Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

2

Оттого, что Осташко мысленно уже много раз еще там, в Ташкенте, встречался со своей ротой, знакомился с ее командиром и выполнял обязанности политрука, все на самом деле оказалось вовсе не так, как он этого ожидал и как этого хотелось.

Прежде всего при первом же взгляде не мог не изумить Борисов, на диво молоденький капитан. Хотя рота и не полк и Осташко, понятно, не ожидал увидеть во главе ее какого-либо маститого рубаку, но очень уж по-юношески миловидным, румяным было лицо Борисова и очень уж шало круглились его светлой, чистой синевы глаза, тщетно пытавшиеся придать себе серьезность, деловитость. Только губы, тоже недавно, наверное, по-юношески припухлые и красивые, сейчас были перечеркнуты сургучного оттенка шрамом, очевидно от осколочного ранения, – и, пожалуй, только это делало облик капитана мужественным и порой, когда он прикусывал губы, даже свирепо воинственным.

«Вот уж действительно уравняли», – вспомнил Алексей слова, сказанные ему в политчасти полка Костенецким, про себя прикидывая, что Борисов наверняка лет на пять-шесть моложе его, но зато званием, а главное – участием в боях, куда выше. Смысл другой обмолвки Костенецкого – о том, что они друг другу подойдут, – он тоже понял в этот же день, но позже.

– Мне звонили о вас, – говорил Борисов, распрямляясь над сколоченным посередине землянки крохотным столиком и налаживая на себе ремни портупеи. – Полагалось бы сразу ввести вас в обстановку, рассказать о людях, но придется отложить… На десять ноль-ноль срочно вызывают в штаб батальона. Вы сами туда не заезжали?

– Нет, комиссара батальона встретил в полку, и он посоветовал ехать прямо в роту. Кстати, сюда шла подвода.

– Ну и правильно. В общем, отдыхайте пока…

Алексей намерился было тут же попросить командира роты обходиться впредь без «вы» – вместе ведь теперь, вместе и надолго, но в углу землянки ссутулился у телефонной коробки кто-то третий, и Алексей решил с этой своей просьбой повременить. Успеется.

– Что ж мне отдыхать… после чего? – пожал он плечами, чуть досадуя, что все получается не так, как представлялось. – Может быть, тогда для начала потолкую с парторгом или со старшиной?

– Это мы сейчас, – даже обрадовался Борисов, что Алексей сам подсказал, вывел его из неловкости. – Правда, парторг сейчас в отлучке, а старшина… Да вот и он, Браточкин, легок на помине.

Откинув навешенную на притолоку плащ-палатку, в дверь медведем ввалился русоволосый плечистый здоровяк с взволнованным, оторопелым лицом.

…Да, видно, так и суждено было, чтобы в этот первый день все шло у нас вразрез с задуманным, вразнобой, поперек.

– Товарищ капитан, разрешите доложить, – выкрикнул старшина. – У нас… у нас саморуб!..

– Что за саморуб? – опешил Борисов, опуская на стол так и ненадетый планшет.

– Петруня себе учинил… Только что, возле бани… Топором…

– Да ты понимаешь, что говоришь? Петруня? Комсомолец? – не выдержал и прокричал Борисов. Он прикусил губу, и извилистый шрам налился кровью, побагровел.

– Так точно. Рубил дрова, и не знаю уж, как это у него получилось… понарошку или нет, а только отсек… Сидит сейчас и воет…

– Что отсек?

– Не рассмотрел… Палец кабыт-то… на своей левой…

– Что ж ты толком не рассмотрел, а прибежал, паникуешь.

– Подумал, что надо поскорей, на предмет следствия… Чтоб все было как есть, на месте.

Борисов растерянно глянул на часы.

– Ладно, капитан, иди, – неожиданно для самого себя произнес Алексей. – Я разберусь…

– Да ведь чепе! Докладывать надо по команде.

– Доложим. Ничего ж пока толком не знаем. Пойду разберусь.

Алексей старался быть спокойным, хотя это давалось ему нелегко. Начать службу в роте с такого случая?! Однако какое-то чувство свежего, только что попавшего сюда человека подсказывало: то, что он предлагал, самое верное. И Борисов, с минуту помолчав, согласился.

– Тогда попрошу заняться. – Потом, свирепо округлив глаза, закричал на старшину: – Банщики, чтоб вас черт побрал! Попарились? Разбаловались без политрука? Вот веди его теперь, порадуй нового человека.

– Есть отвести товарища политрука! – воскликнул Браточкин, глаза его засветились любопытством, повернулся к выходу; шагнул за ним и Алексей.

– Да веди осторожней, – полетело вдогонку. – Держись левей ручья. А то поразвелись лихачи…

Траншея, по которой Браточкин вел Осташко, была почти безлюдной, и это опять-таки расходилось с тем представлением о переднем крае, которое исподволь сложилось ранее. О том, что траншея обжита, не покинута, можно было судить по глубоким, прикрытым сверху пожелтевшими ветками нишам, в которых лежала примятая солома, а на колышках, вбитых в стенку, висели вещмешки, котелки, фляги. Нещедрый солдатский уют. Но в одном из выступов окопа на берме стоял и настороженно смотрел в степь ручной пулемет, около него скучающе напевал что-то пожилой красноармеец, по виду – татарин.

– Не засни, Гайнурин, – на ходу обронил ему Браточкин.

– Никак нет, товарищ старшина, – отозвался пулеметчик, прижимаясь к стенке и пропуская идущих.

– Петруня давно в роте? – спросил Осташко у своего проводника.

– С зимы, товарищ политрук. Мы тогда правей, под Демьянском, стояли. Пришел с маршевой ротой как раз тогда, когда мы в котел немцев загнали.

– Ну и как он тогда?

– В том-то и дело, что молодцом держался. «За боевые заслуги» получил. И первый запевала в роте. Пригнитесь тут, товарищ политрук.

Траншея помелела, под ногами сквозь устилавший дно валежник выступила и захлюпала вода, очевидно, из-за топи углубить окоп здесь было невозможно, и Браточкин, а по его примеру и Алексей, пригнувшись, перебежали опасное место.

– Так откуда же вы решили, что саморуб? – продолжал допытываться Алексей. – Может, случайно, нечаянно?

– Да ведь строго же сейчас, товарищ политрук… Случай случаем, а после приказа, сами понимаете, как такой случай может повернуться… Кто ж на свою душу ответ за него возьмет?

Браточкин обернул лицо к Осташко, скосил из-под чуба сконфуженно замигавший, вопрошающий взгляд: старшина словно ждал и хотел, чтобы вновь прибывшее начальство рассудило иначе…

У сруба, врезанного в скат лесистой высотки, собрались в круг красноармейцы, кто одетый, кто в одних подштанниках. Увидев офицера, расступились.

На поколотых березовых поленьях сидел, низко опустив голову, Петруня и словно бы укачивал покалеченную, окровавленную руку. Он не стонал, а ныл. Рядом на траве блестел топор, тут же лежала принесенная кем-то брезентовая сумка с красным крестом. И Алексей, торопливо размышляя, как ему поступить, невольно представил сейчас здесь Киселева. А что бы сделал он? «Требовать требовал с каждого…»

– Встать! – с неожиданной для самого себя повелительностью выкрикнул Алексей, сообразив, что после всех укоров, а может быть, и соболезнований, которые выслушал уже Петруня, пожалуй, только это слово, эта команда способна встряхнуть его и вернуть самообладание. И Петруня действительно вскинул коротко стриженную шишковатую голову и стал медленно подниматься, вперив в незнакомого ему офицера отрешенный, вконец отчаявшийся тусклый взгляд. Алексей легко понял и этот взгляд. Ну вот, мол, и началось. Особист или следователь военной прокуратуры уже тут как тут. Да, очевидно, это же подумали и другие красноармейцы – сразу примолкли, стали было один за другим незаметно, осторожненько оттесняться, расходиться.

– Я назначенный к вам в роту политрук, – проговорил Осташко, глядя в побледневшее лицо Петруни. – Что вы дрожите? Солдат вы или тряпка? Мне надо знать, что с вами произошло!

– Товарищ политрук… Ей-богу, клянусь – не хотел… Да ни за что на свете бы… Топорище скользнуло… Родной матерью клянусь.

– Да он и в баню идти не хотел, – сочувственно подтвердил один из красноармейцев.

– А чья сумка?

– Моя, товарищ политрук, санинструкторская, – выступил вперед пожилой сержант, единственный из всех собравшихся одетый по всей форме.

– Чего ж вы ждете? Почему не оказываете помощь?

– Да не дается он мне. Как маленький…

– Осмотрите и перевяжите.

Кто-то побежал в сруб за водой, сержант расстегнул сумку, достал и разорвал индивидуальный пакет с бинтом.

– Эх ты, – стал упрекать он Петруню, обмывая его руку, – на Курчавую высотку первый под пулями бежал, а тут на тебе – разрюмился. Товарищ политрук, да он всего-навсего полпальца отхватил, соседний только царапнуло, цел. Да и на левой же, а это нестрелялка. Вон у Рокина двух недосчитывается, и то мобилизовали.

– Не мобилизовали, а сам пошел, – ворчливо поправил санинструктора чернявый, обнаженный по пояс красноармеец. – Знай, что мелешь.

– Все одно служишь, Рокин. И я ведь, кажись, не из-под кнута.

Сержант наложил на кровоточащий обрубок пальца марлевые подушечки, стал быстро прибинтовывать их.

– Держи руку вверх, не опускай. А правой прижми артерию, вот здесь, у плеча. Эх, лесоруб с тебя!..

На лице Петруни робко и стеснительно проступило некоторое подобие улыбки. Он повеселел. Повеселели и красноармейцы.

Алексей на минуту усомнился – правильно ли он повел себя? Может, надо построже? Может, и в самом деле саморуб? Но крепло убеждение, что недавнее отчаяние красноармейца неподдельно и вызвала его не сама боль, не этот злосчастный промах топором, а то, что неизбежно связано с ним, – дотошное и суровое следствие, допросы, подозрение в умышленном членовредительстве, стыд перед товарищами, перед родными. А коль так, коль это волнение было искренним, то, значит, и само чрезвычайное происшествие, каким оно ни являлось тягостным в эти дни, расценивать все же следовало непредубежденно, без той поспешности и перестраховки, на какие оказался падким перепуганный Браточкин. И Алексей, снова вспомнив пригорок с одинокой сосной, где на старом деревенском погосте лежал Киселев, решил, что и он поступил бы сейчас так же.

– Идите с Петруней на санпункт, – приказал Алексей санинструктору.

– Товарищ политрук, – взмолился Петруня, – распорядитесь, чтобы дальше санпункта меня никуда…

– Хорошо, хорошо, там будет видно, идите.

Алексей все-таки не стал чего-либо обещать, но и этих его слов оказалось достаточно, чтобы Петруня оживился. Вскочил, торопливо зашагал вслед за санинструктором по лесной тропе.

Запоздало явился командир взвода, представился новому политруку.

– Младший лейтенант Запольский.

И хотя какой-либо вины за ним не было, он выглядел сконфуженным.

– Товарищ политрук, может, в баньку с дороги? – предложил Рокин.

– И чистая и натоплена хорошо.

– А холоднячка сейчас подбавим, – подхватили и другие красноармейцы.

– С дороги? – улыбнулся Алексей. – Я с дороги о другом думаю: сколько тысяч километров проехал, а будто снова в Ташкент попал.

Еще в самом начале он приметил, что почти половина взвода из Средней Азии. Черный блеск удлиненных, восточного разреза глаз, смуглые, скуластые лица. Даже у Рокина, но он скорее всего якут или бурят. Поплотней, плечистей.

– А вы сами оттуда, товарищ политрук?

– Только на прошлой неделе «Кызыл Узбекистан» читал. Не знаю, доходит ли он сюда.

– У нас своя фронтовая есть, товарищ политрук. На узбекском.

– Ну, тогда ташкентские новости и вам знакомы.

– Про ташкентские мы мало-мало, да знаем, а вот про другие что слышно, товарищ политрук?

И снова не стерпел Алексей и почти убежденно, будто так оно в самом деле и есть, начал рассказывать про начавшееся наступление на Ржев.

Борисов вернулся в роту в конце дня. За час до этого на правом фланге начали бухать и долго не утихали орудия, и Осташко считал, что Борисов, вернувшись, заговорит именно об этом, но командир роты, казалось, и не слышал перекатывающихся долиной реки выстрелов.

– Ну, что с Петруней? – первым делом встревоженно спросил он.

Алексей стал рассказывать, что произошло на поляне.

– Вы наверх доложили? – угрюмо поинтересовался Борисов.

– Нет.

– Почему?

– По-моему, квалифицировать все как умысел нет никаких оснований. О чем же докладывать? Об увечье? Но оно не такое большое. А была бы охота, его можно истолковать по-разному. Потом в политдонесении сообщу, но опять-таки без натяжек.

– Так-то оно так, – нерешительно произнес Борисов, но в главах, которыми он словно впервые всматривался в Осташко, затеплилось дружелюбное понимание, даже, пожалуй, благодарность.

– К тому же все говорят, что Петруня хороший, дисциплинированный красноармеец.

– Да ему сам командир дивизии под Демьянском медаль приколол.

– Тем более.

– А если скажут, что покрываем?

– Какое ж покрывательство? Солдат-то остался в строю…

Борисов все еще раздумывал, колебался.

– Ведь и верно, затаскали бы парня, – приближаясь к какому-то решению, сочувственно произнес он. – Я уж не говорю о нас… Тоже бы досталось. А где он сейчас?

– Пошел в санпункт. А оттуда направили в санроту. Вот разве что медики могут удружить, подвести.

– Так это я мигом, это мы уладим, – вдруг зарумянилось в каком-то оживлении лицо капитана. Сейчас я Ане позвоню.

Борисов стал вызывать санроту.

…Наступал вечер. Алексей стелил себе на нарах постель, раскладывал пожитки. Снова, как бы провожая заходившее за лесом солнце, послышалось несколько залпов, один из снарядов разорвался неподалеку, задребезжало оконце.

Браточкин принес котелки с ужином. Старшина чувствовал себя сегодня явно виноватым и с минуту молча смущенно топтался в дверях – заговорить или не заговорить?

– Ну, как там Петруня? – деловито осведомился Борисов.

– Два котелка уплел, – обрадованно встрепенулся Браточкин, будто разгоревшийся аппетит Петруни был самой верной мерой его самочувствия и боеспособности.

– Эх ты, паникер, – с напускным гневом, сдвинув брови на своем еще без единой морщинки лбу, попрекнул Борисов. – Саморуб! И надо ж было выдумать! Ладно уж, можешь идти. А после ужина мы с политруком будем во взводах.

– Ну что ж, давай теперь, дядя Алексей, знакомиться, – сказал Борисов, нащупывая позади себя и доставая в изголовье нар флягу.

– Давай, племянник, – улыбнулся Алексей оттого, что наконец-то их отношения складывались непринужденно и просто.

Чокнулись.

– Закусывай лучком, хоть и дикий, а хорош, – потчевал Борисов, вынимая из лежавшей на столике связки пахучую темно-зеленую стрелку. – А это маслюки, тоже не пренебрегай. Да что ты так робеючи ложкой, будто продаттестат потерял? Смелей!

То, что Алексей, заглянув в котелок, принял за гречневую кашу, оказалось на самом деле вкусными поджаренными грибами.

– Вы, что же, здесь на подножном корму?

– А разве хуже? Сейчас только витаминами и запасаться. Уж зимой по-всякому бывает, а летом раздолье. Погоди, мы еще и рябчиками тебя угостим. Киселев насчет всякого приварка был любитель, а парторг мастак в этом деле. Здешний сам, валдайский, твоя правая рука.

– И как она, эта рука?

– Вдовин? Мужик сметливый… В партию вступал, когда я только к таблице умножения подбирался. Ну, да не мне, кандидату, его хвалить, сам потолкуешь, узнаешь… Ты на Северо-Западном впервые?

И неловко было Алексею признаваться, что он и на фронте-то впервые, однако не выдумывать же лишнее. Рассказал все как есть – откуда сам, про Донбасс, про Ташкент.

– Что ж тебя так занизили, директор Дворца? Могли бы и в дивизионный клуб послать или в какой-нибудь армейский ансамбль.

Вопрос был задан с подковыркой, с проверочкой: дескать, не чувствует ли себя новый политрук роты обойденным, обиженным? Серьезно отвечать и не стоило.

– Танцевал только польку-бабочку, да и то рудничные девчата от меня шарахались – оттаптывал ноги, – пошутил Алексей. – Так что в ансамбль песни и пляски пока не подхожу, забраковали. Иди, говорят, сперва подучись в стрелковой роте.

– А что? Киселев и здесь концерты ухитрялся закатывать.

– Кое-чему и меня в Ташкенте натренировали. Там «Белоруссия родная, Украина золотая» распевал и утром, и вечером, а здесь не знаю, как получится, найдется ли кто подпевать?

Борисов рассмеялся.

– А вон – разве не слышишь? Шестиствольный…

Где-то там, в опустившихся сумерках, загрохотало, звук был почти знакомым; так грохочут, ударяясь железными бортами, порожние вагонетки на околоствольной площадке, и потребовалось усилие, чтобы вообразить действительное – рвущиеся неподалеку мины.

– А я, брат, замоскворецкий, коренной, – представился Борисов. – «Дети капитана Гранта» видел?

– Еще бы! – удивился Алексей столь неожиданному переходу. – Крутил на каждом утреннике.

– Так вот, если помнишь, там на корвете пацан карабкается по фор-стеньге, помогает вставить кливера… Ромка Борисов собственной персоной. Как это пишут: в эпизодах все другие… В общем, капитан, капитан, улыбнитесь… Первая моя роль и последняя. Между прочим, французский учил, чтоб читать Жюля Верна в подлиннике, вжиться в образ. А надо было за немецкий браться.

– В театральном был, что ли?

– Да, прямо после срочной туда поступил, а с третьего курса пошел в военкомат… Доучиваться уже не придется. Теперь на этом крест…

В других подобных случаях собеседнику полагается произнести какие-либо утешительные слова: вот, мол, после войны, если останемся живы, нагонит, наверстает и он, Ромка Борисов, упущенное. Но, как понимал Алексей, здесь такие утешения прозвучали бы неискренне, лицемерно, попросту лживо. Слишком уж зримо и горестно подтверждал правоту командира роты этот перечеркнувший его губы шрам.

– В общем, мы, выходит, с тобой действительно одного поля ягоды, товарищ кинодеятель, – произнес Алексей, убеждаясь теперь и во второй догадке – почему Костенецкий сказал, что они подойдут друг другу.

– Так что, пройдемся по взводам? – поднялся из-за стола Борисов.

…Они вернулись в землянку поздно, в полночь, хотя для Алексея, южанина, эта полночь – серебристая, с серебристым небом, с серебристым маревом над полями и рекой – все еще мнилась предвечерьем, и спать не хотелось. Но Борисов сразу завалился на нары. Постелил себе рядом с ним и Осташко, однако не лег, подсел к столику, вынул из сумки тетрадь. Хотел было в письме к Вале сообщить сперва лишь одно – наконец-то обретенный адрес полевой почты, – и сам не заметил, как исписал четыре страницы. В тишине землянки думалось легко и проясненно. И потом, когда уже и сам лег на нары к мерно дышавшему Борисову, долго лежал с открытыми глазами. И так же проясненно заново развернулся весь этот первый фронтовой день – с мышастой тенью «мессера» на лесной дороге, с погостом на пригорке, с каверзной банькой на поляне… А затем потянулись ночные окопы, огненные трассы над ними, немногие запомнившиеся в полутемноте лица и череда лиц, только примеченных, с которыми ему предстоит сродниться. И последним видением, а возможно, это было уже во сне, забелели паруса, к которым поднимался веселый юнга с перечеркнувшим губу шрамом.

3

А весть, которая дошла до Алексея в политуправлении фронта и которой он не утерпел порадовать своих теперешних сослуживцев, пока не подтверждалась никем и ничем. Хуже того, ожесточенные бои, о которых сообщало в эти дни Совинформбюро, перемещались все ближе к Волге. Отступали наши войска и на Северном Кавказе. Еще будучи в резерве, с тягостью на сердце встретил в газете упоминание об Армавире. Значит, когда-то раньше сдали и Тихорецкую, куда уехал и где, возможно, находился отец. Теперь же оставлен и Краснодар.

В Ташкенте он слушал такие пасмурные сводки из уст Мараховца, Герасименко, здесь же обязан сам первым узнавать их и читать другим. А это еще тяжелей – видеть перед собой лица, вопрошающе-сосредоточенные в давнем ожидании чего-то хорошего, что наконец-то ободрит, обнадежит, а вместо этого снова неутешительное. И кажется, что сам ты отступаешь, сам пылишь сапогами по дороге, пятишься, отходишь перед наседающим врагом, и слова, которыми ты хочешь пояснить происходящее там, на юге, остаются всего лишь словами… А дела? Где дела? Но, черт побери, вон зарылись в землю, боятся и нос высунуть такие же, как и те, что захватили Клетскую, Котельниково, а здесь им хода нет, и чернеет на нейтралке подбитый Киселевым танк с уродливо вывернутым вниз орудийным стволом и откинутым люком… И недаром опасливо выставлены хитросплетения проволочного частокола и колючих спиралей перед чуть приметной желтоватой кромкой немецких окопов…

Приостанавливая шаг, Осташко посматривал в амбразуры, запоминал начертание переднего края, ближние и дальние ориентиры.

– Товарищ политрук, разрешите доложить…

Алексей обернулся на раздавшийся за спиной голос.

– Сержант Вдовин прибыл для продолжения службы.

Вдовин? Парторг? «Правая рука» – как заочно представил его Борисов?! Дружелюбно-внимательные, не ведающие поспешной суетливости глаза, старческая полнота в теле; уже изрядно потускневшая, очевидно носимая с первых месяцев войны, медаль «За отвагу» на аккуратной гимнастерке. От хозяйского спокойствия его осанки и медлительного, чуть сиплого, как у всякого заядлого курца, голоса повеяло такой неожиданной здесь, в окопах, основательностью и домашностью, что и Алексею рядом с ним все вокруг показалось домашним, давно знакомым.

– Ждал, ждал вас, – проговорил он, поздоровавшись со Вдовиным.

– Задержали на семинаре, лектор из армии приезжал.

– О, значит, запаслись новостями?

– Подзарядился, только больше про международное… Ну и, конечно, инструктировали, парторги собрались из двух полков. Тоже выступали, что у кого, как…

– И вы тоже?

– Пришлось…

– Теперь и мне расскажите.

– Тогда, может, пройдемте в мой «кабинет», товарищ политрук?..

Кабинетом Вдовин шутливо назвал свою стрелковую ячейку. Она, как и у всех командиров отделений, пошире других, и, хотя выдвинута чуть вперед, в боковые амбразуры можно смотреть и по сторонам. Здесь домовитость Вдовина еще наглядней – полочки в стенках для боеприпасов и всяких обиходных мелочей, колышки, чтоб развесить скинутое с плеч снаряжение, чурбачки, чтобы присесть, солома под ногами, – и только четыре ступени, выдолбленные в передней стенке, напоминали о том, как просто и легко в любую минуту можно покинуть этот дом. Многое из того, что рассказывал Вдовин, Алексею уже было известно. Знал, что в роте шестеро коммунистов, что поданы новые заявления о приеме в партию, что с недавним пополнением прибавилось и комсомольцев.

– В общем, товарищ политрук, оно бы и немало актива, по-колхозному говоря…

– Почему только «по-колхозному»?

– А в армии это слово, по-моему, ни к чему. Это в колхозе – застучит бригадир палкой по забору, чтоб Дарья на работу выходила, и если она выскочит сразу, – значит, актив, а перевернулась досыпать на другой бок, то записывай ее в пассив… А здесь, на переднем крае, сам знай свой час и свою задачу. Только, понятно, обвыкать надо.

– Новичкам?

– И не только им. Я и о тех, что весной в роту пришли и в наших новгородских краях впервые. Сейчас, летом, вроде бы ничего, вольготно, а когда осенние дождички да потом морозы начнут проверять? А они ведь в военкоматы на верблюдах да ишаках приезжали, тяжеловато им будет здесь.

– Ну, уж не тяжелей, чем немцам.

– А это как глянуть, товарищ политрук… Не немцу нас отсюда сгонять, а нам его, а это трудней. Ну да не отсиживаться ж собрались. Держимся крепко. И харч сейчас хороший, ребята не жалуются. И добавлять есть что…

– Даже и рябчики?

Вдовин улыбнулся.

– Слыхали уже о нашем приварке?

– И много их здесь?

– Когда-то бабы коромыслом били. Не на моей, конечно, памяти, но отец рассказывал.

– Уж не охотником ли были, Вдовин?

– В подсобье занимался, пока бригадиром не поставили. Тогда стало не до этого…

– В колхозе?

– Да, у нас, в Верхнем Волгине… Слышали небось о таком селе? Да слышали, слышали, товарищ политрук… Волга ж там свое начало берет…

Неподалеку раздались два одиночных выстрела, через промежуток – третий. Роща вернула их отголосок, и снова безмолвие летней степи. Продолжая разговаривать, Осташко и Вдовин пошли на звук выстрелов. Как ни глубоки были отрытые в полный рост окопы, полуденное солнце не оставляло в них ни клочка тени, казалось, проникало даже в ниши для боеприпасов и в «лисьи норы», иссушая в труху набросанные там красноармейцами траву и ветки. И все же это было солнце северных широт. А о том, другом солнце, что не так давно обжигало, пекло, ослепляло, Алексей сразу вспомнил, увидев стрелявшего. Он приник к стенке окопа, а заслышав шаги, обернул округлое, рябоватое лицо, напомнившее Раджабова, военкома из Уральска, который благословил Алексея в армию.

– Чем занят, Джапанов? – спросил Вдовин.

– Смотрю дорогу, товарищ сержант.

– Надо отвечать не «смотрю», а веду наблюдение за дорогой… Это ты стрелял?

– Так точно.

– По какой же цели? Да надень пилотку как следует…

Пилотка у Джапанова была сдвинута углами в стороны и, открывая весь его широкий, морщинистый лоб, походила на тюбетейку. Он поправил ее.

– Бальшой пыль была, лошадь, подвода.

– И куда же попал? В пыль или в подводу? Не зря?

– Джапанов зря не стреляет… Пригнуться сейчас надо.

Он первый расслышал далекий свистящий полет мины, которую, как бы подтверждая его слова, послали в ответ на выстрелы немцы. Обозленные за какую-то свою потерю, они повели запоздалый огневой налет. Несколько минут за бруствером не утихал треск разрывов; на дно окопов, где все трое присели на корточки, осыпалась земля, стал сползать сернистый, прогорклый дымок. Джапанов смотрел на пришедших с невозмутимостью. Похоже, что кутерьма ему очень нравилась. Кажется, нравилась она и Вдовину. И уж подавно Осташко. Вот так бы беспокоить, тревожить, прощупывать врага изо дня в день, из часа в час.

Когда огневой налет кончился, Вдовин с деланной укоризной покачал головой:

– Что же ты, Эсимбас, таким концертом нашего нового политрука встретил?

– И к тому же почти земляка, – шутливо добавил Алексей, – только-только собрался передать привет из Ташкента и не успел…

Лицо красноармейца просияло. Переложив винтовку в другую руку, он правую церемонно – будто увидел политрука на пороге чайханы – прижал к сердцу в знак искренности приветствия, чуть склонил голову.

– Немец близко – Ташкент далеко. Когда немец будет далеко, Ташкент станет близко.

Эти спокойно произнесенные слова и то, что Алексей услышал от Джапанова потом, казалось, развеивали ту озабоченность, которой поделился с политруком Вдовин. Вот тебе и глухой кишлак. Гонял баранту на Памире, но перед этим служил в погранотряде. В партию приняли на фронте под Калугой. Сюда попал из госпиталя после ранения. Агитатор во взводе. Вот только газеты редко попадают в руки. Этот месяц, как не стало политрука, неизвестно куда и деваются. И сводки доходят с перебоями. «Наладим, все наладим», – пообещал Алексей.

– А со снайперской не пробовали? – спросил он у Джапанова.

– Нету снайперской…

– Хотели бы?

– Моя и так хороша…

– Э нет, Эсимбас, не говорите, снайперская при метком глазе незаменима.

Алексей подошел к амбразуре. Ничейная земля, расчищенная для лучшего обзора от всего, что затрудняло видимость, лежала за ней мертвенная, иссеченная осколками. Только кое-где торчали реденькие прутья, но и они, скорее всего, были не остатками кустарника, а подготовленными и сохраненными ориентирами. За линией немецких окопов, среди холмов, он попробовал нащупать взглядом дорогу, за которой наблюдал Джапанов. Но сколько ни всматривался, заметить ее так и не удалось, хотя никогда не жаловался на зрение. Наверное, надо было иметь для этого такие же зоркие, пристальные глаза, какие имел Джапанов, привыкший охватывать на нагорных пастбищах нескончаемо далекие просторы и расстояния.

– Немцы танк не пробовали утащить назад? – спросил Алексей.

– Хотели было на прошлой неделе, да мы вовремя заметили, отогнали. Там ночью наше боевое охранение. Да и минное поле…

– Наше?

– Наше, подновили после того боя… И сейчас саперы по ночам наведываются. Скажите, товарищ политрук, как насчет партийного собрания?.. Будем созывать?

– Когда оно было?

– Давненько, месяц назад, еще при товарище Киселеве.

– Значит, пора и собраться.

– А повестка?

– Позже скажу, посоветуюсь с капитаном.

Расставшись с Вдовиным, Алексей возвращался на КП роты и на половине пути едва не столкнулся с выскочившим из-за бокового ответвления окопа красноармейцем. Он бы не узнал Петруню, настолько иным – веселым, прямо-таки счастливым – было сейчас его лицо, которое тогда искажали страх и отчаяние. Но бинт, белевший на руке красноармейца, сразу напомнил недавнее происшествие у бани.

– Товарищ политрук… товарищ политрук… – растерялся от неожиданной встречи и, запыхавшись, дважды повторил Петруня. – Ходил на перевязку и перехватил у письмоносца сводку… Наконец-то… Наступаем, товарищ политрук!..

Он протянул Осташко свернутый в трубочку лист бумаги.

Алексей нетерпеливо развернул его. Почти мгновенно ликующим взором вобрал весь теснившийся длинный заголовок:

В последний час. Наши войска на Западном и Калининском фронтах перешли в наступление и прорвали оборону противника. Немецкие войска отброшены на 40—50 километров.

– Хорошие новости, Петруня! Придешь во взвод, расскажи…

Сам Алексей все остальное решил прочесть на ходу. Очень уж спешил порадовать долгожданной вестью Борисова. И уже шел, когда Петруня робко окликнул:

– Товарищ политрук, разрешите…

– Что еще у тебя? Говори.

– Спасибо вам за то, что поверили мне…

– Ладно, ладно, Петруня. Нам еще с тобой воевать да воевать!