Текст книги "Операция "Берег" (СИ)"

Автор книги: Юрий Валин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Но штрафная война пошла и вовсе не по плану: атаковать высоты не пришлось, поскольку стояли наши войска в обороне, да и особо выдающихся высот у сельца Кутки[1] не было – пологие просторные перепады, среди которых железнодорожная насыпь считалась главной «складкой местности». Еще выделялись сами невеликие Кутки, да сады вокруг них.

И в роту попал Иванов в самое время – 3 июля приконвоировали. А 5 июля немцы начали наступление.

Никаких особо опасных направлений и позиций штрафникам армейской Отдельной штрафной роты[2] выделить не успели – рота спешно усилила первую линию обороны, соседями слева и справа оказались обычные стрелковые батальоны, а из «ближней» артиллерии стояли на огневых позициях полковые противотанковые «сорокапятки».

Бойцы в ивановском взводе были грешниками армейского поведения, но по большей части опытными, повидавшими.

…– Видать, скоро и здесь начнется, – пропыхтел Лёня-Жлоб, спешно работая лопаткой. – Как думаешь, Митрич?

– Так по всему видно, – сказал Иванов, углубляя ячейку. – И хари у начальства напряженные, да и сами же чуем.

– Вот и я чую. Эх, да кто же это ковырял⁈ Разве это окоп? Небось, еще и честными считаются!

Траншеи и ячейки действительно были так себе – неглубокие и наскоро отрытые. Но загодя готовили рубеж, планировали, что вселяло некоторую уверенность. Все ж есть подготовка, мозговало командование, позади, по слухам, порядком линий обороны, с минными полями, запасными позициями, резервами танковыми и противотанковыми.

Громыхнуло – тяжело и разом – но в стороне. Била уйма орудий, снарядов не жалели. Кто, почему и куда долбит, штрафникам знать не положено. Переглядывались, завершали полнопрофильные окопы, подрезали ниши для гранат. Стих гром орудий, уже совсем рассвело, ожила ближняя гадская артиллерия – положила первый снаряд у насыпи, за ним второй и третий.

– Пристреливаются, – вздохнул Алим, занимавший ячейку слева. – Значит, про нас не забудут. Митрич, ты про их танки-«Тигры» слыхал? Говорят, жуткая машина. Размером со здешнюю хату.

– Слыхал, а как же. Вот про «не-жуткие» танки слышать не приходилось. Нам один черт, что приползет. Пусть хоть «Тигры», поглядим. Кошачьи танки все одно уж точно не в ботинки нам ссать приползут. Или ты особо на кошечек рассчитываешь? За ушком там почесать, брюшко пощекотать?

Народ сзади – в траншее – заржал. Алим под трибунал загремел по известному поводу – неудержимый был ходок по бабам, его чуть ли не на цепь в батальоне связи сажали, так все равно исчезал наглейшим образом, даром, что нагулявшись, возвращался.

Кошечки кошечками, а дальше пошло как по расписанию. Авианалет – крепкий, серьезный, потом артналет, и поперли немцы. Густо шли – пятнышки танков, пехоты издали не видно, но несомненно, дисциплинированно плетется. Наша артиллерия не спала – гаубицы крыли с дальних позиций довольно точно. Но глядя на дымки разрывов, было понятно – фрица так не остановишь.

– Держимся! Спокойно, уверенно. Команды на отход не будет. Но противотанкисты здесь, помогут, – крикнул, проходя по траншее, старший лейтенант, командир взвода.

– Помогут, как же… – прокомментировал Леня-Жлоб.

– Отставить разговоры! – рявкнул чуткий старший лейтенант. – Тут не одна рота, войск хватает. Справимся. А малодушные любители жиров у меня в минуту доболтаются.

Комвзвода ушел, а Лёня-Жлоб горько сказал:

– Добьет меня то масло. Вот все непременно норовят мордой ткнуть. А я знаю, с чего так вышло, а? Затмение на меня нашло, вот. Может, у меня головное расстройство. Я говорил – мне нельзя в снабжение идти, я дурею.

Головное расстройство у Лёни было своеобразным – продал двести литров подсолнечного масла. На что надеялся чудак, вообще непонятно. Через день после блистательной коммерческой операции уже под трибуналом оказался.

И шло дело под Кутками неуклонно, неотвратимо. Дымил вдали подбитый танк, остальные приближались, пехота между ними вполне наметилась. Выжидали наши противотанкисты, а немцы-танкисты ничего не ждали, уже постреливали. Были ли там загадочные «Тигры», Митрич не знал – издали всё одинаковое. И считать танки тоже желания не имелось – понятно, что до хрена, да и с какой стати иначе должно быть? Не курорт.

Сидел штрафник Иванов на дне ячейки, смотрел на гранаты в нише, на прикрытый пилоткой затвор винтовки, ни о чем особом не думая. Вздрагивала травинка, уцелевшая на краю бруствера. Начало июля, а здесь трава совсем желтая. Видать, догадывается, что дожить до осени будет трудновато. Над травинкой и бруствером нехорошо посвистывало, а в небе опять противно гудело.

– Взвод, по пехоте противника, дистанция… – донеслось непонятно откуда.

Ну вот, дождались. Митрич отряхнул макушку – вот с этим в «штрафной» полный порядок – стригут машинкой живо, только попроси, хорошее дело. Надел пилотку, выпрямился.

Ага, вот они, красавцы. Шагают, даже издали видно, что потные, притомившиеся. Щас полегчает…

…Лупили пулеметы, штрафник Иванов стрелял, заряжал, снова стрелял, ощущая лишь отдачу винтовки – все остальные звуки терялись в грохоте нашей и немецкой стрельбы. И рассыпался день на краткие мгновения в этом грохоте…

…Открыли огонь наши «сорокапятки» – кого-то успели подбить, и сами были расстреляны. Ползли на траншеи немецкие – кажущиеся в ярком солнечном сиянии почти черными – танки. А пехота немецкая – тут шалишь – залегла…

… штрафники немецкую пехоту так и не пустили, слева наши стрелки тоже устояли. Только справа не вышло – фрицы ворвались в траншею, попытались очистить во фланги, но застряли. А танки прошли дальше, в ближний тыл наших позиций, ко второй линии траншей…

…считал Митрич сбитые силуэты немцев – ну, приблизительно, конечно, но все равно успокаивало. Мельком глянул на проходящий немецкий танк – хер его знает, «Тигр» или «Медведь» какой, но действительно здоровенный. Из бронированной жопы толчками дым выхлопа пердит, пулеметы непрерывно строчат. Слегка развернулся на ячейке – та осыпалась, закопал. Всех бы, небось, мог передавить – но приказ у фрицев «вперед». Туда и пополз. Вслед полетела противотанковая граната, но не особо попала. Ладно, и сзади есть, кому с танками воевать. А мы тут…

…свалил Митрич того перебегавшего фрица. Привычное дело, привычная винтовка, тут даже выстораживать цели не надо – сами лезут.

…На фланге выскочили упряжки ИПТАБа – прямо как из-под земли явились. Мгновенно развернулась батарея, отцепились, упал на колени расчет, открыли огонь низенькие, но все равно такие заметные на ровном месте пушечки. Десяток выстрелов и… смело ответным огнем бесстрашные «сорокапятки» – разлетались стволы, станины и куски щитов, высоко подлетело колесо.… Даже не все упряжки успели скрыться, разорвало лошадей и передки. Но и немецкие танки частью встали, а кто и горел – борта прошило с такого-то кинжального расстояния.

– Боже-ж ты мой, а мы еще почему-то в штрафниках числимся – крикнул Лёня. – Вон они, парнишки, вмиг полегли.

– Ты не отвлекайся, – предупредил Митрич, заправляя патроны в пластинку обоймы – пластинок как всегда не хватало, вот хоть сто лет воюй, а каких-то мелочей тебе непременно недодадут. Видимо, такой непреложный военный закон.

– Мить, я чего говорю – вон гансы ползут, давай поближе подпустим, потом положим. Куда они денутся, а нам трофеи. Может и шнапс есть. Эй, Алим, ты как по глотку для настроения?

– Не ори. Кажется, зацепило нашего гуляку, – проворчал Митрич. – Значит, те особо ползучие? Ну, пусть…

…Немцев расстреляли, когда те уже гранаты приготовили. Одна там и хлопнула – уже убитому немцу руку оторвала. Стрелять с такого расстояния, да в готовую открытую мишень было странно. Совсем немцы ошалели – прямо на смерть ползут. Наверное, Иванов и сам слегка ошалел от грохота и палящего солнца. Мысли шевелились странные – вот рвануло у немца, небось, заляпало всё и фляжку попортило, вытечет шнапс. Да какой шнапс⁈ Тут бы воды, своя фляга, считай, пустая. Это всё Лёнькины глупые мысли, жлобство, оно жутко заразное…

…Вышел перерывчик. Немцы закрепились в траншее на участке справа, но на флангах наши уперлись, расширить прорыв не дали. Штрафники оттаскивали своих раненых, вдоль насыпи еще можно было просочиться в тыл и санбат. В самих Кутках шел крепкий бой, немецкие танки прорвали вторую линию обороны, теперь с ними дрались где-то дальше.

Митрич отволок к траншее Лёньку – тот пытался что-то сказать, но только всхрипывал и моргал. Два пулевых, очевидно, тяжелых, но тут уже как повезет. Пропотевшие насквозь, шатающиеся санитары приняли раненого, переложили на черную от крови плащ-палатку.

– Иванов, ты как с ручником? – поинтересовался взводный – голова у него была забинтована, не налезавшую фуражку прицепил к полевой сумке.

– Могу, – признался Митрич.

– Оно и видно. Бил ловко. Бери пулемет, вон второй номер живой. Боец крепкий, только по-русски плохо понимает, и стрелок вообще никакой.

– Ясно. Воды нету?

– Откуда? Двигай в свою ячейку. И за флангом приглядывай.

…Второго номера звали Мамуд. А может, Мамед. На оба имени парень исправно отзывался. Вообще с русским языком у него было странно – все вроде бы понимает, но сам не говорит. Обычно-то с его земляками бывает наоборот.

…Бил короткими, прижимал немцев. Это поначалу казалось, что ровное все вокруг, нет, есть чуть заметные впадины, фрицы не дураки, тоже опыт имеют. Пытаются с фланга проползти, пулемет их не достает, но и подняться для броска не дает. Можно сказать, ничья.… Но ничья в обороне – это определенно в нашу пользу.

– Мамед, ты не суетись, – не отрывая от пулемета, цедил Митрич. – Если что, гранаты есть, притормозим ворога.

Второй номер что-то отвечал, только не понять ни слова. Сидел на дне расширенной ячейки, снаряжал диски. Довольно шустро, если учесть, что нет никакого опыта, но вот показали – и работает человек. И копает ловко. Где же он так навострился? Дома арыки рыл, наверное. Толковый парень, и за что его к грешникам пихнули? Явно же недопонял чего и объяснить не смог.

…Экономная очередь, так, этого фрица мы с тобой, товарищ Дэ-Пэ, малость достали, орет, камрады рядом завозились. А «дегтярев» пышет жаром, и с неба невыносимо жжет – солнце нынче беспощадно. Но беспощаднее и жарче всего сейчас у железнодорожной насыпи – немцы вдоль нее уже в который раз атакуют, но держатся наши, еще держатся. Немецкие танки опять с фронта маячат, но эти не особо прут, издали обстрел ведут, атаку пехоты поддерживают. Танки вроде поменьше, плоскинькие какие-то, может, самоходки или как там их… И это еще хуже, наверное… бьют точно, суки…

…Ивановский пулемет тоже без внимания не оставили – а чего же оставлять, заслужил, досаждал на совесть.

…Митрич сидел на дне окопа, прикрывал грудью пулемет, считал разрывы. Седьмой… близко, земля ходуном ходит, за шиворот уже ведро накидало сухой и колючей земли. Вовсе засыплет. Вот же суки, ячейку-«жилплощадь» хоть и расширили, но все равно тесно. Глаза Мамеда расширенные, здоровенные, прямо пятаки, только черные.

– Ничего, в Сталинграде бывало и похуже, – в паузе между грохотом и сотрясением говорит Митрич, сам себя не особо слыша.

Вот – про Сталинград наш Мамуд-Мамед вполне знает, кивает, пилотка на манер тюбетейки сидит поперек головы, уши в земле, но нормальный же парень.

…Нет, не попал снаряд в ячейку, ставшую пулеметным гнездом. Оглушило малость, но не побило. Вот что значит правильно и вовремя примененный арычно-копательный опыт, очень своевременно углубились и заглубились.

…Из незнаменитой впадинки немцы отошли, не сдюжили. Перестрелка шла справа, где враг участок траншеи себе таки выгрыз. Кажется, и там не особо фрицы продвинулись, и у насыпи наши удержались. Перерыв. На полдник с компотом.

Митрич утер морду пилоткой, поморщился. Морда ничего, а на спине под гимнастеркой пот порядком размочил насыпавшуюся за шиворот землю, липнет отвратительно. Ладонь почему-то до крови сбита. Вообще не вспомнить… когда диск заклинило, что ли? Экое варварство по оружию так лупить, товарищ Иванов. Механизм в чем виноват-то? Нервишки сдают. В остальном ничего, только патроны на исходе.

Молчит траншея, поле за спиной словно вымерло. Дымы от горящих танков, воронки, остатки разбитых орудий, свежих воронок просто тьма. Когда-то товарищ Иванов вместе с женой в планетарий ходил, там Луну «приближенно и модельно» показывали – тоже вся изрыта кратерами – смотреть страшно. Тут тоже страшно, даже еще страшнее – солнце прямо над макушкой нависло, кажется, сейчас навалится и до конца непутевую планету сожжет.

– Эй, есть кто живой?

Высунулись из траншеи разом три башки. Живы штрафные славяне и мамеды. Уж точно полегло много, но живы.

– Патроны есть?

– Так есть, подкинули нам. К тебе старлей посылал, но не высунуться было.

– А компот? Или вода какая сельтерская?

– Сдурел? Какой компот? Может, пива тебе еще?

Понятное дело. Сперва держи патроны, воюй, а водичку потом как-нибудь.

За патронами сползал Мамед, приволок россыпью и в пачках – снабдили щедро. Пытался что-то объяснить: «тарища лейтенанта, тарища лейтенанта». Нет, видимо, со званиями сложная тема, это в будущем освоит. Насчет комвзвода понятно – убит, наверное. А может, отошел на ротный КП, что тоже можно понять. Чем тут командовать? И людей мало, и знают всё сами.

– И все же без воды нам, друг Мамед, и «не туды и не сюды», – пробормотал Митрич, пытаясь облизнуть ссохшиеся губы. – Смотрел такое кино? Нет? Что ж ты так, нужно все же от арыков порой отвлекаться, культурно отдыхать.

Улыбался второй номер – зубы на диво ровные, белые. Молодой еще совсем.

– Ладно, придется предпринять разведывательную вылазку со снабженческими целями. Что рискованно, но без водички мы до вечера к войне всякий интерес потеряем…

…Полз Митрич налегке – только лопатку взял, да одну гранату на всякий случай. Видимо, явное нарушение устава, но хрен с ним…

Вроде и недалеко, а ползешь-ползешь – солнце шею и спину прижигает, прямо испанский инквизитор какой-то, а не привычное небесное светило. Тут главное пилотку не потерять – а то будешь голым потным теменем на версту сверкать.

…Стрелять начали, когда Митрич до дохлых немцев уже дополз. Лежали те, конечно, неудобно – вот же фашистская порода, нет бы спиной и флягой повернуться, подставить. Пришлось ворочать. От фрицев пахло пропотевшей тканью, густой кровью, и чем-то… мазь какая? От вшей, что ли? Или одеколон такой мерзкий? Над головой свистнуло… потом мертвец вдруг дрогнул, качнулся навстречу. Митрич даже слегка вздрогнул – оживать фриц вздумал, что ли? Нет, пуля в плечо трупа стукнула. Из винтовки пуляют, но довольно метко. Нужно как-то осторожнее.

Бормоча нехорошее, Иванов выцарапал из кармана заветный ножичек, срезал на немце ремни амуниции. Есть что-то во фляге, булькает. Не поднимая головы, Митрич дополз до соседнего тела – снова свистнуло поверх башки. Упорный фриц, выслеживает, определенно не отстанет. Хорошо еще пулемет не подключился, тогда совсем весело было бы. Лежа носом в чуть побуревшую траву – немецкая кровь уже впиталась – потянулся к поясу. Этот фриц лежал поудачнее, крупом кверху, флягу удалось отстегнуть сразу.

Звяк!

Это по немецкой каске. Опять почти точно. Нет, вряд ли снайпер, просто какой-то гад меткий и идейный.

Ругая себя, Митрич двинулся к третьему мертвецу. Как говаривали в том давнем шебутном Петрограде – «жадность фраера сгубила»…

…Полз, волоча немецкий ремень с нанизанными флягами и прихваченный «шмайсер». Немец пулял и пулял – размеренно, словно ему больше делать нечего. Пули проходили то выше, то в землю попадали. Главное, и пережидать бессмысленно – на виду Иванов, просто далековато для стрелка. Вот – опять… Прямо даже чувствуешь, как фриц затвором щелкает, вот даже не очень суетливо…

Предчувствовал Митрич неминуемую боль, тут оставалось только догадаться: в спину, ногу, затылок, или вовсе в жопу? Но обошлось. Внезапно ожил «дегтярев» – выдал чересчур длинную очередь и уж явно – высадил в белый свет как в копеечку. Но отвлек немецкого стрелка на мгновенье, потерял тот настроение и ритм…

Курская дуга. Бой в захваченных немецких окопах

(это позже – 10 июня, подразделение 285-го стрелкового полка)

…Свалился в ячейку Митрич, отдуваясь, пояснил напарнику:

– Не делай так, Мамед. Не ползай за барахлом. Глупое дело. Лучше перетерпи.

В траншее тех умных слов наблюдатели слышать не могли, но подтвердили, крикнув:

– Вот дурак ты, Митрич. Понапрасну бы лег сейчас. Он нужен тебе, тот автомат? Совсем мозги отшибло?

– Да разве спорю? Но потянуло проветриться, прогуляться. Денек-то жаркий, – отозвался Иванов.

В ответ крикнули что-то некультурное, но Митрич не слушал, исследовал добычу. В одной фляге оказалось нечто дерьмоватое, вроде холодного кофе. В другой была теплая, пахнущая металлом вода. Вот третья удивила – винцо кисленькое, белое, разбавленное-разбавленное, но почему-то очень приятое, даже кажущееся прохладным.

– Нельзя тебе? Понимаю, не настаиваю, – сказал Митрич принюхивающемуся к фляге напарнику. – Вон – кофе пей, европейский напиток, в Германию ворвемся, там только такой и есть. Придется привыкнуть.

Пили неспешно, беседовали не особо внятно, но душевно. Потом налетели фашистские бомбардировщики, бомбы клали больше по насыпи, но всем досталось. Потом и наземные немцы зашевелились…

…Отбивали атаки остатки роты, било одинокое, чудом ожившее противотанковое орудие. Оттаскивали в тыл к насыпи раненых штрафников – держался там проход в тыл, к медицине и формулировке «искупил кровью». Немцы лезли не особо напористо – тоже были на последнем издыхании. Но совсем мало оставалось в роте штрафников, да и вообще все перепуталось – батальонные бронебойщики, выбитые со своей позиции, теперь в траншее сидели, и телефонист приблудный – на всех одна судьба, не то чтобы особо штрафная, а просто фронтовая.

….В сумерках случился у фрицев очередной перерыв, Митрич решил лично сходить в тыл за патронами, жратвой и новостями. Может, отход или перенос позиции планируется, Мамед может не уловить тонкости стратегических настроений.

Траншея жила – наконец привезли воду, и поскольку приперли на весь штатный утренний личный состав, то всем хватило. Иванов зашел к командованию.

– Гнездо у вас удачное оказалось, счастливое. Пулемет низинку полностью перекрывает, – облизывая губы, сказал старший лейтенант. – Держитесь.

– А мы чего, будем держаться, – пожал плечами Митрич. – Есть понимание, не мальчики.

– «Не мальчики». А утром чего по немцам ползал? Пулю ловил? Не ожидал от тебя, Иванов. Серьезный же мужик, взрослый.

То «утро», которое и утром-то не было, минуло уже давным-давно, но все равно было немного обидно.

– Да какую пулю⁈ За водой ползал, фляги брал. Без воды никакого душевного и физического настроения.

– Это верно. С водой нехорошо получилось. Иванов, вы держитесь. На всех рапорт напишем, на весь личный состав, всем судимость снимут, – старший лейтенант вновь облизнул спекшиеся губы.

– Вам воды внутрь нельзя, а губы обтереть можно – сказал Митрич. – Я точно знаю, в госпитале насмотрелся. И в санбат вам надо. Обойдемся как-нибудь, вы все ж не единственное начальство.

Началась стрельба, Иванов, нагруженный водой, патронами и котелком с кашей, побежал в свое «счастливое» пулеметное гнездо. Мамуд-Мамед с «дегтяревым» почти освоился, но в темноте, да в непонятности ситуации ему опыта явно не хватит.

Что с командиром взвода стало, Иванов так и не узнал. Наверное, умер, не дотащили до санбата. Командовать с «пулевым-проникающим в брюшную полость» такое себе дело, довольно бессмысленное. Но что смысл… в роте оставалось всего два офицера, да и вообще те дни были полны смыслов каких-то отдаленных, верхних, которые только много позже поймешь. Еще ничего особого не говорило словосочетание «Курская дуга», и про красивое «коренной перелом» Иванов только в госпитале прочитал.

…А тогда малость постреляли во тьму, отогнали немцев. Ночь уже кончалась, короткая, душная, полная дыма от паленой травы и запаха не желающего остывать ДП-27. Подступал рассвет, росистый и нерадостный, ели в счастливом пулеметном гнезде кашу – Мамед, чудак человек, обходил ложкой немногочисленные куски мяса, Митрич уверял, что свинины и в помине здесь нет, одна говядина, да и та такая «беговая», что можно за конину считать. Напарник многословно и горячо пояснял насчет того, что нарочно смешивают на кухне, для жиров, чтобы было «многа-многа». Удивительные предрассудки у людей случаются, экие басни себе придумывают.

…Накрыло счастливое пулеметное гнездо уже под ярким солнцем. Вроде уже оставили мысль об атаке немцы, вели вялый обстрел. Но прилетело.

…Ковыряясь как жук, выполз из полузасыпанной ячейки Митрич, увидел отлетевший шагов на десять «дегтярев», напарника, лицом в бруствер ткнувшегося – затылок осколком срезало. Тут своя боль всецело до сознания дошла, и взвыв, отключилось то милосердное сознание…

…Помнилось, что очнулся, когда под ивами несли. Подивился – ивы-ветлы где-то еще есть, растут, наверное, рядом речка или хотя бы болотце. Тряхнуло, боль нахлынула, опять потемнело в глазах…

* * *

9 апреля 1945 года. Кёнигсберг

4:46

Митрич вернулся к спящему танку, поежился – под утро сырость одолевала. Пруссия, она такая, климат своеобразный. Тогда, в 43-м, все иначе было.

А как было-то? Уже и не особо вспомнишь. Понятно, что было лето, вторую часть которого ранбольной штрафник Иванов так особо и не увидел, поскольку лежал пластом на излечении. Говорят, к боли можно привыкнуть, но это врут. Нет, частично-то, конечно, можно, но…

Про госпиталь и боль вспоминать не хотелось. Митрич развернулся и прогулялся вдоль машин. В кузове «линдовского» грузовика сонно препирались:

– Ты куда опять мою полу стянул? Я чую, аж задубел бок.

– Я нарочно, что ли? Короткая шинелька. И какие претензии? Кто свою шинелю проматросил?

– Кто проматросил⁈ Сгорела. В боевой обстановке. А ты вот подушку брал, мог бы и одеяло прихватить.

– Я примерялся. Там было, но того… пуховое, розовое и шибко большое. Демаскирующее.

– Не, розовое не надо. Живо под приказ попадешь. Доказывай потом, что в одеяле немки не было.

– Не смеши. За одеяло мародерство могут впаять. Но жениться на нем уж точно не заставят. И вообще врут всё про 275-й приказ. Я у радистов интересовался. Говорят, не проходил такой приказ, всё враки.

– Ага, «враки». Антоха рассказывал – сам видел, как бойца вели, и немка такая при них вихляется, мордасы в слезах, а сама глазками так и стреляет.

– Надо же.… Вообще продыху никакого нет. Прям хоть не отходи от машины, вот так нарвешься, и амба…

Митрич ухмыльнулся, прошел дальше. За рекой все стрекотало, равномерно и неспешно било орудие – наверное, самоходка особо упорный дом разносила. Отчетливо легла серия мин.… Работают хлопцы.

Хрустя по битому стеклу, во двор въехал грузовик-фургон – немецкий, но с щедро нарисованными во всю кузовную будку «Л» и пятиконечной звездой. Высунулась голова в каске:

– О, Иванов, ты? Хотя по зубам сразу узнаешься. Нашлись! Наше начальство где?

Митрич показал, старшина убежал докладываться.

От грузовика одуряюще пахло свежим хлебом. Вот вроде и жрать не хотелось, а слюнки так и потекли.

– Митрич, а Митрич, – из кабины свесился водитель. – Вопрос есть, а? Чисто по-дружески, а?

– Я часовой, мне болтать не положено, – напомнил Митрич.

– Да чего ж тут болтать⁈ Я просто про слухи. Ты там с контрразведчиками все время прикомандированный. Говорят, они как бы это… ну, из встречного времени. Не, то большой секрет, я понимаю. Но правда, что там все… весь женский пол будет как ваша старшая лейтенантша? Ну, внешностью, статью и на лицо?

– Ты, земляк, свою-то физиономию давно в зеркале видел? Или вот на мою рожу и пасть глянь. Нам не все ли равно, что там с женской красотой станется?

– Тьфу! Ты, Иванов, умный-умный, а дурак. Я же совсем не в том смысле. У меня двое малых растут, так-то смышленые, но жуть какие конопатые. Вот я про внучку думаю, или про правнучку.

– А, про это.… Насчет этого обещается очень нормальное будущее. Болтать лишнего не буду, но очень нормальное. Справится наука с лишней конопатостью и иными мелкими дамскими недостатками.

– Вот спасибо! Обнадежил. А то, понимаешь, все же нормально, умные, но конопушки… – радостный водитель повозился, достал слегка мятую бракованную буханку. – Вот, лично танкистам от нас приварок.

От упихнутого за пазуху телогрейки хлеба пахло просто дивно, да еще и пригревало. Можно так воевать, отчего нет-то? И до Победы недалеко. Личные дела и настроения, конечно…

Нес свои обязанности часовой Иванов, наблюдал краем глаза, как начинает шевелиться народ, размышлял о своем. Вернее, о бесподобной старшем лейтенанте Катерине Георгиевне и давешнем разговоре. Нет, о сути разговора думать еще не следовало – рановато, не созрел к тому мыслями, нужно отложить. Но если так, вообще и в целом…

А ведь не будущие времена олицетворяет товарищ Мезина. В смысле, несомненно, и грядущее будущее тоже, но в большей степени прошлое, довольно отдаленное, – и нынешнее сугубо фронтовое настоящее. Как это у нее выходит? Спрашивать Митрич не собирался, не имел такой привычки, да и бессмысленно о столь тонких вещах спрашивать. И сам-то очень не любил, когда допытываются. Вот Катерина и не допытывалась. Хитра, тут молодец. Вообще действительно очень на Раису похожа. Но тут имеется столь глубокий омут опыта, что не дай бог Райке в такие глубины заныривать. Собственно, такого никому не пожелаешь. Странноватое будущие угадывается. Гм, пусть уж слегка конопатыми девчонки ходят, оно, кстати, частенько и симпатично.

Товарищ Иванов совершенно некстати вспомнил об одной медсестричке из того самого, образца осени 43-го, госпиталя. Манечкой ее звали, да…

* * *

…– Выдвигаемся сюда, осуществляем прикрытие, – командир указывал по карте маршрут кончиком карандаша.

– И що оно там, вроде площадь или сквер, если отсюда? – прочертил толстым ногтем Тищенко.

– Карту не порть! – рассердился Олежка. – И так затрепалась, а ее еще сдавать. Площадь не площадь, а так… расширенность проезжей части. Памятник стоял, может, еще и остался. Остальное на месте рассмотрим.

Залязгали, двинулись. Командир сидел в люке, обозревал и контролировал. Грац тоже высунулся, навесив на шею автомат. Митрич в башне пытался ловчее устроиться на неудобном кресле, дать отдых ногам. Кости, хоть и недурно сросшиеся, побаливают от здешней погоды. И от воспоминаний, ну да, многовато там шрамов.

Выписался из госпиталя в октябре, двор в желтых листьях, дождик моросящий, шинель такого «третьего срока носки», что аж полчетвертого, на протертой спине сукно чуть толще марли, да крупная заплатка на левом боку. Комиссовали, опять вчистую. Судимость списана и забыта, выдали желтую нашивку за ранение, проездной ордер и блестящую медаль «За оборону Сталинграда» – догнала таки. Хромал товарищ Иванов в сторону вокзала, размышлял. Ехать в Москву не имелось никакого желания.

Вольный человек всегда решение найдет.

…– Взять-то недолго, вижу, насчет столярства не врешь, – сказал кадровик, постукивая по документам култышками пальцев. – Фронтовик – это тоже рекомендация. Но чего домой в Москву не едешь? Жилья нет или иные причины?

– Жилье есть. В 41-м семья в эвакуацию поехала, да не доехала, – кратко сказал Иванов. – Не к кому возвращаться, тяжко мне в Москве будет.

– Ладно, работай. С циркуляркой осторожнее, отвык небось, – кадровик помахал искалеченной ладонью. – Мне-то миной под Воронежем резануло, а пилой вдвойне обиднее будет. Держи ордер на общежитие, это заводское, но на нас горком две комнаты выделил. Иди к коменданту, устраивайся, завтра на работу выходи.

* * *

– Стоп! Туда давай, развернемся, бока прикроем, – скомандовал командир и глянул вниз. – Митрич, не спи. Беспокойно здесь.

– Да готовы мы, – заверил за себя и снаряды товарищ Иванов.

За домами то и дело вспыхивала яростная, но короткая автоматная пальба. Не бой, а так… хулиганство какое-то.

Бронегруппа ждала под прикрытием домов – один был начисто выгоревшим, другой почти целым, его уже осваивало саперно-штурмовое прикрытие, заволакивали пулемет. По радио шли активные переговоры, танкисты слушали с интересом, но из-за кодов не очень понимали.

– Ищут опять шо-то. Не сидится нашей контрразведке, – отметил проницательный Грац.

– Чего же не искать, раз пока не нашли, – сказал мехвод. – Но раз теперь «в низах» ищут, значит, мы только в прикрытии. Так, Митрич?

– Что тут загадывать? – вздохнул Иванов. – Вернется командир, пояснит на пальцах.

По башне щелкнуло пулей. Крикнул кто-то из саперов, прикрытие ответило: сначала из автоматов, потом щедрой очередью трофейного МГ.

– Куда они? Вообще не вижу, – ворчал наводчик, поворачивая башню.

Митрич тоже ничего особого не видел. Оптика, и сама по себе не идеальная, сейчас туманилась дымом горящих домов. Площадь и то, что назвали «сквером», оказались местом довольно тесным, старинной застройки. Упомянутый памятник имелся – торчал постамент, темный статуйный мужик на нем заметно покосился, и рука оттопырилась неестественно – задело взрывом, оно и понятно. За памятником стояло немецкое орудие, выглядело чуть поцелее статуи, расчет успел дать деру, но не весь – валялся одинокий немецкий вояка, каска с головы слетела и откатилась под постамент. На посеченных ветвях деревьев и кустов, на мостовой трепетали и норовили заново взлететь светло-серые прямоугольники листовок – наши летчики ночью щедро набросали. Смутный рисунок, текст на немецком – предложение о капитуляции.

– Дня два-три и закончим, – сказал Тищенко, возясь на своем месте. – Мне зампотех сказал: наши ночью заново реку форсировали, еще раз немцев окружили. Поупираются фрицы, да и «хенде хох» сделают. Вроде за город прорываться пытались, но куда там. Крепко бьем гада. Точно, скоро закончим.

– Хорошо бы, – отозвался стрелок-радист. – Пусть сдаются, чего тут мудрить. Митрич, чего молчишь? Закончим, а?

– Определенно. Но не сразу, – пробормотал Иванов. – Чуток подзатянется с окончанием. Нужно же еще долги раздать. Но недолго осталось, это верно.

Не хотелось хлопцам настроение портить. Про «закончим» вчера упоминали – Катерина мельком намекнула. Получалось, что месяц войны, никак не меньше. И хрена с два фрицы сдадутся – группировка, отошедшая к морю и Пиллау, сильна, упорно будут огрызаться. И танки немецкие туда ушли. Странным образом именно здесь – в самом Кёнигсберге у фашиста сил оказалось пожиже. Видимо, обманули их наши генералы.

Грац всё разглядывал памятник и гадал, кому же поставили – на короля вообще не похож, худосочный такой, хотя и с шабелюкой. Остальной экипаж посмеивался, выдвигал версии. Митрич болтовню не слушал, тянуло в сон. Стрельба отдалилась – в центральных кварталах среди крепких пяти-шестиэтажных домов дрались вовсю, но это подальше.