Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

2

О том, почему именно в военкомате приказали ему поторопиться, Осташко узнал на следующий день. А ночь он провел в дороге, вернее, на небольшом полустанке, на котором сошел с товарно-пассажирского поезда и дожидался рассвета, чтобы идти в Кащубу. В тесном, переполненном людьми зальце было совершенно темно. Спотыкаясь о чьи-то ноги и узлы, выслушивая раздраженные окрики, Алексей с трудом втиснулся на одну из скамеек и в свою очередь выбранил нерадивых станционных работников. Невидимая в темноте соседка разъяснила ему, что керосина не хватает и для станционных фонарей, и если ему так уж нужен свет, то в углу сидит старичок, у которого есть собственный керосин. Надо не пожалеть краюхи хлеба, и тогда старичок нальет лампу – этак-то живет он здесь третий день, охраняет отцепленный из-за перегоревшей буксы вагон с заводским грузом. Собственно, сейчас, когда Алексей нашел место, свет был ему уже ни к чему, но стало жалко женщину, у которой на руках хныкал ребенок, да и незадачливого охранника, и Алексей встал, зачиркал спичками, разыскал старика. Тот, по-бабьему закутанный в платок, с угрюмым достоинством произвел равноценную мену: взял отрезанную ему Алексеем полпайки хлеба, вынул из голенища валенка хранимую там бутылку, плеснул в жестяной резервуарчик лампы. Зажелтел свет. Женщина перепеленала ребенка. Старик высвободил из-под платка бороду, стал неторопливо жевать хлеб. Алексей задремал. Проснулся, когда подошел поезд и в зале стало еще тесней. Но уже рассветало.

Кащуба оказалась под стать этому наименованию, напоминавшему о чем-то дремучем, трущобном. Были и на Северо-Западном дебри, но все же не такие. Штаб части занимал избу на окраине лесной деревушки, а батальоны стояли в старом, не расчищенном от зимних буреломов бору, и, хотя уже шел одиннадцатый час, у подножия циклопически высоких сосен все еще длились предрассветные сумерки. Слышался звон пилы, но здесь, под богатырски взнесенными в небо зелеными папахами, он казался комариным писком. Дымки над видневшимися впереди засыпанными снегом землянками вились, как пар над медвежьей, укрытой в пуще берлогой. Кругом валялись исполинские, словно сложенные из кирпича, успевшие обрасти подлеском стволы поваленных когда-то деревьев, которые теперь не сдвинуть и тягачом. Холмы валежника. Надолбы навечно укоренившихся в мерзлоту клыкастых пней.

По непротоптанной после ночного снегопада дорожке навстречу Алексею поскрипывали валенками два офицера. В дубленых, чуть ли не броневой крепости, белокорых полушубках, подпоясанные широкими командирскими ремнями, они были под стать этой зримой внушительности древнего бора. И Алексей, в своей потрепанной, обношенной шинельке, с тощим рюкзаком за плечами, козырнул первым, хотя и не мог угадать их званий. Оказывается, не ошибся.

– Майор Фещук! – остановился и назвал себя один из офицеров, вопрошающе, с хозяйской требовательностью глядя на пришельца. Но эта требовательность могла и польстить. Ждали? Встречают? Ведь именно он, Фещук, командир первого батальона, час назад, по штабному повелению, стал для Алексея человеком, рядом и вместе с которым ему отныне быть. Осташко представился.

– Знаю, звонил Каретников, говорил о вас – Фещук вынул из варежки и протянул короткопалую, теплую руку. – А вот знакомьтесь со своим напарником. Секретарь партбюро.

– Капитан Замостин, – поздоровался парторг. В спокойно голубевших глазах никакого праздного любопытства – простое желание познакомиться.

Еще не зная друг друга, они, все трое, уже с первой встречи становились близкими, уже не нуждались в церемонных экивоках и вступали в те привычные отношения, какие останутся между ними невесть как долго. До нового командировочного предписания или до нового Подгурья…

– Так, так, вещмешок, я вижу, у замполита пустой, – проговорил Фещук с улыбкой, округлившей его и без того полное, хорошо выбритое лицо. – Вологда не накормила. В штабе дивизии об этом, понятно, не побеспокоились, а полк, догадываюсь, тоже ничего не предложил. С этого и начнем. Веди, Замостин, капитана. Пусть Чапля и Бахвалов придумают что-нибудь. А я скоро вернусь, поговорим.

Левее от дорожки лес редел, а за соснами проглядывалась поляна, откуда доносились то протяжные, то отрывистые возгласы команд. Туда и свернул Фещук.

– Пополнение вчера пришло, – пояснил Замостин, шагая по снежной целине обочины. Его валенки дружески уступали дорожку кирзовым сапогам Осташко.

– И как оно? – спросил Алексей.

– Всякое… Есть и обстрелянные, а больше новички, хоть годов и мест самых разных. Из Костромы, Перми, Вятки… Ну да ничего, подучим, было бы время. Горьковчан много, нашего комбата земляки.

– А он из Горького?

– Из Павлова. Это рядом. Слышал о таком? Когда-то половина России павловскими топорами избы ставила да павловскими ножами картошку чистила. Сюда, капитан, в эту землянку… Нагибайся – осела за зиму. Демидыч, ты тут? Мигом с котелком к Бахвалову, корми замполита.

– Рядовой Новожилов, – одергивая гимнастерку, вытянулся перед новым начальством худощавый, с морщинистым угреватым лицом ординарец. Загремел котелками.

Спустя четверть часа Алексей, не таясь, что действительно проголодался, жадно уплетал уже не надоевшую госпитальную болтушку, а обильно политую растопленным лярдом, щедро заправленную поджаренным луком кашу, ел и слушал Замостина. Сам не торопился с расспросами – пусть Замостин рассказывает то, что считает нужным, – про себя же думал, что здесь начинать, пожалуй, будет труднее, чем на Ловати. Там, в роте, хватило двух-трех дней, чтобы поименно знать каждого, а в батальоне? То, что здесь он только заместитель по политической части, не утешало и не убавляло ни одного из тех трехсот человек, судьба которых становилась отныне его судьбой. И там, в роте, они с Борисовым были на равных не только потому, что равно делили ответственность, но и потому, что обоих офицерами сделала война. А Фещук – кадровик, был кремлевским курсантом, позже, во время финской кампании, командовал ротой, на Волховском фронте получил батальон. Вот тебе ножи да топоры… Гляди, может и поприжать… Успокаивал себя тем, что политотдел-то, в конце концов, на всех один и партийная комиссия при любом единоначалии одна – и для Фещука, и для него, Осташко.

Но все это были не опасения – для них пока не было причин, – а просто размышления, свойственные в эти месяцы, как знал Алексей, не только ему, а множеству таких же, как он, – недавних политруков и комиссаров. И вот Замостин, видать, уже втянулся, привык и к новым порядкам. Для него все словно было так и раньше или, во всяком случае, должно было быть… Назначенные в роты и батальоны парторги… комсорги… партийное бюро, в котором секретарствует он, днепропетровский прокатчик, рабочий человек.

Вернулся Фещук.

– Ну, снял пробу, осмотрелся в нашей Кашубе? – спросил он с порога, дружелюбно перенимая, присваивая и себе то свойское «ты», которое уже перелетало меж Замостиным и Осташко; с секунду задержал взгляд на ордене Александра Невского на гимнастерке Алексея, снял полушубок – на груди две Красные Звезды. – Глубинка! Днем сами на линейке, ночью – волки да сохатые…

– Побольше бы таких глубинок.

– Оно так, а все ж недаром о нас и стихи сочиняют… Не забыл, Замостин? Как это он, лейтенант из армейской редакции, сказал?

Замостин усмехнулся, припоминая, потер лоб:

 
Кащуба!.. Избы… Бор угрюмый.
Костры в снегах… Замерзший плёс…
Когда бы раньше я подумал,
Чтоб черт сюда меня занес?!
 

Фещук захохотал.

– Слышал? Приехал человек в командировку, осмотрелся и с ходу припечатал нас.

– Кстати, он, по-моему, тоже из Донбасса, – заметил Замостин.

– Как фамилия? – заинтересовался Алексей.

– Да вот позабыл. Мы его Минометкиным звали. В газете он часто так подписывается: Макар Минометкин. Шуточные стихи… В общем, сатира и юмор. Солдатам нравится.

– Ну, такого, понятно, в Донбассе не знал.

– Если не знал, то и знать уже не придется. Вышли мы из подчинения шестьдесят третьей. Передислоцировалась она. С голубики на морошку уехала… Снялась.

– Я об этом слыхал. Еще там, в госпитале.

– Команде выздоравливающих все известно, – согласился Фещук, – может быть, и про нас какой-нибудь слушок там бродил? А?

– Может, и бродил, но до меня не дошел. Сказано было только, когда вручали предписание, чтоб торопился сам.

– Гм, – переглянулся Фещук с парторгом, – это уже что-то новенькое. До сих пор не торопились. Позавчера Каретников даже приказал баню новую ставить, покапитальней. Второй день сосны пилим. А кто будет париться?

– По мне бы – я и еще одну срубил да оставил не жалеючи, – проговорил Замостин. Участвуя в разговоре, он между тем складывал на разостланную красную скатерку свои вещи – несколько книг и брошюрок, тетради, бритвенный прибор, какую-то жестяную шкатулку, которая, видимо, служила ему секретарским сейфом.

– А ты куда собираешься? – удивился Фещук и тут же спохватился: – Фу ты, позабыл… Так, может, и здесь потеснимся? Как ты, замполит?

Алексей и сам смотрел на сборы Замостина с чувством некоторой неловкости. Сжились, свыклись люди, а вот появился он, и все у них теперь врозь. Вспомнились нары ротного блиндажа. Там все проще. Пусть и приходилось поначалу скрючиваться от холода, но в середине ночи приятно было почувствовать горячую спину Борисова. Сейчас, пока не замечал сборов секретаря комбат, Алексей притворялся, что не замечает их и он. Есть старший… И когда этот старший предложил потесниться, сразу стало легче на душе.

– Что за вопрос? В таких хоромах да не поместимся?

– Ну, смотрите, мне по-солдатски и в стороне от начальства неплохо, – пошутил Замостин и стал выкладывать обратно свои вещи. – Лишь бы над головой не текло.

– Ладно, ладно, и солдату прибедняться не положено, а тебе тем более. Новожилов, скажешь Чапле, пусть поставит к ночи еще один топчан. Вот хоть бы и туда, к окошку, рядом с начштаба. Как раз влезет.

Но ставить топчан так и не пришлось. Фещук повел было Алексея по расположению батальона. Час назад брюзжавший на Кащубу, он теперь был не прочь и похвалиться добротностью и теплотой землянок, красным уголком, батальонной кухней и тем, что котелки не тащат в роты, а обедают тут же, в бревенчатой пристройке. На кухне к ним присоединился Чапля, командир хозвзвода, – русый грузный старшина с интендантской одышкой. Втроем шли от землянки к землянке. Над головами шумели сосны, язычком пламени переметнулась с ветки на ветку прикормленная красноармейцами белка. Пожалуй, она тут не одна. На снегу то под одним деревом, то под другим – россыпь шелухи от шишек. Неужели ему, Алексею, и в самом деле надо было спешить в эту обойденную, позабытую всеми штабными управлениями Кащубу? Не перестраховались ли в военкомате? Землянки пустовали – кто на занятиях, кто на хозяйственных работах. Но от дневальных, сбрасывающих дремоту и неестественно бодро вскакивающих для доклада, от ротных канцелярий, от потемневших дощечек-указок, прибитых на развилках дорожек, на Алексея вдруг повеяло такой прочной, непоколебимо устойчивой гарнизонной скукой, что он затосковал.

Фещук остановился около одного из умывальников, наскоро пересчитал на желобе соски́, напустился на Чаплю.

– Таблицу умножения знаешь? Сколько полагается на роту? А здесь и половины нет…

– Товарищ майор, так это же самой роте видней… Разве хозвзводу соска́ми заниматься? Что же тогда их старшина будет делать?

– А ну, давай мне его… Где Трушин?

Но из землянки уже выскочил и на бегу натягивал ушанку сам старшина. На лице, однако, никакой оробелости, наоборот, казалось, тщетно старался перебороть какую-то подступившую веселость.

– Товарищ майор, второй раз из полка звонят. Срочно вас разыскивают. Подойдите к трубке…

– Вот я вам задам, – погрозил на ходу Фещук. – То-то роту всегда последней выводите… Просвети его, капитан.

Припоминая то, что ему было известно о соска́х, – кажется, один на пять человек, – Алексей стал вразумлять старшину, но с лица последнего по-прежнему не сходило веселое, довольное сияние.

– Товарищ капитан, извините, – не выдержал и перебил он, – кажется, теперь уже не до них… не до сосков… Как я понял из разговора с полком, поднимаемся мы… Одним словом, прощай, Кащуба!..

Из землянки торопливо вышел Фещук. Махнул рукой, подзывая Осташко – злосчастный умывальник был позабыт, – сообщнически шлепнул его по плечу.

– А вовремя ты приехал, капитан… Есть команда… Завтра на колеса!..

Фещук обернулся к Чапле:

– Где Трилисский? Разыскать! Быстро!

На полпути к командирской землянке их нагнал высокий, голубоглазый старший лейтенант, начштаба батальона; нагнал, на ходу выслушал Фещука, заспешил вперед – звонить в роты.

3

И все позади, все, к счастью, оказалось переменчивым, мимолетным и, наверное, скоро затеряется, сотрется в памяти. Угрюмый сумрак дневного бора, поваленные буреломом сосны, петардный треск валежника под ногами. Вот только когда в конце другого дня прощально присвистнул паровоз и Алексей в последний раз глянул из теплушки на графитно-темную гряду обезлюдевшего леса, с усмешкой вспомнились строки оторопевшего перед Кащубой неведомого Минометкина…

Куда их везут? Никто ничего не знал. Ехали пока на Данилов. Как и все, измотанный погрузкой, Алексей, однако, долго не мог заснуть. Что, если дивизию перебрасывают на Западный фронт? Тогда они наверняка будут проезжать через Москву. Может быть, удастся позвонить Вале? Прошлой ночью он успел написать ей, сообщить адрес своей новой полевой почты. Дня через три она его получит, а ему теперь дожидаться ее письма придется долго, очень долго. Надо напомнить о себе и в Подольске… Ведь должны бы, должны ответить, даже если Василий погиб…

Под потолком мигал закрепленный в незамысловатой арматуре каганец, выбеливал нательные рубахи тех, кто лежал на верхних нарах. Нижним свет давала печка. Ее разрумянившиеся бока и конфорки. Дежурный по вагону не жалел дров – березовых и сосновых поленьев запаслись вдосталь. Их сильный смолистый запах смешивался с запахом намокшей овчины. Литерный состав двигался безостановочно, прибавлял и прибавлял ход. И, уже смежив веки, Алексей вдруг увидел тот тревожный эшелон, который прошлым летом увозил их, сто двадцать новоиспеченных политруков из Ташкента. И будто услышал глуховатый, запинающийся от волнения голос Кострова, читавшего приказ… Двести двадцать семь…

Он вздрогнул. Неужели это было? И хотя не на камнях Сталинграда, о котором теперь знал весь мир, а у крохотного безвестного Подгурья пролита и его кровь, все равно ему захотелось, страстно захотелось навсегда позабыть, вычеркнуть из памяти разбередившие тогда душу слова сурового укора…

Данилов миновали ночью. А наутро в проеме откинутых дверей встали колокольни и заводы Ярославля. Объявили короткую стоянку. Алексей побежал в штабную теплушку за сводкой Совинформбюро.

Каретников брился. Молча кивнул на придавленный оселком листок бумаги: переписывай, мол. Алексей вынул тетрадь.

Три дня назад, когда замполит полка направлял его в батальон, Алексею подумалось, что Каретникову, пожалуй, не могло понравиться нынешнее его подчиненное положение, привык комиссарить. Темно-карие, с повелительным тяжелым взглядом глаза, седина в жестких волосах, крупная красивая голова придавали ему вид человека, которому неохота не только подчиняться, но и делить власть. Такое впечатление еще более окрепло после того, как увидел командира полка – хилый, неприметной наружности, с впалыми щеками и серой кожей лица. Савича легче было представать себе не у оперативной карты, а у какой-либо школьной, географической. Мельком заметил, как по-разному они, закуривая, зажигали спички: один – резким тычком от себя, другой – словно мягко оглаживал коробку. Мелочь, а в ней характеры. Но от Замостина слышал, что Каретников и Савич воюют вместе уже полтора года, а знают друг друга еще раньше, приятели чуть ли не с курсантской скамьи. И сейчас, посматривая, как мирно переходит у них из рук в руки намыленный помазок, Алексей даже позавидовал: эх, сложились бы вот так дела и у него с Фещуком!

Алексей изо всей силы надавливал карандашом. Увидев, как он перекладывает из страницы в страницу копирки, Каретников заинтересовался:

– У вас прямо-таки походная типография. Какую же канцелярию ухитрились обчистить?

– В госпитале запасся, товарищ майор. Удобно, сразу шесть экземпляров.

– Так вы еще там, в госпитале, на батальон метили? А если бы послали на строевую, в роту?

– Другим бы пригодилось.

– Дальний прицел! Только, видите, как получилось… И познакомиться с батальоном не успели… Сразу в теплушки.

– Получилось неплохо… Познакомлюсь на ходу. Чего ж лучше?!

– Слышь, подполковник, какие у нас политработники? Огонь!

Савич, натягивая под лезвием дряблую кожу, страдальчески поморщился.

– Пополнение… Ох, пополнение… – пробормотал он. И осталось непонятным, что же имел в виду комполка – самого Осташко или же других новичков, прибывших ранее с маршевой ротой и вызывавших сейчас, в пути, его озабоченность?

– Разрешите идти, товарищ подполковник?

Алексей соскочил со стремянки, заспешил к своим вагонам. Эшелон трогался. В дверях теплушки стоял Замостин. Алексей протянул ему сводку. Тот подхватил ее жестом машиниста, принимающего из своей паровозной будки жезл дежурного по станции.

– Садись… Не то отстанешь…

– Я во вторую, к Солодовникову.

Накануне они говорили о том, кто бы мог стать парторгом во второй роте. Замостин назвал Солодовникова. Алексей встретился с ним вчера на товарной рампе, но из-за жесткого графика погрузки побеседовать толком не пришлось. А на первый взгляд понравился. Ростом хоть и пониже, а напомнил Никиту Изотова, приезжавшего как-то в Нагоровку. Такие же доверчивые лазоревые глаза, такая же застенчивость, конфузливость и такая же недюжинная сила. Тюки спрессованного сена перелетали из его рук в вагон, как спичечные коробки. И других подзадоривал – работа шла споро, дружно.

– Давайте руку, товарищ капитан, – помог подняться в вагон дневальный. На нарах постукивали в домино.

– А ну, кого зовут Марусей?

– Я вот тебе Марусю покажу! Ставлю дубль-шесть.

Двадцать болельщиков заглядывали через плечи четырех игравших, выставлявших самодельные деревяшки с выжженными очками. Увидев замполита, прикрыли деревяшки ладонями.

– Эх, подсказала бы сводка маршрут…

– Если как вчерашняя, то вряд ли…

– Снимайте шинель, товарищ капитан, теперь до Ростова из вагона не выпустим.

– Про какой Ростов вспомнил?

– Да уж не про твой, а про ярославский…

– А может, и к моему направляемся, едем-то на юг…

Алексей прочел сводку. Но она была подобна мерному однообразному перестуку колес; поиски разведчиков, артиллерийские перестрелки – и еще неведомо где были те, главные стрелки, которые переведут эшелон войны на начатый в Сталинграде магистральный путь. Снова о доски нар застучало домино, а Осташко и Солодовников присели в другой половине вагона. Сейчас, когда сержант был без ушанки, его сходство с прославленным забойщиком стало еще разительней. Льняные волосы, вероятно, вились бы, как у Изотова, если бы их не подстригла нолевка ротного санинструктора. К тому же на переносице синели крапинки, не замеченные вчера в сумерках.

– Вы разве шахтер, Солодовников?

– Немного был, товарищ капитан, год по контрактации. Вы по василькам угадали? У нас в Долгушах они у многих. Орловщина! Чуть ли не в каждом втором дворе шахтер найдется.

– А что ж не остались на руднике? Не понравилось?

– Что вам по правде сказать? И дело шло, и заработок был хороший, а приехал в отпуск домой, женился, и женка как привязала… И здесь, мол, в колхозе, лишних рук нет. На шахте я уже помощником машиниста электровоза работал, а тут трактор начал осваивать.

– И в партию вступили в Долгушах?

– Нет, там не успел. На фронте уже, под Можайском, братьев пришлось догонять… Я-то в семье младший. – И тут губы Солодовникова растянула непонятная, лукавая улыбка, смысл которой дошел до Алексея минутами позже.

– И братья в армии?

– Да, Николай и Владимир еще перед белофинской остались служить… Я их после белофинской и не видел.

– И еще есть?

– Якова и Михаила весной сорок первого призвали… Александр, токарь, правда, вроде бы броню на «Электростали» имел, но потом тоже повестку получил – послали в оружейную мастерскую…

Солодовников умолк, посмотрел на Осташко, будто спрашивая, продолжать ли дальше, интересно ли ему слушать.

– Неужели не все?

– Так у нас же в избе, как мать рассказывает, меньше чем три люльки никогда не висело, товарищ капитан. Я уж про сестер не говорю… И двойнята на фронте… Иван, Федор…

– Позволь, позволь, сколько же это получается?

– Со мной девять…

– Целое отделение? И все коммунисты?

– Так уж вышло, товарищ капитан, – словно винясь, произнес сержант. – Отец у нас насчет этого строгий. С восемнадцатого года в большевиках. В Долгушах посмеивались над нами, что другие приучают ребятишек к грамоте с букваря, а Солодовников с газеты. Сельсовет столько не выписывал, сколько мы… Учительницу еще и в глаза не видели, а почтальона каждый день к плетню бежали встречать.

– А здесь почтальон вас не забывает? Пишут братья?

– Так я же тут недавно. Только неделей раньше вас приехал в Кащубу. Заново надо списываться после госпиталя. А солдатская почта, сами знаете, полевая – и этому полю конца-края нет. От Михаила в госпитале на пятнадцатый день письмо получил, догадываюсь, что в Заполярье… Да и на пятнадцатый хорошо, а вот от Владимира с первого дня войны никаких вестей. Он у нас старший… Батя еще против Колчака довоевывал, а Владимир уже в Долгушах комсомольскую избу-читальню ставил. Первую на всю волость… Из армии в сороковом году прислал фотографию – звезда на рукаве…

– Ну, Павел, выходит, тебе и на роду написано быть парторгом, – улыбнулся Алексей, мысленно одобряя выбор, сделанный Замостиным. – Раз уже взялся догонять братьев, то догоняй… Кто еще в роте коммунист?

– Стученко, потом лейтенант, командир первого взвода, и двое из новеньких.

– А ты пятый и берись за дело.

– Мне капитан Замостин уже говорил… Знамо, насчет того, чтобы догонять, я пошутил… Были бы живы… А за дело браться, конечно, кому-то надо, на войне не отказываются, понимаю.

В Ростове, маленьком, тихом городке, ничем не напоминавшем своего шумного южного тезку, Алексей перешел в другую теплушку, где разместились остальные бойцы роты Стученко. Отнюдь не в бездумном служебном рвении Алексей сказал Каретникову, что даже лучше познакомиться с батальоном на ходу. Он убеждался, что это действительно так. Времени у всех вдоволь. Толкуй, беседуй с людьми, не подгоняемый часами расписания – занятиями, быстро пролетавшими перекурами. Но и во второй теплушке, и в третьей, в которую он пересел в Александрове, вбирая в память новые лица, новые имена, все еще виделась та первая – лазоревые глаза Солодовникова, васильковые метки на его лице – и виделись те знакомые всем Долгушам, подвешенные к балкам потолка три люльки, из которых вышли в мир, в белый свет, учились, трудились и сейчас воюют за мот мир Павел и все его восьмеро братьев…