Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

9

Вероятно, именно этот пленный, захваченный в полосе роты, предрешил и ее близкую задачу и задачу всего батальона. В наступившие дни сюда, в окопы, зачастили и гости из штаба полка, и артиллерийские разведчики. Еще раз уточнялось очертание вражеских оборонительных линий, изучалась система огня. По времени это незаметное и тщательно скрываемое от противника оживление совпало с радостно ошеломившими всех вестями об успешном наступлении советских войск в районе Сталинграда. И в белых остервенелых вьюгах, а они по-прежнему не унимались здесь, на Ловати, чудились такие же вьюги, что бесновались где-то далеко за тысячи километров – у незнакомого Калача, у Вертячьего, у Кривомузгинской – и переметали дороги застигнутым врасплох немцам, схватывали ледяной судорогой моторы и колеса их машин, засыпали сугробами трупы в серо-зеленых шинелях. А вскоре добавился и новый удар – восточней Великих Лук и у Ржева. Это было уже совсем близко. Должно быть, вот-вот подойдет и их черед…

…Борисов вернулся из штаба батальона и созвал командиров взводов. Они вошли в землянку и, с порога увидев расстеленную на столике карту, а рядом с Борисовым чернявого артиллериста, что в эти дни уже примелькался в окопах всем, сразу догадались, что пробил и их час.

– Это что же, товарищ капитан, разведка боем? – спросил Запольский, когда Борисов коротко рассказал о поставленной задаче.

– Слушать надо внимательней, Запольский. Разведать разведали уже и без нас. Мы же выходим к Подгуровской высоте на перехват дороги, там и закрепляемся. Еще какие вопросы?

Все ожидающе смотрели на артиллериста. Что скажет он? Не напрасно ведь лазил по переднему краю…

– А на него особенно не заглядывайтесь, – понял, о чем подумали офицеры, и предупредил Борисов. – Он свой, дивизионный. У него за спиной никаких резервов Верховного командования нет. Сами не хуже меня знаете, где они сейчас. Да и были бы, их сюда не подтащить. Снаряды и те подвозят санями. Так что надейтесь на свои карманные… А он чем может, тем и поможет.

– Нет, почему же. – Артиллерист даже обиделся, что умаляют его роль. – Будем сопровождать боевые порядки, цели в основном выявлены. А дальше – по обстановке…

– Вот именно… А обстановку делать и музыку заказывать придется нам самим. Пусть и замполит об этом людям напомнит.

Осташко, с которым Борисов поделился новостями еще перед совещанием, теперь слушал его и про себя удивлялся разнице в нем тогда и теперь. Тогда он, раздумчиво потирая лоб, даже позволил себе откровенно обмолвиться, что и будущие действия вряд ли войдут в сводку Совинформбюро, что, мол, ждал, когда вызвали в штаб, услышать другое. Теперь нее он стал уточнять свои требования к командирам взводов с такой взыскательностью и строгостью, словно им предстояло участвовать в операции фронтового масштаба, за ходом которой будет следить вся Ставка, весь Генштаб. И Алексей почувствовал то, что, конечно, чувствовал и Борисов. Для тех, кто собрался здесь, в землянке, нет и не может быть боев местного, малосущественного значения, а любой из них – большой и решающий, коль в нем твоя личная судьба, твоя собственная жизнь или смерть, твоя доля победы… И Осташко уже не завидовал ни Цурикову, ни Фикслеру, воевавшим на юге, ни Рустаму, саперный батальон которого, судя по намекам в письме друга, фронтовые дороги повели куда-то дальше, возможно, под те же Великие Луки, где сейчас идут бои… Только со щемящей болью вспомнился Герасименко, о чьей смерти недавно, после долгих запросов, узнал из письма того политрука, что встал на его место. Вот и ему бы дожить до этих дней, когда сводки наконец-то светлят душу!..

…Тянется и тянется безлунная ночь, точнее, уже какой-то малый, прокаленный морозом остаток ее, и вскоре снега посереют, выступит из темноты блеклое, сизое небо. Осташко посмотрел на часы. Только стрелка, сойдясь с другой, минутной, и поднимет батальон из окопов. Никаких других сигналов. Внезапность. Главная ставка на нее. Осталось пять минут. Снял и сунул за туго подтянутый пояс варежки. Карманы полушубка заняты – там гранаты. Они угрелись в тепле, и это хорошо, иначе примерзнут пальцы к железным рубчатым рубашкам. Стоящие рядом Гайнурин и Петруня засунули за пояс полы шинелей и тоже не сводили глаз с фосфорически мерцавшего на руке Алексея циферблата.

– Пошли, – тихо произнес он.

Им надо было пройти, ничем не обнаруживая себя, двести метров, а тем, кто шел левее, второму взводу, путь был еще короче, но за подбитым танком не раз укрывалось передовое охранение немцев. И если удастся снять его бесшумно, то оба взвода нагрянут в первую траншею вместе. Вьюга притихла, но, пожалуй, так только казалось, потому что слух обострялся в поисках других, враждебных, звуков и исключал все, что не враждебно: вкрадчивый скрип снега под ногами, шуршание по насту сорванного порывом ветра перекати-поля, дыхание шагавших рядом товарищей, стук сердца… И глаза тоже напрягались впотьмах до боли, как они напрягаются у шахтера, уронившего в забое лампу. Будто высеченная ударами кремня, брызнула издали, со стороны немецких окопов, трасса пуль. После минутного промежутка еще одна. Но это был не тот огонь, которым встревоженно нащупывают противника, а выстрелы, какими стреляющий взбадривает самого себя. И после них снова тишина, прерываемая лишь заунывным шумом пурги.

Залегли перед проволокой. Там уже хозяйничал кто-то незнакомый и, пригибаясь, поспешил навстречу.

– Держись подальше от кольев, – предупредил его настуженный голос, – жестянки на них.

Проход был проделан. И как раз в тот миг, когда Алексей с группой красноармейцев изготовился к последнему броску, слева, там, где стоял танк, зло и вперебой застрочили, всполошились автоматы, ночь мгновенно пробудилась и наполнилась тревогой, криками. Теперь не медлить. Чувствуя себя в середине катившейся на окопы людской волны, Алексей бежал к брустверу, угадывал его по вспышкам выстрелов, по чужим голосам. На ходу выхватил из кармана и бросил туда гранату. Нажал спусковой крючок автомата и долго не снимал с него палец в уверенности, что, пока чувствует в руках пульсирующие толчки стреляющего оружия, ничего не может быть страшного, все идет как надо, как задумано. То, что они одолели тех, кто сидел в первой траншее, и заняли ее, он опять-таки понял только по голосам – ожесточенно и надсадно срывающимся, но своим, своим…

– Гайнурин, сюда!

– Что сбиваетесь? А ну в порядок…

– Лейтенант, где лейтенант?

– Не копайтесь. Дальше, дальше!..

Чуть ли не над головой оглушительно рванул орудийный выстрел. Значит, подоспели и сорокапятки. На глаза набегали струйки от тающего снега, пот, Алексей отер горевшее лицо рукавом, всмотрелся. Колеблющаяся граница между ночью и утром, в ощущении которой прошли и минуты ожидания атаки и сама атака, размывалась, исчезала в пасмурной серости занимавшегося рассвета. Впереди, там, где предполагалась вторая оборонительная линия немцев, сквозь хлопья летящего снега с силой пробивались пучки искр. Амбразура, откуда они вылетали, оставалась невидимой, как невидимой пока была и сама стоявшая там высота; две сорокапятки, что сопровождали роту, стреляли и старались погасить эти вспышки, и, когда оседали разрывы снарядов, на их месте, по белым скатам высоты, обнажались рваные черные пятна воронок. Гайнурина и Петруни рядом с Алексеем уже не было. Он только успел заметить, как чья-то шинель мелькнула и скрылась в ходе сообщения, что вел дальше, в глубь немецкой обороны. Алексей тоже пробежал по этому вилявшему, не расчищенному от выпавшей за ночь пороши ходку. Чуть не столкнулся с выскочившим из ответвления Вдовиным, рассмотрел за ним еще нескольких красноармейцев его отделения.

Обычная хозяйская основательность, даже медлительность оставалась в повадках Вдовина и сейчас, но взгляд его был таким быстро все схватывающим, словно валдаец очутился здесь, в чужих окопах, не впервые, облазил их еще раньше.

– Товарищ политрук, вы бы капитана придержали… Не дело ж так, – выкрикнул Вдовин.

– А где он?

– Вон, вон, прямо-таки под пули рвется…

Алексей увидел оранжевый полушубок Борисова, перебегавшего из воронки в воронку, за ним еле поспевал кто-то из красноармейцев, скорее всего Пичугин. Замысел Борисова стал понятен: пока немцы сосредоточили весь огонь против атаковавших с фронта первого и второго взводов, он решил с одним взводом обойти дот и ворваться на высоту слева. Туда уже бежала и цепь красноармейцев роты, с которой стыковалась полоса их наступления… В конце ответвления Алексей нагнал Гайнурина. Тот торопливо устанавливал на бровке пулемет, разворачивал его в сторону замелькавших на северном гребне высоты касок. Появившиеся там немцы тоже были угрозой для атакующих, и все же пока не главной, – главной по-прежнему оставалась искрящаяся амбразура… Несколько огневых точек артиллеристы уже заставили замолчать, а эта, укрытая железобетоном, огрызалась.

– Давай по бойнице, бей по бойнице, – скомандовал Алексей и нетерпеливо, сам, рывком довернул пулемет. Близкий разрыв снаряда кинул их обоих на дно окопа. Вскочили, и Гайнурин испуганно схватился за пулемет (цел ли?), а Алексей сквозь клубящийся дым все пытался разглядеть на снегу тот оранжевый полушубок… Ничего, однако, не увидел и, пользуясь тем, что дым разрыва все еще стелился и маскировал его, поднялся из окопа, побежал туда, где минутой раньше находился Борисов. Алексей упал в ту самую воронку, на дне которой лежал Роман. Пичугин наклонился над ним, с мольбой взывал:

– Товарищ капитан, товарищ капитан, очнитесь…

Вначале и Алексей подумал, что Борисов в беспамятстве, но увидел темную струйку, выступившую из-под ушанки и покатившуюся по скуле к губам…

– Что ж ты командира не уберег? – с захолонувшим сердцем выкрикнул он.

– Я виноват, да, я виноват?.. – слезливо отозвался Пичугин.

– Где Запольский?

– Убило… А вот теперь и капитана…

– Разыщи медсестру. Живо!

Осташко снял ушанку и замахал ею над воронкой – сигнал, зовущий на выручку. Но больше ничем он не мог помочь другу, и ни одной минутой больше не мог он задерживаться сейчас, когда не стало ни Борисова, ни Запольского… Не мог, не оставалось времени и для того, чтобы уяснить, ответить самому себе: безрассудно ли поступил Борисов, сам поведя взвод?.. Наступила та минута, когда это кажущееся отчаянное безрассудство могло обратиться в удачу, в единственно верный путь, предрешить исход боя… Шагах в ста от воронки, в колдобинах, оставленных гусеницами танков, и в других воронках залегли красноармейцы, только что бежавшие вместе с Борисовым. А огонь с Подгурьевской высоты не ослабевал, прижимал к земле… И все-таки именно их последний бросок мог стать спасительным и для соседней роты, что атаковала высоту со стороны старицы с ее дымящимися промоинами… Алексей выскочил из воронки.

– За мной!.. Вперед! С ходу возьмем, с ходу!

Подбегая к изрытому подножию высоты, он направил автомат на оголенно-черные, давно сбросившие иней кусты, за которыми метнулись немцы. Нажал спусковой крючок, и один из немцев стал заваливаться на спину. Алексей не снимал пальца со спуска. Когда упал и другой немец, не сразу понял, что этого убил уже не он, а бежавший рядом Вдовин, собственный же диск кончился, опустел…

Но теперь они, оскальзываясь, вгрузая в снег, поднимались на вершину. По обратному скату сбегали, падали, вжимались в укрытия те из оставшихся немцев, что занимали подкову окопов за дотом. Эти уже были не страшны. Замолк, добит артиллеристами и дот. Какой-то красноармеец пристраивал у валуна ручной пулемет, чтобы открыть по дороге огонь, и вдруг скорчился, выпустил из рук сошки. Алексей подскочил к нему и узнал Алимбаева.

– Все… кончал моя, политрук… Все… И второй номер кончался, и Алимбаев…

Бессвязно успокаивая тяжелораненого Алимбаева, Осташко оттащил его за валун и вернулся к пулемету. К нему, пригибаясь, подбежал Сафонов.

– Здесь я сам справлюсь, – выкрикнул Алексей, – а ты живей во второй взвод… Пусть выдвигаются к колодцу. К колодцу, повтори!

– К колодцу, товарищ политрук, – послушно повторил Сафонов и побежал вниз.

– И связь сюда поскорей!.. – приказал вдогонку Алексей.

Торопливо выбирая наиболее выгодную позицию, он установил пулемет. «Вот теперь задам, вот теперь задам!» – билась торжествующая, мстительная мысль. По двинувшейся в контратаку цепи гитлеровцев уже вели огонь и подоспевшие на высоту красноармейцы первой роты. Но пулемет Осташко здесь главенствовал, и после нескольких коротких очередей, убеждаясь, что каждая из них не напрасна, он уже посылал длинные очереди и счастливо, с жадностью смотрел, как в смятении изламывается цепь, оставляет на снегу убитых, замедляет свое движение…

Потянуло, нестерпимо потянуло посмотреть назад, туда, где остался Борисов. Белое текучее марево между темно-бурыми тучами и землей колыхалось, не рассеивалось, и отыскать торопившимся взглядом ту воронку, в которой лежал Роман, Осташко не смог, но заметил, как прыжками пересекал недавнюю «ничейную» полосу Браточкин, а вслед за ним бежал кто-то маленький, размахивающий санитарной сумкой… Аня?!

Алексей снова припал к пулемету. Цепь немцев откатывалась назад, ее словно сносило переменчивым хлестким ветром вместе с поземкой, распущенными седыми косами стелившейся по степи. Правее показались выдвигавшиеся к колодцу наперерез отступавшим стрелки второго взвода, куда Алексей послал Сафонова. Невидимая отсюда немецкая батарея повела по ним огонь. Но накрыть их, рассредоточившихся в мелкие группы, ей не удавалось. Снаряды падали с перелетом. Очереди пулемета, у которого лежал Осташко, еще могли достать торопившихся в укрытия немцев. Надо только заменить порожний диск. Есть ли он? Огляделся, увидел его в снегу, привстал и потянулся к нему рукой, но в это время словно многотонный молот сверкнул и обрушился сверху… Режущий удар по ногам… Боль хлынула выше, сжала сердце…

10

Он очнулся от какой-то подбрасывающей все тело тряски, очнулся и почувствовал прежде всего не ту боль, что прижала его к земле, нет, болели не ноги, а лицо – ветер обжигал и покалывал щеки; с силой летели навстречу, залепливали лицо хлопья и комья снега. И в ушах звенело тявканье, заливистый, нестихающий лай… Откуда взялось столько собак? Или все это мерещится? Попробовал поднять руку и не смог. Привязана. Ремни и на груди. Подбородком раздвинул воротник, приподнял голову и увидел перед собой упряжку мчавшихся по снегу лаек, понял, что его везут на санитарных нартах. Сани хорошо скользили по ровному насту, но на пути попадались рытвины, кочки, камни, тогда сани подбрасывало, и Алексей стал чуять и главную свою боль – в ноге, выше колена. Где же, однако, его возница? Что он так гонит? Впереди бегущих собак что-то темнело… Еще одни нарты, и на них человек… Алексей напрягся, закричал, но ветер отбрасывал его зов, не умолкал и собачий лай, и, осознав свою полную беспомощность, он откинулся назад, на спину.

Лишь спустя какое-то время почувствовал сквозь подступившую дрему, что тряска прекратилась, сменилась приятным спокойствием. Упряжка стояла. И не одна. Неподалеку скучились еще четверо или пятеро нарт, и между ними ходили и оглядывали свою поклажу погонщики. Осташко заворочался.

– Что, милый? – наклонилось над ним незнакомое, с заиндевевшими бровями и ресницами лицо. – Беспокойно? Потерпи, скоро уже будем на месте.

– Подвези меня туда, – кивнул Осташко в сторону скучившихся саней. Мелькнула мысль, что там кто-либо из его роты. Может быть, даже Борисов… Не убит тогда… ранен, подобран…

Погонщик подтолкнул руками нарты, и Алексей опознал на соседних санях Уремина.

– Егорыч? Куда тебя?

– В грудь садануло, товарищ политрук… Пулевое… – с трудом, натужно выговорил Уремин. – Уже на самой верхушке скосило… Я видел, как вы упали… Но высотка за нами осталась… Не напрасно, выходит…

– А Борисов? – с надеждой, что Уремин видел, как подобрали и командира роты, спросил Алексей.

– Капитана наповал… Остался там с Киселевым…

Алексей закрыл глаза, замолчал. Вот и приплыла к последнему причалу шхуна с веселым юнгой. И где? На Ловати.

– А Вдовин, другие?

– Вдовина не тронуло, цел мужичок. Он же взвод и повел, когда лейтенанта убило… Тогда же и Джапанова…

– И Джапанова?

– Его ранило. Он тоже с нами, вон, кажись, на тех нартах…

Алексей хотел повернуться, но тут же, с исказившимся от боли лицом, поник.

– Вам плохо, товарищ политрук? Этот клятый собачий батальон и здорового растрясет… Сюда-то я вас осторожненько доставил на своей Флейте, а обратно, видите, как получилось…

– И спеленали, как малят, – с горечью добавил Осташко, представляя, как круто повернется теперь вся жизнь. Надолго попал в руки санитаров, медсестер, врачей. А что потом? Что будет потом?

Уже начинало темнеть, когда въехали в боровой лес. Хотя дорога была здесь накатанной, нарты, влекомые почуявшими конец пути собаками, то и дело обивались на обочину, спрямляли углы, и тогда ветки подлеска хлестали лицо. Все слышнее становилось какое-то частое монотонное постукивание, будто множество дятлов долбило червонно-бронзовую кору сосен. «Движок», – догадался Алексей, разгадывая это постукивание и легкий запах бензина, что вплетался в морозный воздух. Между деревьями показались большие темно-зеленые палатки полевого госпиталя. К остановившимся нартам подошли вместе с возницей два санитара с носилками.

– Вот и добрались, товарищ политрук, – стал развязывать ремни погонщик. – Укачало небось? Перекатывайтесь-ка осторожненько сюда.

– Его сперва возьмите, – кивнул Алексей на нарты, где молчаливо лежал Уремин.

– Возьмем потом и его. Не беспокойтесь, порядок знаем…

– Не потом, а сейчас… Порядок! Это что, железнодорожные кассы? Несите его, говорю.

– Можно и так, – согласились санитары, подошли к Уремину. Переложили на носилки, понесли. Поравнявшись с нартами Алексея, Уремин приподнялся, и в его невнятном хрипе удалось расслышать только слово «вместе»…

– Вместе… Будем вместе… – подбодрил красноармейца Осташко.

…Теперь уже всамделишные дятлы по-утреннему звонко и неутомимо стучали над головой Алексея. Обложенный химическими грелками, наслаждаясь их успокоительным теплом, он лежал на розвальнях, которые должны были везти его дальше, в эвакопункт. Позади оставались изнурительная госпитальная ночь, жесткий операционный стол и такая же жесткая для изболевшегося, изрезанного тела койка. После снотворного, что ему дали на ночь, все еще не прошло обманчивое, задержавшееся на грани странной отрешенности от всего пережитого спокойствие. Небо с врезанными в него темно-зелеными кронами сосен яснело спокойно, задумчиво, кротко, совсем не то небо, что нехотя, в метели приподнималось над окопами вчера утром, когда началась атака… Бой, оранжевый полушубок на снегу, искрящаяся амбразура, пульсирующие, отдающие в руку толчки автомата, обледенелый валун и рядом с ним страдальчески искривленное лицо Алимбаева… Все это за ночь много раз вставало перед глазами, много раз заново передумывалось… А сейчас сильнее всего усталость, изнеможение. Мысли роились бессвязно, лишенные цепкости. Поляна, на которой располагался госпиталь, судя по тому, что они ехали лесной дорогой часа два, укрылась в самой глубине бора. Летом здесь, наверное, была нерушимая тишь, земляничное и грибное раздолье, хотя кто бы мог повадиться за этими дарами в такую глухую, далекую от селений пущу? И тем удивительнее было увидеть на краю поляны, там, где она клонилась к ложбине, к роднику, замшелую старинную часовенку. Срубленная из крепкого дерева, с трехшатровой крышей, ярко-зеленый мох которой присыпало на северном скате снегом, она, казалось, поднялась, выросла из земли и старилась вместе с окружавшими ее вековыми соснами, вместе с совами, что могли бы свить в, пожалуй, свили здесь свои гнезда. Кто породил здесь эту сказку? В чью древнюю славу? В чей добрый спомин? Залюбовавшимся взглядом Алексей ласкал часовенку, чувствуя, как мысли освобождаются от болезненной вялости и сквозь горькую память о вчерашнем бое обращаются к истокам этой неожиданно явленной здесь, в древнем бору, красоты.

…Мало, очень мало что в его детстве вот так вещественно, зримо воплощало в себе издревле творимое народом прекрасное или хотя бы горячую мечту о нем. Учебники, книги не могли заменить того, на чем бы мог надолго задержаться взор, перед чем бы невольно захотелось остановиться в задумчивом, радостном волнении. Что могло напомнить о старине, пробудить к ней живой интерес? Самым старым в округе был металлический завод, да и его учредил предприимчивый заезжий англичанин меньше чем сто лет назад. А в Нагоровке из всей поселковой старины решили сберечь на невеселую память потомкам лишь землянку Ивана Горбы, вырытую им здесь, в безлюдной степи, когда закладывали в середине прошлого столетия рудник. Над этой землянкой-развалюхой и поставили стеклянный павильон, прибили охранную табличку. Единственную в Нагоровке…

Что ж, наверное, именно потому, что так ничтожно мало светлого, хорошего, осязаемого оставило прошлое тем, кто кровянил руки под землей, они, шахтеры, самозабвенно и ухватисто трудились, добивались, чтобы это хорошее и светлое утвердилось на их земле сейчас, при них.

Дворец культуры закончили строить и открыли в двадцать седьмом году на Октябрьские праздники. Он первым в поселке поднял свои стены вровень с красно-бурыми, перегоревшими отвалами террикона, на которых словно бы запеклась кровь, пролитая боевыми дружинами в дни восстания шахтеров против царизма… Едва ли не первую на поселке брусчатку проложили к Дворцу… Передавали, что еще Ленин незадолго до смерти сказал, что страна, при всей своей тогдашней нищете и разрухе, должна шахтеров отблагодарить… За их рудничные Советы рабочих депутатов, сразу поддержавшие революционный почин Питера… За красногвардейские шахтерские отряды и динамит, на котором подрывались корниловские бронепоезда… За трудармию, добывшую для Республики из полузатопленных рудников горючий камень жизни… За всю их шахтерскую немытую, горькую и гордую судьбину… Так по ленинскому слову возникли эти Дворцы в Гришино, на «Юнкоме», на «Профинтерне», в Щербиновке, в Кадиевке, в Горловке, в Нагоровке…

Октябрьская новь!

Алексей вспомнил, как Петруня допытывался у него, почему в самые тяжелые дни, когда враг стоял под Москвой и 7 ноября участники военного парада прямо с Красной площади уходили на фронт, их напутствовали именами Александра Невского, Дмитрия Донского, Суворова, Кутузова?.. Он, Алексей, ответил тогда Петруне какими-то торопливыми, вычитанными из книг словами… Неужели нужно было испытать то, что он испытал в бою, чтобы вот так всезахватывающе нахлынуло на сердце чувство Отчизны и своей родственной причастности ко всему ее древнему и нынешнему бытию?! Вчера он впервые встал перед смертью и не думал ни о чем мелком, недостойном, а только о своем долге перед отчей землей. И сколько на этой земле еще и еще прибавилось такого, что тоже никогда не канет в забвение!.. Погост на бугре с одинокой старой сосной и под ней могилы Киселева, Фомина, Чеусова, Салтиева, а теперь рядом с ними – Борисова, Запольского, Алимбаева… Все так же навечно!..

Розвальни уже тронулись, а Алексей все еще тянулся взглядом к темневшему среди высоких елей трехтшатровому шелому…