Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

16

– …Послушай, капитан, дружески скажи, нельзя ли этот разговор отложить? – вполголоса, прикрывая ладонью трубку, спросил Алексей у вызвавшего его к телефону Суярко.

– А что такое?

– Да ведь подошли к Орлу… А я куда-то в тыл пятиться стану?

Проговорив это, он по сухо прозвучавшему ответу Суярко понял, что привел аргумент не тот и не так.

– Я не в тылу, Осташко, а на КП полка… Не думай, что ты один Орел берешь. Прошу прибыть сейчас же…

Алексей знал, зачем его вызывают, знал, что раз его делом занялся Суярко, то уклониться от встречи невозможно. А какое же, в сущности, дело? Свершил справедливый суд над предателем Родины… «Самосуд, самосуд», – противореча собственному утверждению, подумал тут же. И все-таки не пропадала надежда, даже уверенность, что Суярко его поймет. Ведь Федор сам вызвал его на это своей злорадной издевкой, своей бандитской кощунственной похвальбой… А ведь столкнулись не где-то в тыловой комендатуре, а на переднем крае, в еще неутихшем бою… В общем, все это надо, однако, объяснить…

Фещук по помрачневшему лицу своего замполита догадался, что он переживает, сочувственно хлопнул его по плечу.

– Не вешай носа… Особисты тоже не каменные души… Разберутся.

До этого он, узнав от самого Алексея о случившемся на кургане, не стал высказывать своего мнения. Одобрить поступок Алексея не мог по своему служебному положению. Осудить? Но точно так же, как у Алексея кровоточила память о Нагоровке, у Фещука незабываемо врезались в нее Волховские леса…

Батальон наскоро окапывался у железнодорожной насыпи. Впереди, на расстоянии выстрела автомата, кучились деревянные домики, а сам он, каменный Орел, застланный дымом пожаров, был тоже близок, и сквозь гарь и чад проглядывались почерневшие остовы зданий, купол какой-то церкви, левее – семафоры железнодорожного узла, нагромождения горящих, как спичечные коробки, вагонов.

Алексей вылез из полураскрытого неглубокого погреба, где разместился КП батальона, и перебежками – немцы вели по степи за насыпью частый минометный огонь – стал пробираться на КП полка.

Расщелину оврага, которую он пересек, заполнили укрывшиеся здесь женщины, дети… Приказ коменданта Орла генерала Гамана обязывал население покинуть город. Но многим удалось избегнуть угона, спрятаться, и сейчас те, кто посмелее, поднялись к заросшей кустарником кромке оврага и глазами, в которых страх сменялся надеждой, смотрели в сторону дымившихся кварталов.

Суярко поджидал на опушке небольшой рощицы, и Алексей мысленно поблагодарил его за это. Куда тяжелее было бы, если б дознание велось где-либо вблизи КП, на виду у Каретникова и Савича.

– Садись, рассказывай, – хмуро предложил Суярко, опускаясь на траву. И за такое приглашение тоже можно было его поблагодарить. Все-таки не перешел на официальное «вы», сохранял те относительно дружеские, земляческие отношения, которые между ними были.

– Что тебе рассказывать?

– Все, что позавчера произошло. А лучше с самого начала… Ты давно его знаешь… этого… Серебрянского… Федора?

По пути сюда, в рощицу, Алексей невольно размышлял, каким образом Суярко довольно быстро узнал о том, что произошло на кургане? Теперь же, когда капитан назвал но только фамилию, но и имя предателя, стало ясным, что такая осведомленность – результат первого допроса власовцев в штабе дивизии, а значит, то дознание, к какому приступил Суярко, предписано ему оттуда, сверху. И торопят оттуда… Лучше это для него, Алексея, или хуже? Так и не ответив себе на этот вопрос, он стал рассказывать… О тех днях, что предшествовали эвакуации Нагоровки… Об отъезде отца… О Лембике. О том, как в последний раз, забежав проститься с домом, увидел Федора… Наконец, о позавчерашнем…

Суярко сидел с бесстрастным лицом, покуривал, слушал.

– Вот, кажется, все, – заключил Алексей.

– Ты поступил непростительно…

– Сам знаю.

– А коль знаешь, то пиши объяснение.

– Кому?

– СМЕРШу… Мне… Вот так, как рассказал… Про этого Федора, про Лембика, про отца… Кстати, ты сказал, что он уехал в Тихорецкую и до эвакуации не возвратился… Каким же образом потом он оказался в Нагоровке?

– А спрашивается, каким образом Серебрянский из Нагоровки попал сюда, под Орел?

– Ну, это представить себе можно, раз он изменил присяге еще тогда. Звено цеплялось за звено, и потянулась цепочка. А вот с твоим стариком не ясно. Нагоровку сдали в октябре сорок первого, а Тихорецкую только летом сорок второго. Как же Серебрянский мог с ним встретиться в позапрошлом году?

– Откуда мне известно? Я ведь про отца знаю только то, что мне этот гад сказал… Жив, мол, пожалел его…

– Вот и про это напиши.

Суярко вскинул на Алексея странный, словно удивляющийся его наивности взгляд, добавил:

– Знаем мы, как они нашего брата, коммунистов, жалеют…

– Да ты что, целую историю хочешь из-за этой мрази раздуть? Не я, так его бы полевой трибунал шлепнул…

– Во-первых, прежде чем шлепнуть, его допросили бы… Власовцы попались живехонькими на нашем участке впервые…

– Так его же захватили в плен не одного, с ним еще четверо… Все они покажут то же самое, что и он…

– Я сказал во-первых, а во-вторых – важно знать связи и роль этого Серебрянского в Нагоровке… Ты что же думаешь, кончится война, и ни с кого ничего не спросится? Не воздать каждому…

– Вот я ему и воздал…

– Ты что себе позволяешь? – рассердился Суярко. – Если бы это сделал Рында, с него и спрос был бы другой. Прорвалось естественное.

– А у меня не естественное, да? Не естественное? – оскорбленно повысил голос и Алексей. Он уже готов был пожалеть, что не разрешил Рынде отконвоировать власовцев самому… Пожалуй, не было бы сейчас и этого разговора.

– Хватит, Осташко, не прикидывайся непонимающим. Кто-кто, а политработник должен быть во всем, повторяю – во всем, чистым, как стеклышко… Вот тебе бумага, пиши…

Возвращаясь к себе в батальон и на ходу перебирая в памяти весь этот разговор, Алексей вначале решил, что велся он для него терпимо, благожелательно. Суярко откровенно раскрыл ему все мотивы, по которым контрразведка заинтересовалась Серебрянским и начала дознание. Был бы он, Суярко, настроен иначе, строго служебно, не стал бы и отвечать на вопросы Алексея, не вступил бы и в спор с ним.

Но как Алексей себя ни успокаивал, а на сердце становилось тревожней и тревожней. Почему Суярко так удивился, что отец оказался не в Тихорецкой, а в Нагоровке? А это явно насмешливое замечание, что, мол, знаем, как  о н и  нашего брата жалеют? И последние, дважды повторенные слова о том, что политработник должен быть во всем чистым? Во всем? Да, не совладав с собой, поддавшись порыву, он совершил безрассудный проступок, но, возможно, это не все, в чем его обвиняют? Может быть, подозревают еще в чем-либо? Его или отца? А он, Алексей, просто убрал со своей дороги Федора, чтобы тот больше ничего лишнего не сказал? Могут подумать или допустить такое? И, как никогда, за все эти два года стала мучительной та полная неизвестность, непроницаемость, что огненной чертой фронта отдаляла его от родного города… Что только не могло за эти годы случиться? Но перед любым высоким судом и, главное, перед судом своей совести и всей своей жизни Алексей никогда, никогда бы не потерял и не потеряет своей веры в отца!.. Разве вернуться назад, к Суярко? Сказать ему об этом? Он остановился. Нет, горячиться не надо. Это уже мнительность! Надо взять себя в руки хоть сейчас! И он пошел степью к насыпи, уже не приникая к земле при свистящем шелесте мин и не перебегая, с сумрачным безразличием на душе.

Фещук покинул погреб и теперь лежал на самом верху насыпи, смотрел в бинокль на подбегавших к палисадникам стрелков. За раздерганными заборчиками и в узеньких переулках внезапно округлялись и так же внезапно исчезали дымки гранатных разрывов, из-за угла какого-то полуразрушенного строения вырвался лоскут огня. Там, очевидно, все еще стояло немецкое орудие, но, вопреки все еще не сломленному сопротивлению осажденных, дело-то все-таки шло к ближнему бою, к рукопашной, а после нее обратного пути нет, только туда, к центральным кварталам города…

– Зацепились за Орел, Алексей… Ну что, отпустили тебя на покаяние?

Не дожидаясь, что расскажет Осташко – не до этого, Фещук обернулся назад, где лежали связные.

– Кто из первой? Ты, Янчонок? Мигом к Пономареву. Пусть принимает левее, к станции, к станции.

– Я тоже с ним, – сказал, поднимаясь, Алексей.

– Хорошо. И передай, как только очистят тот порядок, что по-над дорогой, переношу НП туда, вон в ту хибару…

С насыпи по развевающимся султанам дыма, по далеким полыханиям пламени можно было определить, что бой разгорается все сильнее и на северной окраине, в полосе другой дивизии, что и там завязываются уличные схватки. Где-то в эпицентре этого с последовательным и нарастающим ожесточением сужавшегося кольца прогремели сильные взрывы, и сумеречное небо надолго забагровело… Подрывают мосты? Склады?

Алексей и Янчонок догнали роту Пономарева, когда она подходила к каким-то пристанционным зданиям. В окне одного из них, на третьем этаже, в наступающих сумерках явственно можно было разглядеть огненные клочковатые вспышки – стрелял оставленный немцами в заслоне станковый пулемет, и бойцы первой роты подбирались к зданию с опаской, укрывались за стенами некогда жилых домов, за сарайчиками, за кучами поросшего бурьяном битого кирпича. Прижался к стене и Алексей. Вовремя! Одна из очередей прямо у ног вспорола притоптанную землю двора. Кто-то оттолкнул его от этого зачерневшего шва дальше, за угол. Здесь жались к стене Замостин, Пономарев. Алексей передал Пономареву приказ комбата.

– Не пускает левее, товарищ капитан… сейчас мы его, сейчас… возьмем на прямую… – отрывистой скороговоркой кинул Пономарев.

За эти двадцать с лишним дней наступления тучный, грузный Пономарев, казалось, отощал, убавился наполовину. На почерневшем, исхудалом лице от прежнего остались только еще более набрякшие, отяжеленные бессонницей веки. Но глаза под ними были по-совиному цепкие. Он ожидающе оглянулся назад, на пустынный, замусоренный переулок. Откуда-то из глубины его, сломав хилый заборчик, во двор вкатилась и раскинула станины сорокапятка. Об орудийный щит звякнули, загудели в рикошете пули. Промелькнувшие было пилотки артиллеристов упрятались, и казалось, что теперь уже само орудие медленно нащупывает своим поднимающимся исподволь стволом тех, кто осмелился его затронуть. Первый снаряд разорвался выше чем надо, у карниза, и, не дожидаясь, когда рассеется и опадет известковое облако пыли и каменной крошки, грянул второй выстрел. Наводчик и его помощник теперь во весь рост поднялись из-под щита, устало отирали руками лица… Окно на третьем этаже, минутой раньше глядевшее вниз четко выписанным прямоугольником, в центре которого бился, вскипал огонь пулемета, теперь темнело безжизненно, с рваными, глубоко расширившими его краями, с перекошенной, свисавшей вниз фрамугой. И нынешняя, зримая для всех, желанная доступность этого здания сразу оживила все вокруг. Из пустынного переулка выскочила и, заворачивая в другой переулок, побежала по направлению к станции штурмовая группа, впереди которой бежал Бреус. Одна, за ней другая… Покатили станковый пулемет. Артиллеристы уперлись руками в щит орудия и вытолкнули его из двора.

– Влево, развертывайся влево, – кричал командирам взводов Пономарев, тоже выйдя из-за укрывавшей его стены.

– Знамя, знамя бы сейчас туда!.. Не догадались мы с тобой, – укорил и себя, и Осташко Замостин, кивнув на молчаливо темневшие окна здания.

– А ты жертвуй на такое дело свою скатерку… Ради Орла стоит!

– И в самом же деле… Спасибо, что напомнил! – обрадовался Замостин неожиданно осенившей Алексея мысли. Он торопливо расстегнул полевую сумку, вытащил знакомую всему батальону, прожженную махоркой скатерку.

– Давайте я, товарищ капитан… я одним мигом… – догадался, что задумали офицеры, и подскочил с разгоревшимися глазами Янчонок. – Это же здорово! Первыми будем, а?

– Здесь первыми, – не стал разочаровывать куйбышевского паркетчика Алексей.

И для него самого был первым праздничным этот победный кумач… Увидит весь батальон, а может, и соседи. Увидят и те, кто оттуда, из оврага, смотрит в сторону родного им города…

Янчонок взял скатерку и, на ходу подобрав какую-то валявшуюся во дворе жердь, побежал к зданию.

– Ты его в то окно… На третий этаж, – крикнул вдогонку Замостин.

– А я и повыше! – отозвался Янчонок, взмахнул кумачом, указывая на чердак.

За станционными зданиями в кривых улочках и переулках жались друг к другу одноэтажные домики железнодорожников. Миновали их, и взору открылся перегороженный каменными завалами широкий проспект. Перебегая простреливаемые перекрестки, Алексей мимолетно брошенным взглядом прочел на углу одного из домов деревянную табличку: «Герингштрассе».

– Да ведь это же Московская, товарищ капитан, честное слово, Московская! – выкрикнул бежавший рядом боец.

Алексей оглянулся, увидел Талызина. В голосе его прозвучали и радость, что он узнал улицу, на которой бывал много раз, и горечь, и гнев, что родной город испоганен немецкими надписями и вместо знакомых домов чернеют только их обглоданные пожарами остовы. Ударом приклада Талызин сбил табличку.

В конце проспекта, очевидно у переправы через Оку, продолжали рваться снаряды, но вдали, на том берегу, на колокольне уцелевшей церквушки тоже развевался красный флаг.

17

По освобождении Орла полк Савича, не задерживаясь в городе – для несения гарнизонной службы временно были оставлены части другой дивизии, – продолжал с боями идти дальше – на Краевку, Нарышкино… Благодарность Родины и впервые прогремевший в Москве торжественный салют в честь войск, освободивших Орел и Белгород, празднично настроили всех, кто был причастен к этой победе. Алексей на какие-то дни даже позабыл о неприятном и так насторожившем его разговоре с Суярко, позабыл угнетавшие тогда раздумья. Все это навсегда осталось где-то позади Орла. А ныне всеми мыслями и чувствами надолго завладела великая радость очищения своей советской земли от фашистской скверны. У него, у Замостина, у парторгов рот и взводных агитаторов, у всех, кто своим духоподъемным словом обращался к товарищам по оружию, теперь оказалось неисчислимое множество помощников. Они то гурьбой, целыми деревнями, а то и в одиночку появлялись из лепившихся по овражьим разлогам землянушек, из выкопанных в крутоярах темных, забросанных хворостом ям, из заросших цепкой жимолостью лощин, из погребов, что сохранились на открытых всем ветрам юрах-пепелищах. Старики, женщины, дети…

– Ой, счастье же какое, сыночки… Не думала, что дождусь вас…

– Дядя, а дядя, тамочка в лесу немцы пушки бросили… Целехонькие, хоть сейчас стреляй.

– Как же именовать вас теперь, родные? В погонах все… И ленточки какие-то на груди…

– Именуй, бабушка, как и раньше… Красной Армией… А ленточки это за наши раны…

– Табачку возьми, солдатик… Крепенький, духовитый, нашего погарского листа… Берегла своему служивому…

– Где же «катюши» ваши? Хоть бы глазком глянуть… И от фрицев о них наслышались…

– Наседайте, наседайте на них, оккупантов, гоните… за все наши материнские слезы, за все наши муки!

Алексей, всматриваясь в возвращавшихся к своим очагам жителей, слушая их, не раз с глубоким волнением думал о своих армейских предшественниках – политруках сорок первого года. А что довелось слышать на этих же перекрестках им?! Счастье тем, кто вновь вернулся на знакомые степные и лесные проселки, а сколько на обочинах полуобвалившихся, сохлых, заросших травой холмиков, которые ждут, чтобы по-матерински, скорбно и признательно обласкали их людские руки!.. И далеко на Ловати темнеет старый деревенский погост, где остались лежать Киселев, Борисов, многие другие, кто так и не дожил до этих дней, так и не ступил на эти дороги…

Теребилово…

Шатилово…

Навля…

И повсюду пыль, пыль… Не та пыль, которой и в Донбассе, особенно в первую пятилетку, хватало. Ту наносило со строительных площадок, с терриконов, с гудящих, изнемогающих под ударным грузом эстакад, а эта – буро-пепельная, остистая, сорванная и измельченная тягачами сохлая корка пажитей, потревоженных окопами и противотанковыми рвами полей, пыль, поднятая в воздух тротилом и порохом, перемешанная с золой пожарищ, степных и лесных палов; пыль разрушения, праха, тлена. Но нет-нет да и увидится с какого-то не обойденного фронтовой дорогой пригорка дивное, чудом сберегшееся: тронутая золотистой улыбкой осени хрестоматийной красоты березовая или кленовая роща, а за ней необозримые пашенные гоны… Стерня к горизонту стелилась не ровно, а была вся словно в пересекающихся сочленениях, легких плавных покатостях, многоверстных овалах, округлостях, и думалось, что именно тут родилось мягкое, ласковое слово «нива», тут много сотен лет назад человек впервые ласково и благодарно назвал землю кормилицей, матерью… Такой она была, такой она останется.

И если в такой час, на таком степном пригорке не поторапливают батальон боевые приказы, то тогда привал, а то и дневка…

На одной из таких кратковременных стоянок снова свели пути-перепутья Алексея и Сорокина. После двенадцатого июля, дня начала наступления, они больше не встречались. Сорокина командировали в другие дивизии шестьдесят третьей, о чем Осташко узнавал из армейской газеты, читая его корреспонденции. Очевидно, с другой дивизией входил он и в Орел.

Сейчас, пользуясь тем, что солдаты обедали – подъехала походная кухня – и у него появилось свободное время, Алексей отошел опушкой рощи в сторону, присел на пенек и стал писать письмо Вале. Последний раз послал ей открытку из Орла, три недели назад. Всего несколько строк. Теперь собрался размахнуться…

Задумавшись, поднял голову и увидел длинноногим журавлем похаживающего меж кучками красноармейцев сухопарого офицера – узнал Степана. Тот, очевидно, расспрашивал о нем, обернулся в его сторону, и Алексей махнул рукой – здесь я!

Сорокин подходил неторопливым, пожалуй даже каким-то торжественным, шагом и еще издали вместо приветствия с шутливой высокопарностью стал читать стихи:

 
Осенние несутся ветры,
Узор цветов в степи погас,
Еще три сотни километров
За лето отдалили нас…
 

– Тебя и меня? Неужели? – не вставая с пенька, улыбнулся Алексей. Сорокин не обратил никакого внимания на его реплику, продолжал:

 
Но есть предчувствия недаром
В солдатской фронтовой судьбе,
И нынче с каждым новым шагом
Я ближе, милая, к тебе…
 

Не поздоровавшись, сел рядом, будто они расстались всего несколько часов назад.

– А я-то, грешным делом, возомнил, что обращаешься ко мне. Оказывается, пластинка прежняя… Ленинабадская Лаура… – притворно огорчился Алексей.

– Да, дружище, бродят в башке этакие лирические, голубовато-розовые мыслишки. Кстати, вижу, что и тебе они не чужды!..

– У меня проза.

– Не говори, не говори… Какая же в такие дни может быть проза? Сейчас, что ни напиши, все равно звучит как поэма… Хоть просто перечисляй подряд все Кучеряевки, Починки, Гавриловки, через которые протопал, и разве не баллада?

Как бы вещественно подтверждая бравое победное настроение Сорокина, на его гимнастерке сверкнула Красная Звезда.

– Оказывается, тебя надо поздравить, земляк? Делаю это от всей души.

– Спасибо.

Сорокин в свою очередь глянул на гимнастерку Алексея и искренне изумился.

– Позволь, позволь, а у тебя ничего не прибавилось?

– Как видишь.

– Почему? Неужели не представили?

– Допустим, что не представили… В общем-то батальон не обижен. Подходил к солдатам и сам, наверное, заметил? Наградили орденом Отечественной войны I степени и твоего знакомого – Солодовникова.

– Ты мне о других сейчас не рассказывай… Я спрашиваю о тебе. Как это могло случиться? Меня это не может не волновать. Я ведь двенадцатого июля, в конце концов, бежал позади тебя.

– Чуть позади, но туда же…

– Мало ли что? А куда бы иначе?! Нет, нет, я не могу с этим примириться. Совесть не позволяет. Честное слово, буду говорить об этом с начпоармом. Замполит такого батальона – и вдруг обойден!.. Здесь какая-то ошибка.

– И не вздумай, пожалуйста, – уже начал сердиться Алексей. – Оставим этот разговор, прошу тебя… Мое от меня не уйдет…

Сам того не желая и не зная, Сорокин разбередил смутно тревожащее Алексея. Он догадывался, почему его не представили. Происшедшее под Орлом не забыто. Написанное им капитану Суярко объяснение где-то читают, перепроверяют… И дело, понятно, не столько в неполученной награде, хотя наградили и Фещука, и Замостина, – дело в том подозрении, которое прямо ему не предъявлено, но, вероятно, все-таки продолжало висеть…

Сорокин заметил, как помрачнел Осташко, и сам перевел разговор на другое.

– Ты уже написал письма в Нагоровку?

– Куда? В Нагоровку? Ты рехнулся?!

– Ах, ты дожидаешься, когда Левитан лично сообщит тебе, что она освобождена, и любезно пригласит вступить в переписку? Чудак! Надо это делать сейчас, не откладывая. На какой день ты получаешь письма из Москвы?

– На шестой-седьмой.

– То-то же. А Нагоровка в два раза дальше. Теперь соображай.

– Но вчера о Донбассе в сводке ни слова… Наверное, опять поиски разведчиков…

– Это было вчера… А сегодня… возьми свежую газету, читай… Заняты Лисичанск, Ворошиловск, Чистяково… Мои письма уже давно где-то там, на подступах, а ты чего тянешь?

– Кому же ты писал?

– Как кому? Редактору… Зенину… Не забывай, что в Орле в первый же день после освобождения заседало бюро горкома, а на второй день вышла «Орловская правда». Так что не тяни… У тебя же там, по-моему, кто-то из родных?

– Точно не знаю, кажется, отец…

– Ну, тем более, пиши немедленно… Могу письма забрать с собой, и сегодня же они будут на армейской пэпээс… Ладно, с тобой мы еще потолкуем, а сейчас разыщу Солодовникова, поздравлю. Кстати, о полных кавалерах Отечественной я еще не писал.

– Ты только с ним подушевнее…

– А что такое?

– Вчера он получил письмо из Долгушей. Еще одна похоронная семье пришла… Михаил погиб под Понырями.

– Да-а! – остановился задумавшись Сорокин; вероятно, это известие ломало какие-то его журналистские замыслы. – Нет, пойду… Все равно надо поговорить…

«А ведь он прав», – оставшись один, с признательностью подумал Алексей о совете земляка. Надо, не теряя времени, написать отцу и в горком… Хотя бы коротко, для первоначальной связи, чтобы знали, где он, чтобы могли ответить… И, закончив письмо Вале, он тут же принялся за два других, о которых полтора месяца назад, там, в Верхних Хуторах, не мог и помышлять.

После дневки, на которой Осташко встретился и расстался с Сорокиным, полк Савича вступил в Брянские леса, и второй батальон шел в направлении на Трубчевск, к Десне, туда же, куда устремилась и вся дивизия, но только глухими, окольными проселками. Прочесывали от немцев здешние дубравы и пущи. Не так давно гитлеровцы не смели сюда и носа совать, опасаясь партизан, а по бокам тех дорог, по которым все же приходилось ездить, далеко в сторону – на триста – четыреста метров – был вырублен даже кустарник. И на каждом перекрестке, на каждой придорожной поляне под задерневевшими насыпями – массивные срубы дзотов. Но не в них искали спасения разгромленные отступавшие немецкие гарнизоны. С севера угрожающе нависала канонада боев за Брянск, южнее наши войска подходили к Новгород-Северску, и разрозненные вражеские группы пытались лесами пробиться к деснянским мостам. Их преследовали, перехватывали. Несколько дней батальон действовал в отрыве от полка, поддерживал связь с ним только по рации. И по рации же – благо, что трофейных батарей хватало, – принимали сводки Совинформбюро. Алексей теперь нетерпеливо отсчитывал не только те километры, что лесными тропами вели на запад, но и другие, что пролегли по донецкой земле для неведомых ему товарищей по оружию. Уже были освобождены Ирмино, Кадиевка, Зугрэс. На другое утро Совинформбюро сообщило, что заняты Дебальцево, Енакиево… Значит, отбита у врага и Нагоровка… И где-то на пути к ней его письма! 9 сентября Москва передала, что наши войска полностью овладели Донбассом. Алексея поздравляли Фещук, Замостин…

– Эх, с ходу прихватили бы и мой Днепропетровск, – мечтательно вздохнул Замостин. – Неужели батько Славутич помехой станет? Не должно бы. Научились и форсировать, и плацдармы захватывать…

– А вот и мы порепетируем на Десне… Южнее ее уже форсировали… – заметил Фещук.

– Здесь немец пуганый. После Орла не успевает откатываться…

– А за Брянск держится… Слышишь?

Где-то на севере третий день словно бушевал в глубинах леса бурелом, раздавался басистый гул, а когда сосны становились реже, видно было пламенеющее в небе зарево.

Примкнули к полку, уже выйдя из лесов к Десне. Осташко с волнением ждал этого дня: есть ли ему письма? Пришло только от Вали. Она тоже поздравляла его с освобождением Донбасса, а оттуда-то, оттуда – ни слова. Рано? Или просто не до него сейчас в горкоме? У Зенина, если он вернулся и секретарствует, дел невпроворот. Однако мог бы, пусть не сам, так поручить кому-нибудь, чтобы ответили… Но, возможно, там тоже разбираются и ничего хорошего не следует ждать? Вот и отец молчит…

Алексей не стал задерживаться в штабе, удрученный, спустился к реке. Здесь, на берегу, пользуясь тем, что уже вечерело и над речкой стелился туман, скрытно подготавливали переправу саперы. В кустах слышалось осторожное постукивание топорами, приглушенный шум пилы. У проходившего с доской на плече сапера Алексей спросил, кто у них замполит. А вдруг да тот самый батальон, где Рустам? С улыбкой вспомнился их обед под Орлом… Но сапер назвал незнакомую фамилию… От укрытой туманом реки по-осеннему тянуло зябким холодом, противоположный берег не просматривался, был безмолвным. Чуть выше по течению стоял Трубчевск, и напротив него в этот час тоже, наверное, готовили переправу.

За спиной послышались шаги, кто-то шелестел листвой, спускался вниз.

– Товарищ капитан, вас разыскивают, – подошел Янчонок.

– Кто?

– Из штаба полка.

– Да я только что оттуда.

– Капитан Суярко вас спрашивает… Он сейчас у нас в батальоне.

– Началось! – Прежние сомнения, к тому же сегодня отягощенные молчанием Нагоровки, снова нахлынули на Алексея.

Суярко, с которым он, вероятно, разминулся на пути в штаб полка, теперь в ожидании прохаживался перед разбитой на поляне палаткой связистов.

– Ты куда поделся, брянский медведь? Выбрался на люди и снова исчез?

И это шутливое обращение и общительную, поощряющую к такой же шутке улыбку на лице Суярко Алексей встретил с недоумением. Чего угодно ждал, только не этого. И потому не нашелся даже что ответить.

– Гляди-ка – именинник, а такой понурый, – покачал головой Суярко.

– Мои именины где-то на пэпээс застряли, – невесело признался Алексей.

– А вот ошибаешься, земляк. Могу собственноручно передать тебе привет из Нагоровки.

Суярко взял ошеломленного Алексея за локоть и повел в сторону от палатки.

– В общем, так… Всем этим, понятно, делюсь по-дружески… Чтоб ты не терзался понапрасну. Думаешь, и я за тебя не переживал? Но все хорошо. Игнат Кузьмич твой жив и здоров… Закалка у твоего батьки правильная. Помогал все эти два года подполью. Выручил многих наших людей. Жди от него писем… Как видишь, моя почта работает безотказней… Теперь о Василии…

– И о нем знаешь? Жив?!

– Жив, воюет. Правда, на каком фронте и в какой части, сказать затрудняюсь, это, наверное, сообщит отец, а может, и сам Василий уже написал. Ну как, полегчало на душе? Что тебе еще добавить?

Алексей порывисто схватил и пожал руку Суярко.

– Спасибо… Спасибо ей, твоей почте!..

– Хотя добавить все-таки надо, – помолчав, произнес Суярко. – Так вот, об этой сволочи – Серебрянском. Он действительно выдал Лембика, похвалялся бандюга не зря. И выдал не только его одного. За свое предательство был приговорен подпольем к смерти… Потому и поспешил сбежать из Нагоровки. Паскудился по разным полицейским командам и «остлегионам», стал, как и прочая власовская шваль, эсэсовским псом. А пуля-то все равно разыскала… Да еще направленная рукой той же – шахтерской, донбасской.

В лесу стемнело. Алексей и Суярко еще долго бродили под соснами, разговаривали. Из палатки доносились выкрикиваемые связными позывные, шуршала под ногами листва, и ветер со стороны Десны изредка приносил вкрадчивое, еле слышное постукивание топоров…

А на рассвете батальон переправлялся на тот берег. И снова бои, и первые зеленя, которыми встречала своих освободителей земля Брянщины, а еще дальше – земля Белоруссии с ее многострадальными дорогами.