Текст книги "Операция "Берег" (СИ)"

Автор книги: Юрий Валин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)

Вроде за минуты тогда докатили. Пришлось будить:

– Приехали. Сиди пока, я сейчас разведаю.

Пассажирка свернулась клубочком, взгляд вовсе больной. Понятно, все тело ломит и ноги не держат.

Разведывать особо не пришлось – на станции всё оказалось налажено, пусть и без излишеств. Куда идти сказали, санпропускник имеется, а дальше отправят, как только случится гражданский эшелон.

Олег вернулся снимать пассажирку. Оказалось, сама с машины сползла, на штабеле шпал притулилась, мешок рядом наготове. Самостоятельная, куда там. Просопела:

– Шофер под погрузку уехал. Обещал сюда завернуть, тебя забрать.

– Вот и хорошо. Ничего, сейчас передохнешь, в себя придешь. На пункте питания как раз кашу доваривают, хлеб привезли. Может, и помыться успеешь.

– Спасибо. Я вернусь.

– Куда?

– На фронт, понятно. Немцы такие суки, вот ты даже не знаешь….

– Ой, ты для начала в себя приди, окрепни. А дело-то найдется.

Так и расстались. Пассажирка пошаркала в тепло шумного санпропускника, а Олег рысью поспешил обратно к шпалам – упустишь машину, тогда добирайся как знаешь, да еще с патрулем объясняйся.

Патруль маячил у станции, с ним обошлось, а машина, груженная пахучими бочками, подкатила как по заказу.

– Давайте в кабину, товарищ лейтенант, в кузове совсем позапачкаетесь.

Поехали обратно, по пути шофер рассказывал, как наши брали Инстенбург[2], довольно интересно привирал. Олег слушал, покряхтывал – тыловая часть организма поездки не одобрила, о себе напомнила.

Водитель тормознул у знакомого поворота к санвзводу:

– Бывайте, товарищ лейтенант. Выздоравливайте. Может, еще увидимся. И это, бутылку возьмите. Не для себя ж ездили, что ж я, крохобор какой бессердечный, что ли.

Сержант протягивал немецкую бутылку и еще что-то, завернутое в тряпку.

– Это ты брось. Потребишь за здоровье нашей землячки. А это что еще?

– Девчонка сказала, вы в кузове обронили. Берите, не теряйте, чего уж там, – с некоторой суетливостью сказал водитель, и дал по газам.

Олег с недоумением развернул попахивающую псиной тряпку. Ух ты!

Портсигар был истинно генеральский. Нет, вряд ли золотой, скорее позолоченный, но солидностью форм, гравировкой, ароматным содержимым… прямо генштаб! Почти полный, и сигареты необычные. Солидно.

Лейтенант Терсков поудивлялся, сунул внезапный подарок в карман и поплелся к санвзводному фольварку. Организм требовал скорейшего приземления, желательно на койку.

После ужина показал сувенир Митричу.

– Роскошно, – сказал дед, разглядывая позолоту. – Прямо хоть в кино снимай такую вещицу. Баронская! Еще и чего-то по-немецки выгравировано. Перевел?

– Не. Я и так по-немецки не очень, а тут готическим шрифтом. Да хрен с ней, с надписью. Она зачем мне-то портсигар оставила? Самой же нужно, штуковина с виду богатая, на жратву всегда сменять можно.

– Дурак, что ли? Ты человека в нужный момент выручил, вот и подарила на память. Очень правильное дело.

– Так уж и правильное дело. Сперла же, наверное.

– Порой удивляюсь твоей бронетанковой щепетильности. Это же явный трофей. Может и не прямо в бою взят, как тот парабеллум, но всё едино. Однозначно трофей. Что тут нос воротить?

– Ну… – Олег умолк.

Подумалось, может и в бою взяла. Про пожар-то у поганого хозяина Штульге по-особенному сказала. Бой выходит, конечно, такой… специфический. Ну а какой еще бой у девчонок-невольниц может быть?

Курить шикарные сигареты было жалко. Собственно, Олега курить не очень-то тянуло, так, изредка баловался. Вот перед боем у холмов вроде бы к месту получилось.

Так оно тогда и вышло со случайной поездкой в Шеллен. Вроде правильно. Вот жалелось, что не спросил, сколько же Ольге лет. И адрес можно было дать. Не из романтических чувств, просто хорошо бы было знать, что доехала девчонка, и все у нее хорошо. Ну, насколько там может быть хорошо, когда люди из неволи в разоренный дом возвращаются.

Нет, нужно врага добить. И здесь, в прусском логове, а потом и в Берлине с Гамбургом, и во всякой прочей географии. Полноценно добить, до фундамента. А то непременно опять свое фашистское рыло поднимут и высунут, и будем мы по дорогам беженок и детишек возить.

А теперь городок Шеллен встретил сурово. В смысле, не сам городок, а комендатура.

– Почему опаздываете? А ну, бегом! Вон дом со сбитой башенкой, видишь, лейтенант? Это Особый отдел и есть. Чтоб через две минуты там были.

– Товарищ старший лейтенант, да почему Особый отдел? Нас же в командировку, по военной специальности….

– Разговорчики! Тут кто помощник коменданта: я или ты, как тебя… лейтенант Терсков? Что за препирательства? Куда приказано, туда и направляйтесь. Или автоматчика в конвой дать?

– Чего ж затруднять личный состав. Сами дойдем.

– Вот и бегом марш!

Двинулись к «сбитой башенке», понятно, не бегом, но скорым шагом.

– Я как чуял, – вздохнул Митрич.

– Да что ты чуял⁈ Мы что, дезертиры или нарушили что? Чего бояться?

– Это, конечно, верно, – пробубнил дед. – Что нам сделать-то могут…

У Олега мелькнуло подозрение, что товарищу Иванову опасаться все же есть чего. Ну, жизнь у человека длинная, всякое в ней могло случиться. С другой стороны, было и было, сейчас Иванов воюет честно, медалью только что награжден.

– Ерунда, Митрич, наверное, уточнение какое или по другому бумажному делу. В любом случае дальше фронта нас не пошлют.

– А я о чем? Были на фронте, так непременно нужно сюда вкруголя катиться, а потом обратно, – дед в сердцах сплюнул.

– Погоди плеваться раньше времени, может и обойдется, – обнадежил Олег.

В Особом тщательно проверили документы, а дальше пошло довольно странно. Собралось здесь уже десятка два рядового и младшего комсостава, присутствовали и командированные офицеры. Всем собравшимся объявили, что будет собеседование, а по результату возможное зачисление в Особую Механизированную группу. Начали вызывать по одному. Ожидающие нервно перешептывались – что такое Особая Механизированная, никто не знал, хотя большая часть бойцов была по специальностям как раз мехводы, башнеры и командиры машин, все с изрядным фронтовым опытом.

– Да хрен с ним, меня все равно не возьмут, – прошептал Митрич. – У меня анкета и зубы не те.

Олег ничего не ответил, поскольку пребывал в растерянности. Вот нахрена Особому отделу именно танкисты, и зачем для этого людей с переднего края отзывают?

Сначала вызвали лейтенанта Терскова.

– Так, Олег Данилович, – капитан сразу отложил документы. – Разговор у нас будет недлинный. Человек вы проверенный, боевой, политически грамотный, характеристику вам дают хорошую. Сейчас формируется Особая бронегруппа для поддержки выполнения задач особой важности при штурме города-крепости Кёнигсберга. Задачи придется выполнять в сложной обстановке, возможно, в отрыве от основных сил. Принимать самостоятельные решения вы умеете, это отмечено отдельно. Так что зачисляетесь в Группу. Дело нужное, важное и ответственное. Возражения есть?

– Если нужно, так я готов. Просто неожиданно это.

– Время такое. Группа формируется в срочном порядке, технику получите сегодня-завтра, экипажи пополните на месте. Подготовку поведут люди опытные, Особый отдел к этому прямого отношения не имеет. Но секретный характер работы группы остается, со всеми вытекающими последствиями. Это ясно? – капитан смотрел исподлобья, вдумчиво, как и положено контрразведчику.

– Так точно!

– Хорошо. Далее. Рядовой Иванов числился в вашем экипаже. Как можете охарактеризовать бойца?

– Надежный. Решительный. Отлично владеет стрелковым оружием. Достоин полного доверия товарищ Иванов. Это, конечно, по нашей, по танковой части.

– Верное и своевременное уточнение. По нашему направлению мы рядового Иванова уж как-нибудь сами проверим. Кстати, он вам говорил, что был осужден, искупал вину в штрафной роте?

– Нет. А должен был?

– Не обязательно. Гордиться тут нечем, многие искупившие вину бойцы и командиры эти свои прошлые дела не афишируют. Но вы свое мнение о бойце не изменили?

– Товарищ капитан, я же с ним в бою был. Человек немцев кладет исправно, воинскую специальность поменял успешно, сходу освоил заряжание орудия на твердое «хорошо». Надежный боец.

– Что ж, хорошо. Судимость с Иванова снята, искупил полностью, награды возвращены. Идите, лейтенант, оформляйтесь. Отдыхать после войны будем, время поджимает. Детали вам объяснят.

Олег козырнул, вышел, успел мигнуть Митричу: «о тебе, дед, говорили, вроде нормально». Рядовой Иванов сверкнул сталью зубов, зашел в кабинет.

Вышел буквально минуты через две, в откровенном недоумении:

– И куда ты меня, бронетанковая сила, сосватал? Я же всегда по другую сторону от чекистов числился.

– Не дури. Сейчас у нас одна сторона – немца добить. Как я понял, готовят специальные передовые группы к штурму здешней столицы. Ты такие дела любишь – там геройски от «фауста» взорваться – как два пальца. Практически по-нагаданному.

– Это конечно. Про мою судимость сказали? – Митрич смотрел в упор.

– Сказали. Мог бы и сам намекнуть. А то сижу как дурак…

– Да просто к слову не пришлось. Так-то снята судимость.

– Я понял. Хрен с ним, пошли оформляться, и насчет питания узнавать.

* * *

Закрутилось, да так плотно, что прямо не продохнуть. Первые три дня провели на базе отряда…

Склад-стоянка был огромен. Автомобили и мотоциклы стояли длинными рядами под навесами и в боксах, словно по ниточке их бывшие немецкие хозяева выставляли. Немцев отбросили от города так стремительно, что те ничего сжечь и взорвать не успели. Тягачи, грузовики легкие и тяжелые, мотоциклы с колясками и без – прямо десятки и сотни. Непонятно, как фрицы могли такое богатство бросить, но вот оставили[3].

Состав отряда пополнялся на ходу, знакомились здесь же – расположение было отведено в немецких казармах: койки – опять ровненько расставленные – матрацы свернуты, в столовой полный порядок. Только окна местами побиты, да везде разбросаны сомнительные журнальчики и игральные карты – видимо, фрицы в панике пытались самое ценное порвать и уничтожить.

Личному составу было конечно, не до картинок пикантных. Командир ОМГП[4] – невысокий, но удивительно зычный майор Лютов – не терпел, когда бойцы без дела сидят, и еще на дух не выносил, когда с приемом пищи у подчиненных случаются безосновательные задержки. Завтрак, обед и ужин – минута в минуту, прямо по хронометру. Остальное время – подбор и освоение техники. Безлошадные танкисты сначала помогали с грузовиками, потом лейтенант Терсков – это уж как водится – загремел в дежурные по отряду, и там уже совсем упарился. Люди и боевая техника всё прибывали: связисты, техники, саперы, потом прибыла батарея дивизионных орудий и зенитчики – вертись как хочешь.

– Ничего-ничего, Терсков, скоро начальник штаба прибудет, а сейчас ты за него. Поощрим, не забудем. А пока на вторые сутки остаешься, раз втянулся, – гаркал майор Лютов.

Кипел и булькал отряд, Олег с новыми связистами и молодым замполитом Женей Герасимовым наводил служебно-бытовой порядок, попутно схлопотав не особо заслуженный нагоняй за опоздавший по вине поваров обед, ездил на станцию и в комендатуру. Написал приказ об отчислении двух дураков, не усвоивших, что в ОМГП строгий «сухой закон» объявлен не для пустого звука.

– Это сразу, это без разговоров, – рявкал майор Лютов, подмахивая приказ. – С глаз долой! А ты, Терсков, молодец – вполне грамотно накарябал. Хочешь в ПНШ[5]?

– Товарищ майор, я же танкист! – ужаснулся Олег.

– Ну, смотри. Вот пишмашинку получим, сидел бы, клацал умное и толковое – красота! А в танке что – ты бабахнул, в тебя бахнули – и сиди, смотри, как догорает. Безынициативное дело, строго для малоинициативных лентяев.

Характерное чувство юмора имел майор Лютов, но в нюансах службы разбирался.

…– Сдохнем мы здесь, не дожидаясь того Кёнигсберга, – предрек Митрич, оказавшийся на роли связного-посыльного, что было удобно – по зубам его весь личный состав уже отлично знал.

– Не-не, завтра танки должны прийти, может, хоть передохнем, – понадеялся Олег, сам себе не веря.

Танки действительно пришли – точно в срок, словно их с самого завода вели по графику.

Красота! Семь новеньких Т-34–85, экипажи частично укомплектованы.

– Обкатали? – с подозрением спросил Олег у худенького мехвода.

– Да как иначе⁈ Обижаете, товарищ лейтенант. С цеха вел и испытывал вот этими руками! – танкист растопырил пальцы, показал небольшие мозолистые ладони. – Гарантию даю, с ходовой стопроцентный порядок!

– Верю. Но вместе перепроверим, – намекнул лейтенант Терсков.

– Понятное дело, как иначе.

На первый взгляд экипаж был годный: мехвод Тищенко воевал с 43-го, успел под Курском с немцами подраться, стрелок-радист Хамедов дважды ранен, до танкистов в саперах повоевал, тоже годное дело. Наводчика пока не имелось. Ничего, найдется.

А машины с завода получили немного странные: на бортах оказались приварены кронштейны, на корме танка закреплена пачка решеток для навески на машину – вроде как экспериментальная защита, от фаустников должна защищать. Имелись сомнения в целесообразности такого технического решения, но раз инженеры сочли необходимым[6], так и попробуем.

Выгрузились с железнодорожных платформ благополучно, Олег на головной машине повел колонну в Группу.

Против ожиданий майор Лютов дергать танкистов перестал, дал возможность готовиться и разбираться с машиной. Параллельно начались занятия по тактике – капитан из штаба фронта рассказывал-показывал об уличных боях и конкретно о городе Кёнигсберге. Довольно толково рассказывал, по существу, не как на политзанятиях. Только через несколько дней, когда Олег пошел намекать на отсутствие наводчика, попался начальству:

– Так, раз уже непременно наводчик нужен, значит, с остальным разобрались, – зловеще закивал майор Лютов. – Будет наводчик, непременно будет. А сегодня заступишь дежурным по отряду.

– Да у меня ж там еще….

– Разговорчики, Терсков. У других офицеров «там еще» не меньше твоего…

Дежурство против ожидания оказалось относительно спокойным. И новый начальник штаба добавил порядка, да и вообще как-то устаканилось в отряде.

Ночью сидели с Митричем и Тищенко, пили чай.

– Я все равно не пойму – зачем такая Особая группа? – сказал мехвод, бережно окуная в кружку кусочек сахара. – Батальон не батальон, бригада не бригада. Мы же малосильными будем.

– Это ты всё в танке кверху крупом торчишь, ничего не слушаешь, – пояснил Митрич. – Мы не малосильные, мы – мелко-мощные. Ближний резерв. Идет впереди СМЕРШ, охотится на всяких генералов, эсэсманов и прочих гадов, дабы те удрать или застрелиться не успели. Напоролись наши контрразведчики на ощутимое сопротивление, тут нас – вперед! Сшибаем заслон, подъезжаем, ствол орудия в бункер суем – где тут у вас генерал гестапо? Они оттуда: найн! найн! нихт гестапо, адмирал есть! Брать будете? Наши: гут, давай сюда адмирала, и гестаповца живо ищите. И чтоб в парадной форме! Так, товарищ лейтенант?

– Примерно. Конкретные детали нам перед задачей огласят, оно же все секретно, – улыбнулся Олег.

Мехвод покрутил головой:

– Весело. Только там этих адмиральских гестаповцев, наверное, целая уймища. И в разных бункерах засели. Управимся ли?

– Так наша пехота и «катюши» рядом же будут, поддержат. Если что – отойдем, да и хрен с ним, с адмиралом. Дадут пару залпов, накроют, потом СМЕРШ фарша наковыряет – «слабоват данный немец-генерал оказался, не дожил». Жалко, но переживем как-нибудь такую потерю. Война заканчивается, скоро этих адмиралов-генералов наловят – плюнуть некуда будет.

– Не, Митрич, так не пойдет. Нас собирают, новую технику дают не для заготовки фарша. Адмиралы-генералы разные бывают, некоторых нужно непременно живьем брать, это очень важно, я так понимаю, – объяснил Олег, доливая чай.

В казарме было тепло, дружно храпели бойцы на койках, и только в какой-то из многочисленных каптерок тихонько играло радио. Что-то нежное транслировало, кажется, «Серенаду солнечной долины»[7].

Дед подтянул на рукаве повязку дежурного-дневального, равнодушно пожал плечами:

– Может, и так. Вот поймают особисты какого фрицевского адмирала, получат ордена. И прикрытию тоже чего-то перепадет, пусть и поменьше. Только я не для того на фронт шел, чтоб всяких гитлеровских колчаков поштучно ловить.

– Мы же не напрашивались. Откомандированы, приказ есть приказ, – напомнил рассудительный Тищенко.

– Боже ж ты мой, я виню кого, что ли? – поморщился Митрич. – Просто криво оно идет.

– Опять про гаданье, что ли? – пробормотал Олег. – Ну что ты его в голове держишь? Суеверие же, честное слово, откровенное отсталое суеверие.

– Может, и так. Я, товарищ лейтенант, и сам человек возрастной, отсталый, мне перевоспитываться поздно, – пробубнил Митрич. – Пойду лучше подмету – у дверей опять натоптано, копыта им лень вытереть, меринам тупым.

Дед пошел к дверям казармы, танкисты смотрели вслед.

– Чего за гадание? – осторожно поинтересовался мехвод.

– Говорю же – суеверие, – вздохнул Олег. – Ладно, сейчас гляну, что там у дверей набезобразили. За телефоном пригляди.

Митрич затирал влажные следы аккуратной немецкой шваброй, которую бойцы успели порядком изгваздать – на задавленную крысу стала похожа.

– Чего обиделся? – спросил Олег. – Я же честно говорю: всякие предсказания и пророчества – они же просто обман сознания. Ты же человек опытный, повидавший, должен сам понимать.

– Ничего я не обиделся. И понимаю, – дед широко шваркнул шваброй. – Только и ты встречно подумай. Вот сидит человек повидавший и верит, а ты не особо знаешь суть случая, а голосуешь заведомым недоверием. Может, смысл какой в моей вере есть, а?

– Может и есть. Я же не в смысле категоричности, просто свою точку зрения сказал. Ну как возможно – заранее знать, как оно случится и человека на судьбу настраивать?

– Мне искренне то сказали. Как виделось. Врать человеку смысла не было. Так чего мне вдруг не верить, а?

– Ладно, я же не знаю детали. Может и так. Раз человек такой хороший сказал, пусть. Но сейчас ты в моем экипаже, и задача у нас общая: Гитлера добить и вернуться домой. Жи-вы-ми! Поскольку есть еще у нас дома дела.

Митрич оперся на швабру и тяжело спросил:

– А я, стало быть, вас в смерть тяну? Не, не угадал, лейтенант. Судьба мне нагадана, вы то тут причем. Не сомневайся, снаряд всегда в стволе будет. Не подведу. Но возвращаться мне некуда.

– Так уж и некуда? Пусть ты одинокий, но ведь коллектив, работа… Тебя ж наверняка ценили, ты мужик умный и с руками.

Митрич посмотрел на швабру:

– Во-во. Я же профессионал, а ты отвлекаешь. Дай дотру, а то до утра здесь стоять будем.

Лейтенант Терсков вздохнул и пошел обратно к столу дежурного. Вот что за человек⁈ Нормально-нормально, а потом вдруг такой тоски нагонит, будто настоящий дед столетний.

Спала казарма, наигрывало тихое радио, шуршала швабра…

* * *

1934 год, Москва и далее.

Шуршала за окном листва, был месяц июнь, в том году свежий, с короткими внезапными дождями и чистыми мостовыми. И жизнь была внезапной и удивительной. как те дожди. Стоял Дмитрий Дмитриевич Иванов перед шкафом и смотрел на свой новый костюм. Хорошая пара красовалась на вешалке, прямо даже чересчур. Потом носить костюм придется частенько, а все равно будет как свадебный.

Завтрашняя свадьба казалась какой-то ненастоящей, вроде кинофильма с наспех перелицованным сценарием. Но ведь ничего спешного и фантастического в ней не было, это только товарищ Иванов раньше упорно полагал, что ничего подобного у него уже не будет.

С Тоней познакомились в поезде: соседние купе, при посадке помог переложить на верхней полке тяжелые чемоданы с образцами. Перемолвились парой слов: технолог «Моспромшва», тоже в командировке, у моря посчастливилось побывать, вроде повезло, да только два раза на то море издали и посмотрела. Круглолицая блондинка с ямочками на щеках, симпатичная прямо до невозможности. Дмитрий сразу понял, что не его уровня девушка. Нет, товарищ Иванов некоторым женщинам очень даже нравился, но те особы были с жизненным опытом, они на зубы и образование не смотрели. А тут совсем иной характер.

Так оно и было – красавица Тоня с инженером и моряком на остановках по перрону гуляла, пользовалась закономерным успехом. Но когда в коридоре сталкивались, улыбалась с некоторой приязнью, о неподъемных служебных чемоданах вполне помнила.

Чемоданы в Москве сгружал самоотверженный черноморский моряк, Дмитрий любоваться на каторжные работы не собирался – на работе ждали.

Вот на работе, месяца через четыре, и свела судьба. Получали фетр для обивки кофров аппаратуры, ехать пришлось на «Моспромшов», а там и здрасте…

Как же оно получилось? Потом думал-думал, догадаться не мог.

Гуляли, в кино и театр ходили. Смеялась-удивлялась, когда Дмитрий принципиальную разницу между кинематографом и ущербной театральностью ярко объяснял. «Какой ты начитанный»… Губы теплые, не безразличные. Числились в прошлом у Тони-Антонины романы, яркие и не очень, все же не школьница. И спешки не было. Но зимой сказала:

– Пойдем, с родителями познакомлю.

– А нужно?

– А разве нет?

Семья «из приличных». На зубы и биографию смотрели с некоторым ужасом, но разговор шел вежливый, без подловатых намеков. Пусть и рабочий человек, сугубо пролетарский, но работает в серьезной организации, авторитет имеет, специалист, зарплата приличная – поузнавали заранее, тоже не спешили.

– Ну, Митрич, ты даешь! – сказали в ЭМЦКТиПБ с явным одобрением. – Все ж урвал себе приз по пятилетнему плану. Красавица, да еще образованная.

В том то и дело – уже «Митрич» для народа, вообще не мальчик, а тут такой роман… Поздновато ведь, а?

Но лежала Тоня рядом на чистом и новом постельном белье, спала, обнимая за шею, прижималась тепло. И казалось: да почему нет⁈ Вот же она – милая, уютная, домашняя, как и должно быть. Неужто нелепо так думать?

Свадьба была скромной, но тоже приличной. Поздравляли гости искренне, желали только хорошего. И все равно казалось, что какую-то фильму смотрит товарищ Иванов – ну, конечно, звуковое кино, современное, всё на уровне. Нет, всё равно не верилось.

Поверилось, когда Гришка родился – Григорий Дмитриевич Иванов – серьезный такой, хотя маленький-маленький.

Послал на Октябрьскую годовщину очередную открытку сестре «всё хорошо, подруга, вот племянник родился – Григорием назвали». Ответа не ждал, обратный адрес ставил липовый-чужой, но знал, что сердечно порадуется Райка.

А пропустив один Первомай – в 38-м – пришлось снова в праздничную открытку дописывать – Сашка родилась – Александра Дмитриевна.

Жили тогда у родителей, теща с детьми помогала, квартира не то чтобы особо просторная, но удобная, с газом и ванной – всё с бытом налажено, почти как при коммунизме. Собственно, дома маловато приходилось бывать – работы невпроворот, готовили к производству новые модели, с учетом напряженной международной обстановки и прочего. Но в воскресенье с коляской погулять, семьей по саду Баумана[8] пройтись на свежем воздухе – то святое.

Обходили неприятности семью Ивановых. Времена были не сказать что совсем безмятежные, скорее наоборот, но обходилось.

На лето дачу снимали. Ездил по выходным Дмитрий за город, иной раз вместе с тестем в электричку садились, всякие технические новинки и достижения по дороге обсуждали.

А на даче красота: прохладно, душистая смородина зреет, ужин готов, дети тянутся. Гришка любил, сидя на горшке, слушать что-то про старинное кино, а Сашка на руках отца ерзала, иной раз зычно принималась требовать ускорения сюжета – пошустрее характером девчонка была. Тоня смеялась: «да что они про тех твоих графских разбойников и мушкетеров понимают»?

А кончилось всё, как известно, в самый поганый день страны – 22 июня. В иных городах и областях «ровно в четыре часа», а у Ивановых – как у большинства советских граждан – в 12:15 по московскому времени, в минуты радиовыступления товарища Молотова.

* * *

9.03.1945. Восточная Пруссия

2:23

Ну его к хренам, вспоминать сил не было. Митрич закончил с полом, поставил швабру, пошел к командиру:

– Товарищ бронетанковое начальство, выдай папиросу из заветных. Душа ароматов просит.

Лейтенант глянул с большим подозрением, но в нравоучительность впадать не стал. Открыл подарочный портсигар:

– Бери. И смотри, протянет тебя на улице. Гуляева из второго взвода сегодня в санбат отвезли – кашляет, как из 122-миллиметров.

– Вот! А я предупреждал: в приличной ОМГП непременно должен быть свой медсанвзвод. И приличный фельдшер. Вот как наша товарищ Сорока – у нее строго, без разрешенья хрен кашлянешь.

– Смейся-смейся. Только без бронхитов. Лично я так вообще за дезертирство сочту, – пригрозил суровый лейтенант Олежка. – Поскольку серьезно надеюсь на своего заряжающего.

В ночной стылой темноте сел Митрич на подножку машины, неспешно закурил. Сигарета пахла дивно, даже как-то по-заморски, по-пиратски. Вот славные были времена, веселые. Плавали по морям, ром исчисляли бочками, кричали «карамба!», умирали легко, а валенок и полушубков не носили за полной ненадобностью.

Брехня, конечно, не было никогда легких времен. Бывали времена, когда в легкость люди охотно верят, себя самозабвенно обманывают.

* * *

Москва 1941-й, осень.

Имелась у товарища Иванова «бронь» производства, количество зубов, не подлежащее мобилизационному призыву, и ненормированный рабочий день. С августа перешли на рабоче-казарменное положение – задач было поставлено столько, что хоть в восемь рук работай. Съемочная аппаратура, упрощенные фотокинопулеметы, оптические приборы и новые срочные разработки: «проще, больше, еще быстрее, фронту кровь из носу нужно». Домой вырывался раз в неделю. Тесть давно был в командировке – у него тоже специальность не последняя. В семье Гришка еще держался, остальные панически боялись бомбежек, по тревоге начинали хором выть и паниковать. Ладно, теща с малой Сашкой – с них какой спрос? – так и Антонина страху поддавалась.

Возвращался в мастерские, переключал мысли – ящики-чехлы-кофры, грубые, максимально технологичной конструкции. «Митрич, конструкторы просят – лишь бы прибор не побить, с нас же головы снимут. Понятно, что не из чего сейчас футляры делать, но надо…».

Работали.

В середине сентября днем прибежала Тоня, вызвала на проходную:

– Митечка, эвакуируют нас. С папиной службы семьи отправляют, вагоны выделили. Мы поедем, здесь уж совсем жутко. Немцы, говорят, всю Москву затопят.

– Только давай без слез.

Отпросился, наспех собрали шмотки. Детские вещички, посуда, ерунда какая-то в чемоданах. Разве так уезжать нужно? Но было всего полчаса, и царила полная семейная пустота в головах.

Отвез на Казанский. Вагон рыдал, прямо вот весь, целиком и полностью. Только Сашка, обычно и сама не дура поголосить, молчала, видимо, от превеликого изумления. Таращила глаза на руках у тещи, а Гришка, бедняга, в этом бедламе все-таки сопли распустил.

…– Мы сразу напишем, сразу! – кричала Тоня, отпихивая постороннюю, упрямо втискивающуюся в открытое окно, корзину. – Приедем, сразу напишу.

Работа осталась, шла круглосуточно. Писем не было.

В октябре пришел приказ на срочную эвакуацию ЭМЦКТиПБ. Товарищ Иванов оставался в группе организации отправки. Первым свернули и отправили «конструкторское» и полу-готовые образцы аппаратуры, оптику, потом инструменты, станки и материалы.

10 октября навесили замок на опустевшую проходную цеха. Арьергард: шесть человек группы отправки, взгляды от усталости насквозь пустые, бессмысленные. Всё – иссякли до последнего миллиметра люди.

– Товарищи, завтра встречаемся на вокзале. Посадочные пропуска разбираем, товарищи. Митрич, бери.

– Отдай кому-нибудь. Я – в военкомат.

– Ты что⁈ Это же дезертирство! Под суд пойдешь.

– Ну, пусть на фронт делегацией приезжают, арестовывают. Брось, Пашка, вот чего вдаль мне кататься? Там у вас столяры найдутся, сейчас техзадания простые, невелико уменье из третьесортной фанеры «гробы» сколачивать. А мне сейчас винтовка в руках уместнее, все ж помню, как затвором щелкать.

Писем всё не было. Блуждали где-то эшелон и почта эвакуированных…

Сутки проспал, взял ватник и вещмешок. Проверил почтовый ящик – пусто. Ладно.

Москва. Осень 1941. Барикада у Смоленской.

В военкомате особо заглядывать в зубы не стали – не та ситуация. Но на «бронь» указали:

– Не имеем права мобилизовать. Возвращайтесь на производство, товарищ Иванов.

– Так свернулся и уехал наш цех, нету уже предприятия. Что мне, дома сидеть или анархическим самоходом топать на передовую? Тут, нынче, оно и недалече, а, товарищ капитан?

– Погодите с самодеятельностью. Раз такая ситуация, укажем, что доброволец, а раз еще и сознательный, опытный, из рабочих… Прямо сегодня к службе приступите.

Попал в отряд усиления – наскоро собрали из москвичей, отдали под командование кадровых сержантов и милиционеров. По сути, усиленный патруль, дело в военное время самое понятное и естественное. Только Москва стала уж совсем непонятная: вся в баррикадах и мешках с песком, темная и жуткая, с заунывным воем сирен воздушной тревоги. Метро встало, бурлили переполненные вокзалы, уходили с них переполненные эшелоны. Гнал по восточному забитому шоссе Энтузиастов хаотичный поток машин: груженные станками и архивами, узлами с барахлом, чемоданами и комодами. В голос орали-надрывались в толпе у магазинов паникеры и провокаторы, суетливо растаскивали граждане по домам муку и крупы – где розданные завмагами, где попросту вытащенные из взломанных складов. На Садовом в жопу пьяный интендант-армеец прямо с машины раздавал в протянутые руки консервы и водку:

– Берите! Всё берите! Хоть не пропадет. Эх, тетка, да бери еще бутылку…

Патрули анархию пресекали, иной раз жестоко. Но патрулей было мало. И с бойцами патрулей иной раз случалось как с той водкой – только что была, да навсегда исчезла. Дни были такие шаткие – качается-балансирует человек или город на лезвии судьбы, дунь – рухнет, да навечно сгинет.

Но Иванову с патрулем повезло – от милиции имелся сержант Турбулин, человек серьезный, немолодой, до дна души московский и милицейский. Остальные кто как – в полу-гражданской одежде, без опыта, одуревшие от происходящего, с непривычными большинству «трехлинейками» на плече и россыпью патронов в кармане. Младший сержант из армейских – так его вообще кинули из снабжения, тот трусил откровенно. Дня через два герой-кадровик исчез, потом еще один парень утек бессловесно, но остальные службу держали.

Шутила судьба: полжизни Митька Иванов от патрулей и органов шарахался, ужом выворачивался, а теперь сам с красной повязкой на рукаве устало бухал сапогами по мостовой, распугивал блатных и засланных, пресекал провокации и криминал.

Пресекать приходилось и всерьез – из винтовки. В перестрелке двоих шальных хлопцев уложили – те из «шпалеров» бить вздумали – с ними ладно, то в горячке, они стреляют – патруль в ответ. Вот в Козловском переулке бандита взяли на горячем: зарезал дамочку в подъезде за «котлы»[9] золотые и ношеное пальто с лисой. Выволокли во двор, тот орет: