Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

– Кто там?

– Папаша, где дорога на шахту номер семь?

Игнат Кузьмич торопливо открыл дверь и увидел Саньку. Как ни обрадовался своему давнему помощнику, однако вначале подумал, что он сюда, в Моспино, попал случайно. О том, что и Санька причастен был к общему делу,Осташко не знал.

– Ты как, постреленок, меня нашел?

Санька устало опустился на табурет.

– Вам привет от Седого.

Он произнес эту вторую половину пароля, и Игнат Кузьмич уже было возликовал, когда вдруг увидел покатившиеся по лицу парнишки слезы.

– Ты что же это плачешь? – оторопел Осташко. – Такую славную весть принес и на тебе – разрюмился.

– Нету больше его… Захара Ивановича… Повесили…

Он стал рассказывать о том, что произошло в Нагоровке. Лембика казнили на третий день после ареста, видимо убедившись, что никакими пытками не вынудить его дать нужные им сведения. Не назвал никого, не оставил гестаповцам ни единой нитки, которая могла бы привести в разыскиваемое партизанское подполье…

– А его… Кто же его выдал, известно? – горестно спросил Осташко.

– Серебрянский Федька… Не жить ему, гаду…

Санька поднял внезапно сосредоточившиеся, посуровевшие глаза, спохватился.

– Игнат Кузьмич, я должен уходить. Вот, оставляю вам… Придут – передадите.

Он размотал длинный кушак, которым подпоясывался, вынул из его складок записку.

– Прощевайте.

Когда Санька тенью скользнул за угол дома, Игнат Кузьмич еще долго стоял во дворе, всматриваясь сквозь застуженную ночь вдаль, туда, где была Нагоровка…

8

Над Ловатью мело. То ли тучи волочились в несколько ярусов и каждый нес свою особую ношу, то ли ветер под ними менялся, становился теплей, но снег падал по-разному и разный. Вначале косо полетела игольчатая, прямо-таки бронебойной силы крупка, колко секанула лицо, шею, зашелестела о плащ-палатку. Если это надолго, то плохо придется в окопах. Никуда не укроешься от проклятущей стужи – найдет, обожжет в любой норе.

А вслед за крупкой повалил уже другой снег – хлопьями, мягкий, пахнувший оттепелью, и хотя его тоже вертело, кружило, метало и он залепливал глаза, таял на ресницах, на лбу, на губах, все же сердцу стало легче. Сейчас даже не верилось, что он, Алексей, когда-то любил вот такие бесноватые вьюги, такие белые вихрящиеся пучины, что перехватывали дыхание и заставляли пылать, будто иссеченную крапивой, кожу лица. Там, в Донбассе, на его голых, приподнятых кряжем плоскогорьях метели бывали, пожалуй, даже посвирепей, чем здесь, где ветру не дают разгуляться леса. Но все равно нравилось налегке, в одной куртке, лихачески пробежать от дома до рудничных ворот, нравилось поежиться, озорно покряхтеть под размашистыми ударами бурана, потопать ногами в ожидании клети на ледяном сквозняке, прохватывающем надшахтное здание, а спустя несколько минут с блаженством почувствовать тепло штреков. И покажется самому себе, что ты перехитрил какую-то пляшущую наверху, распустившую свои белые космы ведьму – пусть подвывает и злится, уже не добраться ей до тебя сквозь надежно греющую стометровую шубу земли. А потом так же любил с пурги, с крепнущего мороза, стряхивая с себя снег, вскочить в вестибюль хорошо натопленного Дворца…

А вот эту метель, что несется поймой Ловати, как по гигантской трубе, раскачивает стонущие сосны, заметает лежневки, наваливает сугробы перед окопами, не перехитришь, жди от нее любой беды. Давно перешли на зимнюю смазку оружия, но, очевидно, тыловая служба плохо обезводила смеси, было уже несколько случаев, когда отказали автоматы. В секрете прошлой ночью обморозился красноармеец Алимбаев. В первом взводе тоже неприятность: намерзлись за день, завалились спать, а дежурить у печки никого не оставили и едва не угорели. Из-за пурги перебои с хлебом – несколько дней жили на сухарях НЗ.

Алексей шел в обход по окопам. Остановился около стоявшего у бойницы Сафонова. Еще издали залюбовался им. Витязь! Добротный, поддетый под шинель ватник сделал плечи еще шире. Тронутая инеем пушистая ушанка. Валенки. Интендантская служба не подвела, одела людей вовремя.

– Как одежка, Сафонов, хорошо греет?

Красноармеец обернулся. Ресницы тоже в инее, но лицо румяное.

– Не жалуюсь, товарищ политрук. Да ведь у нас в Марийской случаются морозы и похлеще.

– Давно стоите?

– После обеда заступил.

– Что-то много получается! А кто подменяет?

– Алимбаев. Да я ему сказал, пусть обогреется. Меня пока не поджимает.

За оттянутым назад уступом окопа из обогревалки доносился говор. Алексей открыл дверь, лицо обдало всклубившимся паром, табачным дымом, теплом. Сняв шинели и сапоги, красноармейцы сидели у вырытого в земле углубления, в котором рдели уголья. Алексей от души гордился этой своей придумкой. В таких обогревалках – а они теперь в каждом взводе – можно было разводить огонь в любое время дня, не боясь, что немцы пристреляются по дымку и накроют землянку снарядом. Он подал такую идею, вспомнив сандал, который ему пришлось видеть однажды в чайхане на Луначарской, а осуществили ее Вдовин – нажег отличного березового уголья – и Джапанов, устроив все остальное. Правда, Костенецкий вначале встретил эту инициативу с сомнением.

– Комфорт?! Учтите, Осташко, что удобства блиндажа на войне дело относительное. С одной стороны, он сохраняет нам силы, поддерживает в норме наше физическое самочувствие, а с другой – он должен быть таким, чтобы мы его покидали без всякого сожаления.

– Если бы такую теорию кто-либо попробовал развить в сорок первом, когда отступали… – не выдержал и довольно ядовито заметил Алексей. Костенецкий нахмурился.

– Мне, к сожалению, тогда воевать не пришлось, да, кстати, и вам тоже. Так что давайте психологически приучаться к наступательным боям.

Но и Костенецкий после того, как дивизионная газета похвалила роту за обогревалки, стал ее ставить в пример другим, и они прижились во всем батальоне.

Красноармейцы потеснились, уступая Осташко место у жаровни.

– Порадуйте чем-нибудь хорошим, товарищ политрук, есть оно или нет?

– Ишь, какой ловкий на хорошее! Что ж, по-твоему, иначе и заходить к нам, на солдатские посиделки, не стоит? Пристраивайтесь сюда, поближе к огоньку, товарищ политрук.

Алексея все еще звали по-прежнему – политруком, хотя уже присвоили и новое должностное звание – замполит!

– Говорят, что вы ребятам во втором взводе «Землянку» пели? Вот бы и нам послушать.

– У вас же и у самих певцы, – кивнул Осташко на Петруню.

– Он сейчас голосистый только у котла, когда на добавку потянет. Да и слов не знает.

– Ну, а я сегодня вас порадую другим… Лучше всякой песни, – проговорил Алексей и намеренно сделал паузу, повел взглядом по лицам отдыхавших. Тут сидели, наслаждались благами обогревалки Уремин, Рокин, встал из угла и придвинулся поближе Алимбаев, вскинул на Осташко загоревшиеся глаза Петруня.

– Дали немцам по зубам под Владикавказом… Тринадцать дивизий – тю-тю – Гитлер недосчитается! – Алексей стал пересказывать переданное утром сообщение Совинформбюро о закончившихся многодневных боях у подножия Кавказского хребта.

– Вот это Берлину зимний подарок.

– Какая там зима на Кавказе?! Наверное, еще в трусиках драпали.

– Последний час! Побольше б таких, глядь бы – и последний день, одним словом, каюк подошел.

– Ну, до этого далеко…

– А что под Сталинградом, товарищ политрук?

– Там бои, бои… Ничего нового пока не сообщили… Держится, стоит Сталинград… – ответил Алексей и прислушался к раздававшемуся за дверью знакомому голосу:

– Где политрук, не видели?

– Вдовин, это ты? Здесь я, заходи.

Торопливо вошедший Вдовин был чем-то ошарашен.

– Товарищ политрук, их… ихтиозавра откопали… дракона… – с порога выпалил он, смеясь глазами.

– Что сказки выдумываешь, Вдовин? Какого дракона?

– Ей-право! Там, где приказано новый ходок копать, начали лопатить и наткнулись. Прямо-таки чудовище. Может, посмотрите? Очень уж занятно.

Алексей вышел из обогревалки, увидел промелькнувший впереди оранжевый полушубок Борисова; тому сообщил о находке старшина.

Новую траншею стали рыть по приказу из штаба полка недавно, располагалась она под прямым углом к общей линии окопов, тянулась в сторону немцев. Копали ее, соблюдая секретность, по ночам, но теперь, когда углубились, работали и днем. Два отделения попеременно долбили кирками и лопатами зачугуневшую землю. Сейчас красноармейцы сгрудились посередине траншеи и что-то разглядывали.

– Собрались? Забыли, что приказывал? Ждете, чтоб миной накрыло? – прикрикнул Борисов. – А ну, марш по местам.

Красноармейцы отступили, затеснились в нишах, но не уходили. Всем было интересно услышать, что скажут офицеры.

На дне ямы, ничем по виду не отличаясь от серой илистой глины, лежали странные, действительно диковинные кости. Решетка огромных, уменьшающихся к хвосту пластинчатых ребер. Располовиненный, плоский и удлиненный по форме череп с огромным провалом глазниц. Не дракон, конечно, и не ихтиозавр, и не ящер, но и не похоже на останки какой-либо знакомой живности.

– По-моему, рыба, – присел на корточки и высказал свое предположение Осташко.

– И я сразу сказал, что рыба, – подхватил Гайнурин. – А ребята на смех подняли, не бывает, мол, здесь таких.

– А вот когда-то бывали… тысячи лет назад…

– Эх, сейчас такая бы попалась, на всю роту ухи хватило бы.

– Пожалуй, не только роте.

Алексей с любопытством прикидывал на глаз исполинские размеры костей.

– Что будем делать с ней, товарищ капитан? – спросил Браточкин у командира роты.

– Что делать? Воевать надо, старшина. Копайте ходок. Чтоб к утру закончили. Да, как предупреждал, поосторожней и землю относите подальше, на обратный скат, чтоб здесь наверху никакого следа не было. Понятно?

Но, уходя, Борисов все же с заинтересованностью ткнул носком сапога костяную голову, распорядился:

– А эту башку принесите на КП, в блиндаж, пусть пока полежит.

На западе над вороньим крылом леса морозно багровел закат, был этот багрянец какого-то хмурого оттенка, вернее, множества оттенков – густо-свекольного отстоя понизу, повыше темно-палевый, а еще выше сливались с тучами павлиньи, зеленоватые и желтые, отсветы. Посматривая на эту разгоревшуюся вполнеба игру застуженных красок, невольно любуясь ею, Борисов и Алексей возвращались к себе в землянку.

– Торопят нас с этой траншеей, – сказал Борисов. – Приказали, чтоб быстрей закончить… В разведку с нашего участка пойдут.

– Не думаю, чтобы только ради разведки.

– Нет, конечно, да и соседи тоже копают.

– Видишь, значит, обмозговывают что-то посерьезней.

– Да для начала и высотку прихватить было бы неплохо. Своими силами тут не обойтись. По меньшей мере батальон, а то и два нужно. Так что прощайся со своими обогревалками.

– Это без всякой печали, там, у немцев, они не хуже, попользуемся…

– Рассчитываешь на центральное отопление?

– Можно погреться и без него. Так, как под Владикавказом.

– Это и я бы не прочь.

Вечером следующего дня и в самом деле на участок роты пришла группа ночного поиска из дивизионной разведки. Все в белых, еще без единого пятнышка маскхалатах, с заносчивыми, самоуверенными повадками. Только в ротном блиндаже командир группы – младший лейтенант – сбавил спесь. Знакомясь со схемой полосы обороны, вежливенько допытывался где что, попросил в случае нужды прикрыть их отход, условился о сигналах. Расспрашивал он дотошно, смышлено, видимо, первое офицерское звание получил на фронтовых курсах, перед этим побывав уже не в одном переплете. Волосы стрижены по-солдатски, а усики над широкогубым ртом уже отрастил и, хоть подкручивать пока было нечего, все тянулся к ним крепкими, короткими пальцами. Щелкнул ногтем по приспособленной под пепельницу рыбьей голове, колупнул окаменевший глаз, который загадочно и вопрошающе глянул на него из невообразимо далеких, занесенных илом и песками тысячелетий: «Кто вы такие?»

– Ишь, штучка!.. – но расспрашивать не стал, заспешил.

Шел третий час ночи. Разведчики вылезли из окопов, осторожно поползли на ту сторону. А там, за белевшим бруствером, была все та же тьма-тьмущая, словно выпавший снег припорошил только нашу оборону, а немецкую обминул, не тронул. И ветер тянул из этого мрака ледяной, разгонистый – начал свой разбег еще где-то в Прибалтике, воровски прошмыгнул оголенными лесами Псковщины, убыстрил его на скользких льдах Ловати. Но то, что он бил в лицо, это тоже хорошо было для поиска…

Несколько раз звонили из штаба полка, осведомлялись о разведчиках.

– И чего тормошат? Сами же услышат, когда до этого дойдет, – ворчал Борисов, опуская трубку.

Он и Алексей поочередно дежурили на левом фланге роты. Там приготовилось открыть огонь отделение Вдовина, бодрствовали и расчеты двух «дегтяревых». Чтобы взбодриться, не замерзнуть, потопывали валенками.

Первые гранаты разорвались глухо, будто под пуховой периной. Потом наперегонки зачастили пистолетные выстрелы, дробно рассыпались очереди автоматов, послышались крики. Взлетела ракета, но не там, где потревожило ночь схваткой, – там еще не пришли в себя, – а далеко в стороне, за недавним бродом. Наверное, и сейчас, когда река стала, гитлеровцы продолжали вести наблюдение за этим участком. Свет выхватил белую, застеленную сверкающей парчой поляну снега, и, стараясь не замечать этого слепящего сверкания, Алексей смотрел в другую сторону, правее, туда, откуда должна была возвращаться поисковая группа. Если удача, если все получилось так, как было расписано…

– Погоди, рано еще, – крикнул Алексей, услышав, как рядом в нетерпении щелкнул затворной рамой Гайнурин.

Бесприцельная стрельба вспышками перекидывалась от траншеи к траншее и теперь велась немцами вдоль всего берега. Алексей встревожился. Попробуй-ка услышать сигнал, о котором договаривались. А без него не помочь ничем. Без него, что б там ни случилось, пятерым не на кого положиться, кроме как на самих себя – на свою изворотливость, нахрапистость, бесстрашие. Широкогубый, поднимаясь из-за столика со схемой, так и сказал: «Ладно, возьмем нахальством». И вот донесся свист, хлесткий, заливистый.

– А теперь давайте-ка! Огонь! – скомандовал Алексей.

Цветистые трассы отсечного огня наискосок устремились в черноту, в неизвестность ночи – ровные, оберегающие своих строчки, только на далеком излете никнувшие к земле. Алексей скинул варежку и стрелял из автомата короткими очередями. Тоже, понятно, вслепую, не целясь – куда бы в этаком кромешном мраке? – лишь бы не выпустить гитлеровцев из траншей, чтоб не кинулись наперехват, вдогонку. Если опять-таки удачлив губастый и его ребята…

Блеклые, расплывчатые халаты отходивших обозначились лишь за три шага до окопов. Среди этих неясных силуэтов заметно выделялась, темнела взваленная на плечи одного из них ноша. Сбросили ее на дно окопа, тяжело скатились вниз сами.

Послышался голос Борисова:

– Все целы?

– Мы-то целы, а вот он – черт его знает… Гришин, выйми кляп, пусть встает. Не церемонься, пошевели прикладом… Извозчиков больше нет!

Немец оказался жиденьким, хлипким обер-лейтенантом, и такое звание, при его невзрачном писарском виде, вообще-то было странным.

И разведчики, присевшие на нары, и Осташко с Борисовым, и двое красноармейцев, стоявших у полуотворенной двери, рассматривали пленного, как в цыганском таборе рассматривают удачно или неудачно приторгованного на ярмарке коня.

А пленный, чуть отогревшись в жарко натопленной землянке, начал икать.

– Налейте ему стопку, товарищ капитан, – попросил разведчик, – мне ж его еще три километра вести, а видите, как его лихоманка бьет.

Борисов без особой охоты, но все же достал флягу, плеснул в кружку.

– Ну! – приказал разведчик. Немец испуганно смотрел на кружку, потом, будто отчаявшись, схватил ее, закинул голову, обнажив под воротником белый хрящеватый кадык, послушно выпил. Младший лейтенант поднялся, стал проверять его карманы. Вытащил и переложил к себе его документы, письма, раскрыл найденную пачку сигарет, угостил всех, не обнес и самого хозяина.

Полевой устав предписывал краткий допрос пленных производить немедленно после их захвата – мало ли что может случиться по пути в тыл. Но никто в роте не знал немецкого. Между тем водка и сигарета в руках, казалось, возвращали немца из этой страшной для него ночи к какому-то, пусть и необычному, но все-таки сносному существованию или видимости такого существования. И не желая нарушать ее, он потянулся рукой к стоявшей на столе пепельнице, привычным, домашним жестом сбросил с сигареты серый нагоревший столбик. И вдруг начавшие соловеть глаза изумленно расширились. Не отводя их от пепельницы, о чем-то быстро затараторил, вскочил, всплеснул руками.

– Что это за вожжа ему под хвост попала? – сонно поинтересовался Борисов.

– А попробуй-ка с ним по-французски, – вспомнив, что рассказывал Борисов о своих довоенных увлечениях, предложил Осташко.

– Ты думаешь, я и в самом деле силен? – усмехнулся Борисов, однако попробовал и с заминками заговорил с пленным.

Тот обрадованно закивал, залопотал еще быстрей, осторожно взял пепельницу в руки, рассматривал и продолжал что-то объяснять.

– Смотри какой речистый! О чем это он? – вопрошающе посмотрел младший лейтенант на командира роты.

– Говорит, что это редкая находка. Какая-то панцирная рыба, жившая в палеозойскую эру. Триста миллионов лет назад. Был тогда верхнедевонский период, в эти кости оттуда… В общем, восхищается. Такая, мол, голова украсила бы музей любой столицы мира. Нужна тебе эта лекция? Может, соберем роту да послушаем? А, политрук?

Хмурой шутке Борисова заулыбались все разведчики.

– Сейчас он насыплет три короба, а когда схватили, зубами, сволота, огрызался, руку чуть не прокусил.

– Все они токари-пекари, когда автомат на них наставишь.

– Там, в штабе, его другую лекцию заставят прочесть.

– А ну потише! – одернул разведчиков Осташко. Как-никак, а все же допрос мог получиться. – Он что же, выходит, ученый?

– Палеонтолог, якобы занимался ископаемыми… Если не врет..

– Может, и не врет. Только на палеонтолога его папа и мама выучили, а ты спроси, чем его Гитлер сделал. В какой части? Кем служит?

Немец на вопросы Борисова сокрушенно развел руками, отвечал сбивчиво.

– Он у Тодта, – перевел Борисов, – это их организация, что ведет на фронте инженерные работы. Приехал инспектировать оборонительные сооружения. Видишь, какой палеонтолог!.. Сейчас мы с ним потолкуем.

Он вырвал из тетради и пододвинул обер-лейтенанту лист бумаги, карандаш, стал уточнять расположение немецких позиций. Тот безотказно начал набрасывать чертеж.

Потом Борисов заговорил о чем-то другом.

Лицо его стало наливаться кровью, резче забагровел шрам. Он чуть ли не вплотную подступил к немцу, голод зазвучал зло, с несдерживаемой ненавистью. Пленный схватился руками за голову, страдальчески раскачивал ею, односложно повторяя уже по-немецки, про себя:

– Я! Я! Я!

– Ладно, ведите его, ребята, – помолчав с минуту, приказал Борисов. – Молодцы… Повезло вам. Фрукт попался как раз тот, что нужно.

После дерзкой вылазки поисковой группы гитлеровцы все еще не могли прийти в себя. Все еще буравили темень ракеты, матовые, с мохнатыми фестонами лу́ны таяли в промерзшем воздухе медленно, но, догорев, выключались резко, и тогда еще глубже становилась ночь над древней землей, древними, исхлестанными железом лесами. Алексей, проводив разведчиков, не спешил в землянку, спать уже не хотелось. Закурил и на какие-то минуты, в одиночестве стоя у бруствера, будто отстранился от этой бессонной, взбудораженной ночи. В такие предутренние часы, если приходилось бодрствовать, всегда думалось ясно. Вспоминалась Валя. И те три письма, которые он одно за другим получил от нее в эти последние дни. Вначале он даже предположил, что почта задержалась с доставкой и она писала с другими, куда большими промежутками, но внимательней сопоставил даты… Нет, вслед за первым второе, вдогонку третье… И все сумбурные, и она, эта сумбурность, была по-своему мила – так ведь и пишут, когда хочется сказать о многом, когда теснятся мысли и чувства и лист бумаги кажется бессильным, неспособным передать все, что чувствуешь. Но, может быть, эта сумбурность и бессвязность еще и оттого, что письма посылались перед отъездом? Валя возвращалась со своим «Гипрогором» в Москву. И Алексей подумал об этом тревожно, ревниво… А что, если там, в Москве, среди подруг, друзей и давних знакомых, отдалится, забудется то, что было в Ташкенте? А было ведь так немного… Скупые, короткие встречи, его поцелуй, на который она не ответила, прощание на вокзале, ее поцелуй. И уж подавно ни к чему ее не обязывает тот аттестат, что он выслал. Не в нем дело. И надо просто верить, верить этим сумбурным письмам, верить ее искренности, ее стремлению, понять, почему он стал для нее дорогим, верить ее признаниям.

Когда Алексей вернулся в землянку, Борисов чистил пистолет и, судя по всему, спать уже не собирался. Пичугин взял котелки и пошел на кухню за завтраком.

– Что там, успокоились господа ученые? – поинтересовался Борисов.

– Попритихли.

– А ты у меня, политрук, так и не спросил, что я этому палеонтологу напоследок сказал?

– Догадываюсь, что пронял его, а чем – не знаю…

– А сказал я ему, что вот так же, как эта рыбья голова, – Борисов постучал рукояткой пистолета по пепельнице, – точно так же и их кости бесславно лягут в нашу землю, в наши русские реки… Напластуются поверх них пески, глина… станут потомки натыкаться лопатами или другой техникой на их черепа, оловянные пуговицы да поясные пряжки и будут дивиться, каким черным ветром занесло сюда это прожорливое зверье…

Зазуммерил телефон, Борисов поднял трубку.

– Ты, Аня? Вот уж не ждал в такую рань… – И вдруг его, только что неуступчивое, воинственно-свирепое, лицо расцвело в улыбке.