Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

9

На неохватываемой взором плоской равнине замерзшей Вислы зачернела многорядная, широко и неровно растянутая лавина красноармейцев. Для того, кто ступил на лед реки, мгновенно становилась запретной, гибельной даже сама мысль о какой-либо заминке, полуминутной остановке, передышке. Не выручат ни саперная лопата, ни какие-либо неровности, впадины, воронки, бугорки. Нет их. Залечь на льду – смерть. Все шестьсот метров только вперед, только на тот берег. Он и опасный, и спасительный…

Что на этом пути успел увидеть Алексей и потом, не в эти минуты, а позже, смог воскресить в своей памяти? Несколько раз с треском раскрывался и захлопывался веер бледно-зеленых брызг понизу, почти у самых ног. Высокие, пенящиеся столбы воды поднимались по сторонам, и один из них взмыл на том месте, где только что пробегал связист со своей катушкой… Когда столб опал, на льду чернела саженная прорубь, в которую свисал, натягиваясь тяжестью тела, трофейный оранжевый провод – все, что осталось от бежавшего красноармейца. И еще он видел – но это уже вдали – затмившие горизонт кустистые разрывы, огневой вал, перенесенный с правого берега на левый, после того как в многочасовом бою сбили немцев с плацдарма, отбросили на ту сторону. И туда сейчас бежал он, бежали справа от него Солодовников и примеченный накануне, у входа в землянку, горбоносый с ощеренным в крике ртом молдаванин… На ходу он подхватил доску-боковину из разбитой немецкой фуры. Алексей вначале не понял, зачем ему эта доска нужна. Но тут зачернела промоина. Осклизлые обкрошившиеся края. Упора для ног нет, перескочить ее невозможно. Молдаванин просунул доску на ту сторону промоины, перебежал через нее, вслед за ним – Алексей и Солодовников.

А позади – то, чего не видели наступающие цепи: съезжали на лед санитарные двуколки, волокуши и полуторки с распахнутыми на всякий случай дверцами кабин, пробовали крепость и устойчивость льда гусеницы орудийных тягачей и самоходок, спускались и след в след шли стрелки второго эшелона… К проруби, у которой продолжал натягиваться оранжевый провод уносимого подледным течением связиста, подбежал его товарищ, обрезал кусачками нитку, быстро подсоединил к своей и пустился нагонять роту…

Алексей, подскочив к берегу, пробовал вцепиться за каменный выступ, подтянуться наверх, к обрыву, однако только искровянил пальцы, они соскальзывали с обледенелого и облизанного волнами камня. Попробовал взобраться по оставшейся от причала какой-то железной балке – и тоже не удалось. Заметил шагах в двадцати от себя расщелину, кинулся к ней. Там лежал на спине Маковка – руки прижаты к вздымающейся груди.

– Ранен?

– Нет, отдышаться не могу.

У Алексея и у самого сердце, казалось, набухло, распирало, колотилось учащенно, в ушах шумело. В найденное укрытие с ходу втиснулось еще четверо – Янчонок, Рябцев и два незнакомых красноармейца. Как бывает часто при прорыве, уплотненные боевые порядки рот и батальонов смешались. Неподалеку от расщелины, оставаясь невидимым, бил крупнокалиберный пулемет. Алексей пополз вверх по сужавшейся в желобе промоине, но его опередил Рябцев.

– Постойте, товарищ капитан, я разведаю.

– Возьми гранаты.

– У меня есть.

Рябцев, подтягиваясь на руках, вьюном поднялся вверх, свернул куда-то в сторону. Были видны только подошвы его ног с поблескивающими, отшлифованными на льду подковками. Вскоре вернулся:

– Бронеколпак у них там… метров семьдесят… И поле чистое, не подобраться.

Алексей послал Янчонка доложить Фещуку обстановку. К этому времени в расщелину втиснулась вместе с командиром отделения еще группа красноармейцев.

– А где ваш взводный?

– За причалом. Пошли вперед.

– А вы чего ж сюда?

– Так и здесь же надо…

Откуда-то сбоку, пригибаясь, влезли в расщелину Фещук и связист.

– Что сбились, как тараканы? Ждете контратаки? А задачу выполнять теща будет?

Эта узкая, обледенелая щель уже была для Фещука его НП, и он словно видел или хотел видеть перед собой свои развертывающиеся в новом штурмовом рывке роты. Но, выслушав Осташко, ни слова не сказал, торопливо взял у связиста трубку:

– Пятый, Пятый… прошу огня… Нет, не подавили… Что? Ориентир железная балка… Чуть глубже бронеколпак… Да что они, сами не видят? Сбейте его, дьявола… Левей мои продвигаются.

А на середину реки еще раньше выкатилась и вступила в поединок пушчонка, казавшаяся отсюда совсем беззащитной. Рядом с ней недвижно распластались два тела. Третий из расчета, невидимый за щитом, стрелял. Помогая ему, после напоминания Фещука рявкнули на том берегу орудия крупного калибра… Снаряды перелетели через головы сидевших, разорвались, за воротники шинелей посыпались земля и снег.

– Разворотили, дымится, – выкрикнул сверху наблюдавший за бронеколпаком Янчонок и скрылся за кромкой нависавшего берега. Он, а за ним еще кто-то из соседей, так же выжидавший этой минуты, оборвали наступившее безмолвие криками «ура».

И этот крик, разноголосо ширясь, покатился вдоль всего берега.

К вечеру полк Каретникова и его соседи расширили плацдарм и закрепились на западном берегу Вислы. Хотелось, да и чувствовалось, что можно продвигаться и дальше, глубже, если бы не короткий зимний день и не густые минные поля. Уже подорвались двое красноармейцев из недавнего пополнения, из роты Литвинова. Очевидно, с этой же преградой встретились и другие батальоны. Каретников сам позвонил Фещуку, приказал закрепиться на том рубеже, к которому вышли, и накормить людей.

– Саперов бы сюда на ночь, товарищ Первый, – попросил Фещук. – Здесь им работы – как осенью на свекле… Есть встретить!

Алексей, стоявший рядом с комбатом, слышал распорядительный баритон Каретникова, слышал и то, как мембрана, прицокнув, донесла его похвалу:

– Молодцы!

В штабе батальона понимали, что вряд ли кто-либо мог потребовать от них большего, чем сделано на сегодня. Успешный бой в междуречье… Форсирование Вислы… Захваченный плацдарм для броска на Варшаву… Вот только потери… вместе с неизбежными и напрасные. О минных полях следовало догадаться и предупредить всех раньше.

Алексей пошел разыскивать хозвзвод. Батальонная кухня дымила неподалеку от расщелины, и Чапля, услышав оттуда голос замполита, поспешил навстречу.

– Товарищ капитан, обед и заодно ужин для личного состава готовы – пшенный суп на сале, макароны с тушенкой.

– А как будете доставлять?

– Термосами.

– Термосами? Люди с ног валятся, а мы им еще термосы на плечи? Как это вы еще отважились через Вислу перебраться?

– Так ведь искрим, товарищ капитан. Боязно не за себя – за кухни. Ехать-то до Германии еще далеко.

– Ехать вам еще ровно столько, сколько им, солдатам, идти. Запомните это, Чапля, и не топчитесь в затишье. Давайте на плацдарм. В полосе второго батальона пологий въезд. И не махлюйте с водкой. Выдайте ротам по старым спискам.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – с натянутой бодростью выкрикнул старшина, однако не повернулся, не ушел, переступил с ноги на ногу и голосом змея-искусителя добавил: – Может быть, пробу снимете?

– Там и сниму… Выполняйте, что приказано… И чтобы ни единой искорки. Еловыми ветками запаслись или заново вас учить?..

…Глубокие свежие воронки даже зимой долго хранят жар разрывов. Многие красноармейцы в них подремали, кто-то все-таки разыскал под вздыбленными огневым валом накатами блиндажей утлое подобие жилого угла… Пришли в свою неизменную ночную смену саперы и разведчики, поползли на передний край…

Собравшись в полуразрушенном бункере, Фещук, Трилисский и Осташко изучали новую карту Варшавы и ее северного пригорода. Параллельно Висле дорога тянулась по окраинам Маримонта, пробегала мимо крепостной цитадели и фортов Жолибужа, врезалась и разветвлялась в густом скоплении кварталов Старого Мяста. Размышляли над тем, где возможны самые опасные узлы сопротивления и как удобнее их обойти, где могут встретиться последующие рубежи фашистской обороны. Готовились к худшему. Ни в батальоне, ни в полку пока не знали, что самая значительная часть их забот и тревог уже, в сущности, снята в эту ночь; что на большой карте Генштаба клины январского наступления уже достигли района Сохачева и Жирардува, прямо к западу от Варшавы, а над всей варшавской группировкой нависла ничем не отвратимая реальная, подавляющая всякую волю к отпору угроза полного окружения. Немцы спешно начали выводить войска из этого гигантского, грозившего с часу на час затянуться привислянского мешка… Весть об этом пришла в батальон после полуночи.

– Товарищ майор, гитлеровцы пятки показали…

Торопливо спустившегося в бункер разведчика, казалось, поддерживала на ногах лишь эта принесенная им радостная новость, и, как только ее сообщил, пошатнулся, обмяк, прислонился спиной к стояку у входа.

– Откуда это взял? Что видел? – Фещук, ожидая подробностей, смотрел на измаранное грязью, изнуренное двумя бессонными ночами лицо разведчика.

– Точно… Пролезли и в первые траншеи, и во вторые… Всюду пусто… И шум на шоссе… Правда, туда не удалось пройти, на пулемет нарвались… Наверное, заслон… Доложите в полк…

Фещук вызвал по телефону Каретникова, но тот уже располагал такими же сведениями, поступившими из других батальонов. Приказал поднимать людей, двигаться вперед.

Над поймой сквозь белесый туман несмело пробивался рассвет. С юга, со стороны Варшавы, доносились сильные взрывы. Они подтверждали донесения разведчиков. Как и всегда перед отходом, немцы рвут станционные здания, заводские корпуса, склады, казармы – все, что еще сохранилось и могло быть уничтоженным. Взрывы раздавались и западнее, в глубине прибрежного вражеского укрепрайона. Их отличала несхожесть с теми первыми – так дрожит под ногами почва только при глубокой подземной закладке тротила. Подняли в воздух форты? Но когда мелкие штурмовые группы стали приближаться к залегавшим за шоссе траншеям, блеклую предутреннюю мглу разорвали красно-желтые вспышки пулеметов. Их подавили выведенные на прямую наводку орудия. Наступающие продвинулись дальше, и пришлось снова остановиться – с яростным придыханием отозвались шестиствольные минометы. Нащупали, подавили и их. Красноармейцы стали перебегать во вторую траншею.

Уже недалеко было шоссе с черневшими на нем искореженными автомашинами, кухнями, опрокинутыми фурами, брошенными пушками. По бокам шоссе в аккуратно нарезанных и обозначенных такими же аккуратными табличками «Achtung, minen» [5]5
  Внимание, мины (нем.).


[Закрыть]квадратах, за разделявшей их колючей проволокой круглые, ядовито-желтой окраски, коробки мин походили на тысячеголовое лежбище притаившихся за вольерами злобных и отвратных гадов.

Дивизия развертывалась фронтом на юго-запад, теснила арьергардные части гитлеровцев, сбивала их подвижные отряды, с ходу овладевала наспех оборудованными промежуточными рубежами.

По сторонам шоссе все выше поднимались нагромождения развалин – нескончаемые отвалы, железокаменный хаос обрушенных стен, крыш, изломанной арматуры, смятых в фантастическом переплетении водопроводных труб, рельс, решеток…

Алексею никак не верилось, что это уже началась Варшава. Впереди, за руинами домов, вновь, как и осенью, встали черные столбы, но теперь они курились вразброд, отдаленными друг от друга очагами… Падающий снег притрушивал черные камни, быстро стаивал, и еще резче и мрачней проступали черные провалы в стенах, копоть оголенных лестничных клеток… И вдруг среди всего этого сумеречно однотонного пепла огромного города, подобно красному ошеломляющему сигналу, блеснула на шоссе яркая охра трамвайных вагонов. Опрокинутых, с выбитыми стеклами, но в остальном сохранившихся. Ясеневые желтые скамьи и таблички над дверями «Nur für Deutsche» [6]6
  Только для немцев (нем.).


[Закрыть], откинутые, как сломанные протезы, дуги. Эти ярко окрашенные вагоны подтвердили, что это Варшава…

Схватки с выставленными вражескими заслонами возникали все реже и становились все скоротечнее. Гитлеровцы торопились вырваться из каменного котла, которым грозила стать для них разрушенная столица. Бои, что вела левее вторая пехотная дивизия первой польской армии, втягивались в центр города. После полдня на его улицы и площади опустилось безмолвие.

Батальон Фещука теперь шел вместе с артиллерийскими частями, самоходками, танками – все они торопились на запад, преследуя отступившего врага.

Театральная площадь освещалась пожаром. Недалеко от нее горело здание какого-то банка. Под ногами красноармейцев словно шелестела осенняя листва.

– Товарищ капитан, а ведь это деньги. – Трилисский поднял с земли и протянул Алексею какие-то бумажки: – Не успели вывезти?

Алексей посмотрел на новенькие, без единого изгиба ассигнации.

– Краковские злотые… Помните, что говорил пан Виктор? Немцы их выпускали миллиардами…

Красноармейцы шли по этой шуршавшей желтой пороше равнодушно, устало. Карта показывала, что где-то здесь, неподалеку от банка, должна была находиться городская ратуша… Сердце Варшавы. Но по сторонам площади, на которую вышел батальон, тянулись все такие же полуобваленные стены. У одной из них, наиболее сохранившейся, чей-то голос подзывал проходивших:

– Про́шу сюда, панове!.. Про́шу сюда!..

Пламя, вырывавшееся из окон соседнего здания, осветило высокую глухую стену и темневшую у ее подножия сутулую худощавую фигуру.

– Про́шу сюда… к ратуше.

Был этот зов таким настойчиво-страстным, что Алексей остановил красноармейцев и вместе с ними подошел к развалинам. У стены, оказавшейся частью сожженной городской ратуши, стоял с обнаженной головой и разметанными ветром сединами старик и показывал рукой на какие-то примерзшие к камням, на уровне человеческого роста, серые комки. Они походили на прилепившиеся ласточкины гнезда, но каменную кладку вокруг них оспенно выщербили пули, и Алексей, содрогнувшись, уже догадывался, к какой страшной стене подзывал всех проходивших этот старик.

А его исступленный крик не стихал, разносился на всю багровевшую пожаром площадь:

– Никто не должен пройти мимо… Про́шу сюда… Про́шу смотреть. Это мозг моего сына… Мозг его товарищей… Юнацтва польского… Здесь их катовали гитлеровцы… Помста! Помста, червони браты!

Красноармейцы отошли от ратуши, позади слышался мерный шаг новых, вступивших на площадь колонн, но по-прежнему не утихало гневное:

– Про́шу сюда, панове… Про́шу смотреть… Помста! Помста!..

10

Все дни весны Валя жила в беспрестанном ожидании встречи с городом, которому отныне предстояло стать близким, родным. С бригадой «Гипрогора» она приехала в Донбасс в середине апреля, но отлучиться из Сталино, где работала, не могла – не было не то что выходного, а ни одного свободного часа. Письма, которые получала в эти дни от Алексея, были наполнены таким же нетерпением… Последнее он написал ей из Гросс-Барнима, это уже по ту сторону Одера. Был вычерчен весь нехитрый маршрут от вокзала к дому на Первомайской, вписаны наименования улиц и переулков… Конечно, никакой надобности в таком подробном плане не было, но она живо представила себе, с каким удовольствием и счастливым предвкушением он его набрасывал. Оттуда, издалека, из вражеской, чужой страны, он уже всматривался, узнавал, приветствовал и землю, где вырос, и ее, ступающую по этой земле.

В рабочем поезде, куда она села, только и разговоров, что о последних сводках Совинформбюро. Тех, кто на остановках входил в вагон, встречали вопрошающими взглядами, будто за тридцать минут перегона, от станции к станции, могло произойти самое желанное, самое долгожданное и им уже стало известно об этом.

Но все пока знали одно. То, о чем утром оповестили черные раструбы репродукторов перед заводскими воротами, в общежитиях и домах для приезжих, в шахтерских квартирах. Уличные бои в Берлине… Окружение и ликвидация крупной группы немецко-фашистских войск… Успешное наступление в Чехословакии…

Поезд приближался к Нагоровке, и Валя вышла в тамбур. Показались разбросанные окраинные строения – склады, мастерские, электроподстанция, вокруг них – обваленные, лежащие плашмя, бетонные заборы, глубокие котлованы, залитые водой и грязью. А вот и сам город… Весна, насколько могла, скрашивала въевшиеся в него следы тягостного военного разора – рассекла кварталы зеленой стрелой проспекта, прикрыла сиренью окна с вставленной в них фанерой. Но с черными, обугленными стенами какого-то здания, стоявшего недалеко от железнодорожной насыпи, ничего не в силах была поделать и она… До изломанных ржавых стропил, поднимавшихся над городом, не дотянуться даже цепкой повилике. И так же ничем не скрашенным остался исцарапанный осколками приземистый мрачный вокзал, главный вход которого до сих пор был замурован кирпичом с темневшей в нем бойницей. Но как бы преобразилось все это для нее, если бы сейчас на перроне встречал ее Алексей!.. Но, когда отошел поезд и немногие покинувшие его пассажиры исчезли за скученными на подъездных путях платформами и цистернами, она осталась одна…

Валя разыскивала Первомайскую и по пути мечтательно мысленно украшала город. Пересекая пустырь, поставила на нем трехэтажное здание школы. На хрустевших золой дорожках проложила тротуары. Посередине большой базарной площади, где у опустевших рундуков куры подбирали просыпанное зерно, со столичной лихостью и размахом возвела крытый рынок… Но и она, обладая небольшим опытом архитектора, остановилась в растерянном раздумье, когда подошла к высоким обугленным стенам, примеченным еще из окна вагона.

– Что это за здание было? – спросила Валя у пробегавшей мимо школьницы.

– Говорят, какой-то Дворец…

Улица, что начиналась от бокового подъезда Дворца, вывела Валю почти на окраину города, и тут вправо за площадью ответвлялся в степь тот реденький порядок особняков, который, по словам Алексея, когда-то замышлялся как начало новой Нагоровки… Вот и угловой дом…

Во дворе, огороженном прикрепленной к кольям проволокой, белела майка размеренно вскапывающего грядки человека. При невысоком его росте стариковская сутуловатость была мало заметна – Алексей говорил, что свой рост перенял у матери, – в коротко подстриженных волосах мало заметна седина… Он! Отец!

Валя подошла к изгороди:

– Здравствуйте…

– Добрый день, дочка!

Валя сызмальства считала, что у людей вот с таким ежиком привередливые, жесткие характеры, но серо-голубые глаза, что глядели на нее сейчас, искрились доброжелательством, и морщины сбегались к ним в знакомом радушном прищуре…

– Игнат Кузьмич?

– Да…

– А я Валя…

Что скажет ему это имя? Она не добавила больше ничего. И по тому, как он сразу заволновался – переложил в другую руку черенок лопаты, достал носовой платок, – убедилась, что ее ждут здесь давно.

– Алеша писал: «Встречайте гостью…» Верно, значит. Хоть и не сам явился, а порадовал на праздник.

Он снял с изгороди бязевую куртку и, на ходу натягивая ее, повел Валю в дом.

– Вы разве теперь один, Игнат Кузьмич? – спросила она, пройдя кухню, комнату, где стояли кровать, обеденный стол, комод, и очутившись в другой. Здесь – черный дерматиновый диван, письменный стол, пустая этажерка. Догадалась: комната Алексея.

– Танюшка со мной, на работе сейчас.

– А внучка?

– Алеха про все расписал? У бабки внучка, в Моспино.

– Что ж, перво-наперво надо тебя накормить, – решил Игнат Кузьмич. – Сейчас сообразим, вот только скажи: когда от Алексея письмо получила?

– Позавчера. А вы?

– Позавчера, говоришь? – Осташко медленно прикидывал расстояния и маршруты. – Это откуда ж в таком случае?

– По-моему, посылал, когда находился уже недалеко от Берлина… Даже пошутил – осталось тридцать километров войны…

– А мне прислал еще с Одера. Похвалился, майором стал. Василий – тот и вовсе молчун. Я, правда, им тоже раз в месяц. Да ведь, сама понимаешь, главная забота не обо мне.

Оставшись одна, Валя рассматривала фотографии на стене – небогатую, прерывающуюся большими интервалами хронологию семьи, в которую она теперь входила. Команда бронепоезда «Смерть Деникину», но среди красноармейцев, расположившихся на ступеньках броневагона, из-за давности снимка уже трудно было различить Осташко-отца… Выпуск нагоровского горпромуча… Алексей, как самый высокий, в третьем, последнем, ряду, сразу узнала его, большелобого, с вытянутой шеей… И еще один выпуск – Высшая школа профдвижения… Он почти не изменился, те же широко раскрытые, изумленные глаза. А вот и поздний, пожалуй наиболее удачный, снимок. Он в вышитой украинской рубахе, с бритой головой, и оттого лоб кажется еще выше… Но этот снимок был примечателен еще одним: изображение располагалось не в центре, а сдвинуто вправо, к рамке, и Валя догадалась, что кто-то, стоявший рядом, был отрезан… Стоявший? Стоявшая? Ну да, наверное, она, та, первая… Но Валя не почувствовала никакой ревности, доверилась этому решительному, отсекающему взмаху ножниц… Отрезана навсегда…

Однако что же она ротозействует? Посторонняя здесь? Случайно нагрянувшая гостья? Поспешила на кухню и, увидев, что Игнат Кузьмич собрался чистить картошку, смущенная своим опозданием, спохватилась, не позволила ему взяться за нож…

Разрумянившаяся, похорошевшая Валя совсем по-свойски распоряжалась за обеденным столом, Игнат Кузьмич, тронутый ее обходительным вниманием и умелостью, не выдержал, спросил:

– Так вы с Алексеем какие планы составили? Где думаете обосноваться? В Нагоровке или другие места на примете?

Прямота вопроса взывала к такой же прямоте ответа, и Вале вспомнилась Вологда, где они впервые робко пытались вообразить себе свою совместную послевоенную судьбу, вспомнились письма, десятки полученных и написанных писем с их надеждами и обещаниями.

– А разве не примете нас, Игнат Кузьмич, не потеснитесь? – улыбнулась она.

Ему сразу стало легче.

– А что мне тесниться? Василий – тот в кадрах небось и останется. Снова будет и Танюшку, и внучку по военным городкам таскать. А здесь – все ваше…

Игнат Кузьмич встал, подошел к репродуктору, повернул регулятор громкости.

Диктор читал оперативную сводку Совинформбюро, перечислял занятые города, захваченные самолеты и орудия – и вдруг деловито-будничный, пожалуй даже суховатый и поспешный, голос его замедлился, налился торжествующим тембром:

– Войска фронта, продолжая вести уличные бои в центре города, овладели зданием германского рейхстага, на котором водрузили Знамя Победы…

Замерев, с напряженными, побледневшими от радостного волнения лицами, они слушали Москву, и вдруг губы Вали непроизвольно дрогнули, она разрыдалась:

– Вот и все, папа, вот и все!..