Олег осторожно разогнул спину – резкие движения по-прежнему отдавали болью в «филейном месте». Тьфу, просто наказание какое-то. Ругаться лейтенант Терсков не стал – из-за керосиновой лампы осуждающе смотрел немецкий бюст. Кто такой по персоналии, непонятно – вроде не военный, но челюсть тяжелая, массивная, как корма танка, взгляд, гм… Какой дурак мраморную башку сюда поставил? Только настроение портит. Пойти пожрать, что ли?

Если говорить честно, жаловаться было не на что. Жив, повреждения организма досадные, но умеренные. После контузии временами голова кружится и болит, но это уже проходит. На койке белье чистое, сам… мытый, выскобленный, ничего не чешется и не свербит, прямо даже ненормально. И вот – палата практически персональная, сидишь в одиночестве почти как маршал, умные мысли думаешь. Когда такое было?

Только дома и было. Родной домик в Касимове, комнатка с окном на тишайшую улицу. Семья совсем крошечная – вдвоем с бабушкой жили. Отец еще в 32-м умер, мать через два года – жестоко застудилась зимой, да так и не оправилась. Бабушка да тетка Аня с отцовской стороны в Рязани – вот и вся родня. Поскольку с раннего детства оно вот так и шло, вроде бы и привычно.

Учился нормально. Попробуй иначе – бабушка тут же в школе учительствует, математику и физику ведет. Но отличником Олег так и не стал, как-то не до того было. Ока рядом, друзья…. Знал, что семь классов точно окончит, а дальше что заранее загадывать. Бабушка ворчала, требовала о дальнейшем образовании подумать, выбрать жизненную дорогу, но с этим откладывалось. Между прочим, прав был Олег, – дальше случилась война, и всё за всех разом решила.

До призыва успел несколько месяцев поработать на пристани, «концы принять», разгруз-погруз, ящики-мешки, ничего интересного, но нужное. Дальше призыв, отправили опять учиться, да еще в дальнюю даль.

Чего вдруг именно туда, в Чирчик, в чем этакая военная целесообразность, не очень понятно. Можно бы и сразу на фронт. Вовсе не собирался Олег Терсков становиться командиром-офицером. Хотя, если вдуматься…

Тяжеловато было: азиатское небо, климат непривычный, коллектив и порядки новые, да и техника…. Ладно бы во флот попал, все же имелась тяга к воде и пароходам. Но раз здесь нужно, значит, нужно.

Закончились моторы на плакатах и «в разрезе», масляная матчасть и ветошь, топающая «строевая», стрельбища и томительные караулы с винтовкой. Выпуск, погоны, длинная дорога с гудками паровозов, фронт…

Фронт, конечно, это отдельная жизнь. Даже много жизней, если вспоминать подробно. Но если по анкете – несколько месяцев. Как бы ерунда.

– Что, скучная у меня биография? – спросил Олег у бюста. Мраморный немец молчал, причем с очевидным высокомерием.

Лейтенант Терсков прикрутил фитиль лампы, накинул шинель, решительно подхватил мраморную башку с тумбочки и вышел из комнаты. Двигался осторожно, без лишних виляний тела.

Дом был просторный, двухэтажный, комнаты заняты под операционную, процедурные и жилье медиков. Палаты комсостава – нынче почти пустые – находились на первом этаже, поближе к кухне. В соседнем доме – там еще попросторнее – располагался подраненный и приболевший рядовой и сержантский состав, санитарное и вещевое имущество.

Олег пристроил нудного мраморного немца на подоконник, развернул носом к темному стеклу – пусть на обожаемую вечернюю Пруссию любуется. Хотя, может, он и не пруссак. Да хрен с ним.

Контузия обоняние танкисту не отбила. На ужин каша будет, похоже, со свининой. Но до ужина еще времени многовато.

– Теть Клава, а чай есть ли?

– Чаго ж яму не быть? – изумилась Клавдия, крупная, в своем обтянутом халате малость похожая на дирижабль ПВО. – Те, товарищ лейтенант, «с таком», или чем?

– Лучше, конечно, «с чем».

Бутерброды были просто громадные. Прямо «Королевские тигры», а не бутерброды. Провизии в медсанвзводе имелось в изобилии: все немецкие погреба, кладовые, кухонные лари оказались набиты соленьями, колбасами, сосисками, окороками и прочими вкусностями. Сытно жили прусские фрицы, тут уж никаких эрзацев, не то что в центральной Германии. Поначалу считалось, что такую прорву еды коварный враг непременно отравил. Бойцы жрать опасались. Но проверка медиков, и бесстрашные эксперименты особо голодных смельчаков из личного состава показали, что все съедобно. Видимо, драпанули немцы столь поспешно, что не успели гастрономических диверсий натворить.

Олег умял с чаем двухслойный – колбаса поверх сыра – бутерброд. Нет, так лечиться можно, прямо на глазах оздоравливаешься, главное, не лопнуть. Лейтенант посмотрел на второй бутерброд. Проведать, что ли, рядовой состав? Митрич не особо ходящий, наверняка с питанием у него похуже.

Прошел мимо дежурного к двери:

– Дыхну свежего воздуха.

– Дыхните, товарищ лейтенант, там нынче не холодно, – сообщил санитар, прислушиваясь к смеху на втором этаже.

Смеялись девушки-санитарки, конечно, заливисто. Есть там у них Ирочка, весьма выразительная особа. И фельдшер Сорокина, да, очень, хотя и в возрасте, ей же уже тридцать, не меньше. Вообще принято считать, что лечение легкораненых в медсанвзводе, да еще в спокойный тыловой период – занятие очень развеселое. Но лично лейтенант Терсков считал, что легкомысленные интрижки и поверхностные отношения унижают честных и воспитанных людей. Ну, стыдно это как-то.

Во дворе было не то что холодно, но зябко. Правда, и идти предстояло только через двор. Олег кивнул часовому, прогуливающемуся с поднятым воротом шинели, толкнул дверь Большого Фольварка. Дверь прямо замковая, тяжелая и с резьбой, вроде как столетнего возраста.

В доме крепко пахло махоркой – невзирая на регулярные предупреждения и угрозы медицинского начальства, дымил выздоравливающий рядовой состав изрядно. Впрочем, сейчас бойцы в комнатах собрались, тоже ржут над чем-то, байки травят. А ранбольного Иванова искать не пришлось – сидел недалеко от двери, разглядывал свой складной нож. Ухмыльнулся железно-зубо:

– О, приветствую бронетанковое начальство! На променад или с проверкой?

– С доппайком. Будешь? – Олег вынул из кармана завернутый в лист немецкого журнала гигантский бутерброд.

– Грех отказываться. Давай пополам, – Митрич разрезал ломти своим куцым ножом. – Вот, собираюсь клинок поменять, что-то к месту подберу, подточу, поставлю. А то застыдил ты меня.

– Стоит-то возни? Найдешь себе новый нож, тут у немцев полно добра.

– Добра полно. Только фрицевское добро оно такое… может и недоброе. А у меня ножичек проверенный, не подводит. Щас за чаем схожу.

Митрич, опираясь о костыль, похромал добывать чай, а лейтенант взял вытертый нож. Рукоять действительно костяная, удобная, наверняка еще дореволюционная, но сам-то нож… клинок уж помер естественной ножевой смертью: сточен на две трети, да еще обломался. Свойственно пожилым людям ко всякой ерунде привязываться. Хотя Митрич не из тех, не из сентиментальных.

Вернулся ранбольной Иванов с огромной кружкой:

– Вот. И заварки вдосталь, и меда бухнули.

– Хорошо живем. Про нож расскажешь?

– Да что в нем интересного? Карманный, старый, я еще по профессии им пользовался.

– Тогда про старую жизнь. Или вот… про пулеметы. Где так насобачился строчить, признавайся?

– Про пулеметы неинтересно. Выгонят из санвзвода, вдоволь будет нам пулеметов. Давай лучше фильму перескажу. Вот «Укол чести»! Душераздирающий сюжет, нынче таких уже не снимают.

Хорошо умел рассказывать Митрич. Даже не подумаешь, что дедок так может пересказывать. Больше, конечно, про древние смешные кинофильмы, про книги старые. Но иной раз и жизнь зацепит – кратко, но тоже как фильм. Многое видел человек…

* * *

…– Перстень они подбросили прямиком в спальню красавицы. Муж – зырк! Опа! – «Дуэль, немедля, сударь, вы подлец!» – продолжил вести интригу Митрич, а самому думалось об ином. Привычка: одно говоришь, а всплывает совсем другое. Дернуло лейтенанта про те пулеметы ляпнуть…. И так зябко на сквозняках.

А тогда был душный месяц август….

* * *

17 августа 1920 года.

12 верст северо-западнее города Цеханув.

Мельница

Точного времени нет и не будет, поскольку часов не имеется.

…Короткая очередь, и ребристый диск «льюиса»[2] опустел.

– Хана, – объявил Игнат, отпихивая пулемет.

– Замок с машинки сними, – сухо приказал Гончар. – Митька пусть прячет, а мы решаем.

Митька копал ямку под стеной, клинок шашки с легкостью разгребал рыхлую, с гнильцой землю. Красноармейцы молчали, не глядя друг на друга.

День выдался такой… уж совсем гнилой, говняный, просто сил нет. Еще утром был штаб 4-й армии, рота и эскадрон охраны, канцелярия, обоз, уверенность и зычные команды. Радиостанцию, правда, уже сожгли. Хорошая была аппаратура, большой ценности. Но было понятно, что пробиваться придется налегке, тут уж все громоздкое пали-порти-круши, а то врагу достанется.

В угол сарая стучали пули, снаружи перекликались радостные пшеки-поляки.

Как же это получилось? Славно наступали, шла Красная армия, до той Варшавы уж рукой подать, и в одночасье – хана? Ведь как шли: смачно дали в харю наступавшим полякам, погнали назад на запад, беря сотнями и тысячами пленных, обозы, пулеметы… Широким веером рассыпалась своими дивизиями и корпусами Красная Армия, уверенная в своих силах, и…

Нет больше штаба, кругом уланы-белополяки, идти некуда, патроны на исходе. Нет, Митька знал, что он сопляк и многого не понимает, хотя уж повидал сколько. Но бойцы же опытные, Гончар здесь, он….

– Молчите? – Гончар снял фуражку, вытер лысый лоб. – Тогда слушай, товарищи, приказ. Сложим оружье. Иначе всех без пользы за час порешат. А так… кто живой останется, дело продолжит. Все одно, взойдет звезда Мировой революции, победа за нами будет.

– Я не пойду, – сказал Левка. – Меня все равно порубят. А у меня еще две обоймы, да вы патронов оставите.

– Тут сам смотри, – прокряхтел Гончар, отряхивая галифе. – Тут не угадаешь. Может, и всех нас положат. Но тут, товарищи, выбор невелик.

Вообще Гончар не был комиссаром, да и в командирах не числился. Беспартийный, начальник немногочисленной команды ружрема[3], но авторитет имел. Только как сейчас-то верить⁈

Митька смотрел в ужасе. И ведь не возражает никто? Неужели кончено дело⁈

А дело было кончено. Во дворе лежали побитые люди, лошади, перевернутая двуколка, разбросанные бумаги…. Кавалеристы штабного эскадрона, агитационного отдела, комендантских подразделений – все, кто отбился от штаба в этот нехороший день и оказался отрезанным у мельницы, но сохранил лошадей – рванули на прорыв еще в полдень. Смяли цепь поляков, вырвались на луг… там и остались. Перекрестный огонь шести пулеметов – страшное дело. Может, кто до рощи и доскакал, с мельницы видно было так себе. Но луг стал жутким… там еще долго уланы проезжали, легкораненых красноармейцев в кучу сгоняя, остальных добивая выстрелами и пиками прямо с седла.

Спешенные красноармейцы, засевшие на мельничном хозяйстве, в момент прорыва пытались как могли прикрыть товарищей двумя пулеметами и карабинами, но толку с того было мало. После гибели прорывавшихся поляки обложили мельницу уж совсем плотно. Успели проскочить, переплыть на ту сторону речушки Васька Коробов с двумя хлопцами, но следующих смельчаков поляки положили на берегу. Дальше пошло еще хуже. Уланы и прочее шляхетство не спешило, горланило, чтоб сдавались, постреляют не всех. А если тянуть «краснопузые» станут, вот тогда всех до единого, и мельницу спалят, хотя и жаль.

Митька, стоя на карачках, смотрел в щель стены. Ближе всех лежал Антон Косой – худой боец из агитационного, куряга и молчун, по специальности типографский наборщик. Лицом вниз, винтовку прижал животом, словно отдавать и после смерти не хотел. Дальше другие лежали, лошади… Гнедая Файка – вон она….

Любил свою кобылку Митька Иванов, со всей силы любил, как первую свою лошадь. Спокойная, добрая, положит голову на плечо и косит глазом – вкусного ждет. В Гродно стояли, яблоками, пусть и с зеленцой, объедались, эх….

Пристрелить раненую Файку так и не смог, Игнат ствол «нагана» в ухо кобылке сунул, щелкнул, да заорал «сопли подбери!».

В глазах и сейчас затуманилось. Смотрел в щель Митька, слушал, как Гончар кричит полякам. Пальба окончательно стихла. Отрезанная в дальних амбарах группа красноармейцев уже выходила, бросала винтовки…

…– Митька, буденовку оставь, вон Лукова картуз возьми, – приказал тогда Гончар. – Если что, слезу пусти, ты малой, оно простится. Потом отплатишь панам. Пережить нам этот день нужно.

Умнейшим человеком был Федор Гончар. Всё знал, всему учил, вспоминался с благодарностью, прямо даже не сказать, какой. Но в тот день ошибся Гончар. Не всегда такие дни переживать нужно.

Левку Гришца тогда сразу пришили – «ага, холера, жид!» и мигом пиками к дощатой стене. Стрельнули Степку Клинцевича, двоих из агитотдела, раненого Парамоненко. Того понятно – с не-ходячим возиться не хотели, а Степку и тех… для острастки, видимо.

Остальных… Били. Прикладами, плетьми, лошадьми наезжали. Митьке по малолетству особого снисхождения не вышло – «комиссаров сынок», «курвино отродье». Хрустели ребра, текла кровь изо лба, нагайкой рассеченного…

Ребра что… срослись. Молодым был Митька, зарастало как на собаке. Внутри, на душе, так и не срослось. Прав был Гончар: жить и бороться человек обязан, перетерпеть, пользу максимальную принести, но это если поверх отдельного человека смотреть, если мыслить категорией социальной и политической целесообразности. Но люди-человеки, они разные. И кому-то лучше те «две обоймы» во врага выпустить, да последнюю пулю себе оставить. Прав был Левка в своем рассуждении, только слабину дал в последнее мгновенье, вышел к полякам. Ну, тут что осуждать, разве узнаешь, что тебе лучше, пока не переживешь?

Беда в том, что поздно потом передумывать. Ломается жизнь, и потом как ни надрывайся, все равно она косая и кривая. Ищешь ту смерть пропущенную, да только фига с маслом тебе выходит. Понятно, не у всех, но вот конкретно у Митьки Иванова так вышло. Частью души в том августовском дне на ветхой мельнице и остался. Тринадцать лет было, жил потом и жил, зарастало же влегкую, отчего же результат так…

А может, и не так? Может, прямо от рождения не туда закрутилось? Много ли хорошего до того дня Митьке видеть довелось? С одной стороны – много. С другой… с поганой стороны гирька будет-то потяжелей, да?

* * *

Один концлагерь… другой. Брели пленные красноармейцы – ободранные до невозможности, страшные, в старых струпьях и новых синяках. Выбегали к шляху малолетняя шляхетская поросль, гонорно плевалась, показывала голые зады и кидалась камнями. Посмеивались в усы конвойные.

Шли пленные, не все доходили, но Митька до Тухли[4] дошел, пусть и с помощью взрослых товарищей. Ноги у трубача-недоучки распухли и почернели – босой, сапоги жолнеры[5] еще у мельницы сняли. Да будь они прокляты, те дороги польские.

Малость отлежался, начал подальше уборной нос высовывать. Лагерь был прост: периметр колючей проволоки, длинные землянки – вперемешку и старые и новые – тесно, места заключенным не хватало. Вокруг поле, подале рощицы жиденькие, а если по дороге двинуть, то будет село польское. К моменту прибытия «красных» в лагере уже томились украинцы-петлюровцы, и еще какие-то литовцы – то ли пленные, то ли интернированные. Пока территорию не разгородили, драки случались, до смерти схватывались.

Потом и петлюр куда-то угнали, да и не до драк стало. Смерть пришла, и до того гадостная, этакая проклятая, что и объяснить невозможно. Нет, не выводили на расстрелы поляки. Просто почти ничего не давали: ни дров для обогрева, ни одеял, ни лекарств, ни газет. Про баню и говорить нечего. И голод, конечно. Овощное или зерново-шелуховое жиденькое, чуть теплое варево, иногда кусок хлеба, а чаще – «обойдетесь, пся крев». Старались пленные самопорядок поддерживать – оставались старшие по бывшим ротам и эскадронам. Но ежели человек едва двигается и только о хлебе думает, какая там дисциплина? Гончар еще говорил верные слова, держал своих, но толку…. Было понятно – уморят, гады.

В октябре пришел тиф.

Смрад в землянке, уже холодный, стыло-мертвый. Умерших вытаскивали, укладывали тела у лагерной конторы. Умирающих деть было некуда – лазарет полон, там уже от мертвецкой не отличить. Доктор и единственный фельдшер тоже умерли.

Лежали на нарах живые скелеты, в расползающихся вонючих гимнастерках. Еще дышали, а сил передвинуться из смрадного месива, в которое солома подстилки превратилась, уже сил нет. Копошилась тьма встревоженных вшей на пылающих последним жаром иссохших телах.

– Митька, даже мимо не вздумай проходить, – повторял Ленька Варвар. – Через те ворота таскайся.

Да куда там проходить. Даже глянуть жутко. Это же не атака, тут за пулемет не удержишься – тиф в упор не расстреляешь. Завтра такой же рядом ляжешь, доходить будешь.

– Гончар слег. К себе не подпускает, – сказал вечером Игнат. – Передал, чтобы деру давали. Хоть раком, хоть сраком. Но прямо завтра. Кто-то может и проскочить.

Молчали еще оставшиеся на ногах эскадронцы.

– Ни, я вже не здюжу. Нэма смыслу. Шагов сотню, та околею, – сказал Юрченко.

– Значит, отвлечешь. А мы рискнем. Вдруг фарт ляжет? – прошептал Игнат. – План-то намечали. Да, Гончар сказал, чтоб Митьку непременно взяли. Пацан до жизни жуть какой цепкий.

– Да куды йму? – с тоской пробормотал Юрченко. – Дихнешь – он впаде.

– Не, я с вами, хлопцы, – испугался Митька. – Я смогу. Да и чего тут подыхать? Лучше уж на свободе.

Планы на побег у пленных имелись. Как не быть планам? Были, с самого начала были. И деру хлопцы давали, иной раз «на арапа», другой раз обдуманно. Вот только результат был одинаково поганый. Под проволоку пролезть несложно, а дальше только голое поле, трава и та пожухла. Ляхи по бегущим палят из винтовок неспешно, даже с удовольствием – развлеченье! Что днем, что ночью – как на голом бесконечном столе-стрельбище беглецы оказываются. До рощи бежать долго, да и если доберешься – куда дальше-то? За рощей опять поле, опять на виду. Догонят и забьют с чувством-толком – чего такие верткие, чего заставили ясновельможных панов-охранников зады от лавок в казарме отрывать, в седла садиться?

Казалось, много проще с работ тикать. Поначалу выводили пленных, канавы чистить и рыть, и всякое прочее. Но там и охрана втрое бдительнее, да и не выводят уже – какая работа с доходяг, которые и себя-то захоронить уже не могут?

В общем, не выходило с побегом. Из всех случаев только двоим ловкачам из 58-го кавполка удалось тикануть. А может, и не вышло у них, просто непонятно, что с ними далее стало. Остальных ляхи побили, считай, на глазах всего лагеря, потом посылали команду закопать тела там же, где и стрельнули.

Но терять уже было нечего. Митька и сам чуял – если на фарт не положиться, через день-два или тиф подомнет, или совсем сил лишишься. Впрочем, по результату опять одно и тоже выйдет.

За крайним бараком еще раз план вспомнили. Шло в рывок четверо, остальные помогали, сами уж того… азарта не хватало, выдохся азарт вместе с силенками.

– Ну, товарищи, бог не выдаст, свинья пилсудская не съест, – ухмыльнулся Игнат, принявший команду над беглецами. – Митька, твой номер последний, ты, главное, под руку не лезь. И не отставай.

День клонился к вечеру: еще светло, но мрачно, дождь норовит заморосить. К худу ли, к удаче такая погода – хрен его знает.

Хлопцы подняли-оттянули палками и чурками проволоку, Игнат прополз под забор:

– А ну, даешь аллюр три креста, братцы!

Митька пролез третьим, сразу за Андрюхой, последним выбрался молчаливый Чижов. Рванули чуть врозь, чтоб ширше под пулями тикать.

Самогон к тому времени Митька, конечно, пробовал, и не раз. И тут вот так же, очень похоже – бахнуло разом в голову – вот! нету забора, воля кругом, свобода! только сохрани ее, сбереги. Потом и в ноги дало – заплетаться мигом стали, это не от дури в голове, а от ужасной слабости.

…Мелькала бурая трава, цеплялись босые ступни, шатало беглого красноармейца Иванова, точно как пьяного, иной раз чуть мордой в проклятые травы не тыкался, на колени падал. Но ходу, ходу! Вон роща, томительно, но приближается….

Бежала четверка. Жутко слабосильно, но отчаянно тикала. Верхнюю одежку не брали – да и что там брать, лохмотья от шинелей, вшей больше, чем сукна – и моросил на спины в выгоревших гимнастерках дождь, спотыкались, падали и вставали полудохлые люди.

Выстрелов Митька не слышал, лишь нутром чуял, что они есть. Не особо отставал от остальных, Чижов замыкающим хрипел. А роща, чтоб ей, собаке… почти не приближалась. Стреляют или нет? Может и вовсе не заметили, но тогда весь план к свиньям собачьим….

Споткнулся в очередной раз Андрюха, только сейчас уж совсем неловко – пошел боком, сел в траву. Остальные не остановились, но оглянулись – сидел на земле боец, голову свесил, длинные патлы лицо завесили. На груди пятно кровавое – прошила польская пуля.

Божечки, вот оглянулись, а лагерь-то как близко! Вроде и не убежали ничего. Посверкивают от ворот и вышек искры выстрелов. Свиста в шорохе дождя не слышно, словно каждая пулька в тебя…

Не останавливались беглецы – был о том уговор: хоть как, хоть кровь из глаз, но бежать без остановки. Пересекли дорогу – так и хотелось по ней устремиться, ступням на наезженному ступать куда легче. Но знал Митька свой маневр, старшие еще точнее знали…

Роща…. Несколько матерых дубов, за ними деревья пожиже, кусточки…. Э, да там всего шагов тридцать укрытия и разом следующее поле: длинное, безнадежное, неспешно спускающееся к речушке.

Беглецы упали на траву, Митька с трудом заставил себя зашевелиться, на карачках подполз к бойцам, вытянулся, задыхаясь.

– Ну, що там? – прохрипел Чижов, утирая дрожащей ладонью пот, заливающий глаза.

– Едут, все как по мандату, – заверил Игнат.

– И скока?

– Так трое. Нас должно устроить.

– Ага.

Трое жолнеров погони было не очень хорошо. В прошлый раз добивать-проверять беглых лагерников выехало двое поляков. А нынче вроде и дождь, а ведь не поленились.

– Вот же суки, – пытался продышаться Чижов. – Ну ничо, управимся.

Лежащие беглецы смотрели, как всадники приближаются к подстреленному Андрюхе. Неспешно рысят, с ленцой. Определенно ругаются, что в такую погоду большевички решили вельможных панов обеспокоить.

Тут обреченный Андрюха сделал невозможную вещь – встал, и, качаясь, двинулся к роще. С виду казалось, что раненый из последних сил пытается от смерти уйти. Смешно, нелепо…