Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

5

Если бы это пригасившее августовские звезды зарево поднялось и заполыхало пожаром справедливого возмездия над городом, откуда выполз и замахнулся когтистой свастикой на всю землю тысячеглавый упырь! Но горел не он, не Берлин, а Варшава. Напоминала о новых жертвах, о новых загубленных жизнях, о новых тяжких дорогах войны. Дыхание пожарищ там, за Вислой, казалось, доходило и сюда, опаляло ночную степь. Алексей, подложив под голову полевую сумку, лежал лицом вверх, прислушивался к работящему, ни на минуту не умолкаемому гулу ночного неба. В сторону Вислы летели и летели наши ночные бомбардировщики. В черных глубинах словно бы сбегали со стальных валов, пересекались, вились, постукивали, шумели трансмиссии и ременные приводы множества станков и весь этот подоблачный крылатый цех торопился завершить к рассвету срочный, ударный заказ.

Несмотря на утомительный форсированный марш, многие красноармейцы не спали. Кто-то оплескивался у придорожной криницы. Кто-то блуждал с охапкой травы – или искал товарища, или выбирал себе местечко поудобнее. Неподалеку от Алексея светляками вспыхивали цигарки, ломал дремоту беспокойный разговор.

– Ее бы с ходу надо было взять… Чтобы не дать ему очухаться… Ударить танками с ходу, и все!..

– А ты-то сам с ходу далеко ушел? После полдня в хвосте плелся и на батальонную кухню поглядывал: живот подтянуло. А танк, он тоже не воздухом живет и не булыжниками стреляет… Да и Вислу нелегко одолеть… Считай, как наша Волга…

– Ну, с Волгой ты ее не равняй. В Волге будь кто, а пузыри пустит. Река на всю Европу одна. А Висла, как я понимаю, вроде Дона или Сожа. За левый-то берег наши сразу зацепились.

– Мы за левый, а он и за правый еще держится… Не уходит на ту сторону. Варшаве коленкой горло придавил… Видишь, как достается ей…

– В том-то и дело. Оттого и сердце щемит, что небось рассчитывали варшавяне на нас…

– Кто рассчитывал, а кто и нет… Слышал, что замполит на привале объяснял? Есть и такие, что от тебя, самарского, шарахаются как черт от ладана…

– Чем же это мы, самарские, их прогневали?

– Тем, что твой батько помещику дал лаптем пониже спины в семнадцатом году… Понял? Вот оттого и Люблин им поперек глотки… Им подавай сейм другой – толстопузый, в цилиндрах, в белых перчатках. Потому этот самый Бур-Комаровский с Миколайчиком и заторопились с Варшавой… Чтоб и тебя, самарского, опередить, и тех, кто вчера нас сменил в Минск-Мазовецке…

– А люди-то, люди за что там гибнут? Смотри, какой ад! Все небо пламенится. А ведь там и детишки, и старики, и женщины…

– Вот это и горе, что они кровь льют.

Опознать говоривших на слух Алексей не мог. Самарским мог быть Янчонок, но голос, негодовавший, что так занапрасно гибнут люди, принадлежал человеку постарше. Наверное, кому-либо из прибывшей после боя за Седлец маршевой роты. Пополнение оказалось на этот раз небольшим. Не так-то легко было подтягивать его полуразрушенными дорогами из отставших фронтовых тылов и резервов. Батальону дали всего двенадцать новеньких. Кажется, среди них тоже был волжанин – Протопопов, посланный во вторую роту. А кто же его сейчас убеждал? Уж не Солодовников ли? Голос будто бы его. И эти вырвавшиеся приглушенно и скорбно слова о льющейся крови… Уже и третьего брата потерял Павел… Под Ленинградом… Да, это он!

Темнота сгущалась, а с ней сгущалось, сильнее кровавилось зарево.

В середине следующего дня подошли к вытянутой вдоль шоссе Милосной. Подобно тому как Прага была предместьем Варшавы, так и Милосна, и стоявший неподалеку от нее Окунев были пригородами Праги. И здесь особенно стало заметно ожесточение боев, которые вела на подступах к Висле вторая танковая армия. Во взломанном предполье немецкой обороны колючая проволока заграждений и провода обрушенных телефонных линий оплетали и наши танки, и десятки немецких, множество брошенных орудий, тягачей, минометов. Представлялось, что две сцепившиеся в железной мертвой хватке армады так гигантским клубком и волочились по земле, сравнивали, стирали блиндажи, окопы, капониры, пока не запутались в сетях этого проволочного хаоса, не замерли обессилевшие, бездыханные. И чудом казалось, что эта подминающая все под себя тысячетонная лавина прошла полями, пустырями, оставила почти целыми и в Милосной, и в Окуневе, куда, должно быть, любил выезжать служилый варшавский люд, многие кварталы дач. Кокетливо изогнутые чешуйчатые крыши, покрытые плющом стены, красивые балконы и мансарды, широкие итальянские окна… Сохранились нетронутыми площадки для тенниса и крокета, беседки и павильоны в хорошо ухоженных садах.

А вдалеке упирались в небо черные дымившиеся колонны. Порой течения воздушного океана пошатывали их вверху, изламывали, размывали, и тогда они сливались, затемняли весь горизонт. Внизу вспыхивали пожары, а над черно-бурой, стелющейся по земле тучей вырастали, покачивались новые столбы дыма. Казалось, что вот-вот рухнет подпираемый ими небосвод.

В шагавших повзводно колоннах – гнетущее молчание.

Из протянувшихся неподалеку от Милосной окопов, которые занял поутру батальон, была видна почти вся Прага. Она лежала в огромной чаше, примыкавшей пологой западной стороной к мостам Вислы. Тысячетрубное скопище сохранившихся, пока мало тронутых бомбежками и артобстрелом зданий, парков, площадей, костелов, стиснутые старинными особняками улочки и широкие просеки магистралей, уходивших к реке…

В той грозной подкове, что опоясала предместье к концу августа, полк Савича находился на левом фланге рядом с полком из польской дивизии имени Тадеуша Костюшко. Вплотную соседствовал с жолнерами батальон Фещука. Все перевалившие уже на сентябрь дни были заняты нащупыванием уязвимых мест во вражеской обороне, уточнением ее опорных узлов и огневых средств. А противник стянул их сюда немало. Выполняя приказ Гитлера – сравнять Варшаву с землей, уничтожая ее, немцы отнюдь не намеревались оставить, лишиться выдвинутого далеко вперед на восточный берег плацдарма. В каменных теснинах города затаились танковые дивизии СС, отборные гренадерские части. Хорошо укрытые артиллерийские, минометные батареи огрызались то редким, беспокоящим, то массированным огнем. И в окопах батальона теперь то и дело сновали артиллерийские разведчики, днем перетаскивали из одной ячейки в другую свои стереотрубы и рации, а ночью засекали и наносили на карты частые орудийные вспышки.

Однажды после орудийной перестрелки Осташко увидел двух незнакомых красноармейцев, торопливо переползавших к свежей, еще дымившейся воронке. С четверть часа покопавшись там, переползли затем к следующей. Потом спрыгнули в окоп. В вещмешках, которые тащили за собой, что-то зазвенело.

– Вы что там ворожите? Откуда сами? – окликнул их Осташко. Они повернули к нему свои сосредоточенные, чем-то довольные, даже счастливые, лица. С минуту молчали. Отвечать или не отвечать? У того, кто окликнул, праздное любопытство или хозяйская требовательность?

– Мы осколочники, товарищ капитан… В общем, собираем осколки, – наконец пояснил старший сержант с черными погонами, на которых блестела эмблема артиллеристов.

– Это что же, в утиль или для исторического музея? На память потомкам? – пошутил Алексей. О такой военной специальности услышал впервые.

– Нет, утиль и музеи это не по нашей части. Это мы для вас, для пехоты, стараемся. Немецких пушкарей будем ловить…

Сержант засунул руку в вещмешок, вытащил и чуть ли не любовным жестом мастерового подбросил на ладони несколько сверкающих на изломах голубоватой сталью осколков.

– Видите, тут для наметанного глаза и калибр, и маркировка… А воронки или борозда от рикошета тоже многое подсказывают… Умеючи, можно и азимут вывести… У вас закурить, товарищ капитан, не найдется? – Сержант шутливо намекнул, что за его словоохотливость надо бы заплатить.

Примерно в километре, за окраинными домами Праги, бухнул выстрел. Снаряд пролетел над окопом и разорвался вблизи. Над головами зачернели комья земли и, разламываясь, дробясь на лету, осыпались вниз. Осколочники поднялись на бруствер и поползли к воронке, будто туда упали с неба золотые слитки.

– Ух, гад, руку опек… Горячие еще…

– А я тебя как учил? Сперва плюнь… Если не шипит, тогда хватай.

Зинько, отряхиваясь от припорошившей его земли, обернулся к Алексею, кивнул в сторону артиллеристов, одобрительно воскликнул:

– Это ж целая академия, товарищ капитан! Научились же, а?

Он словно прочел и повторил мысли Алексея. «Научились, научились», – так же, как и Зинько, не раз думал он; думал и всеохватно, в масштабе всех фронтов, и в масштабах куда меньших, присматриваясь к своему батальону да и к самому себе… В училище в полном соответствии с уставом они многократно отрабатывали тему – бои за населенные пункты… «Главные силы войск, действующих внутри населенного пункта, наступают по огородам, садам и через дворы…» И, отрабатывая, перескакивали через дувалы, залегали меж картофельными грядами, подходили к какому-либо зачуханному домишку со стороны сарайчика, остерегаясь окна, глядевшего на улицу. Так учили и в запасных полках… И кто думал тогда о вот такой, широко раскинутой вдоль Вислы каменной громадине, смотревшей сейчас миллионами окон? Вот тебе и дворы да огороды! Где тут они? Но недаром исподволь, от боя к бою, постигали нужное для победы… И те, кто лег в братские могилы, оставляли для живых кровью оплаченные уроки. И если он, Алексей, погибнет, после него тоже останется такой же священный урок, что-то заповедное для тех, кто пойдет дальше…

…Битва за Прагу началась одиннадцатого сентября. Было нежаркое, безветренное утро, какие так хороши в эту пору ранней осени. Реденькие известково-белые паруса облаков замерли, надолго бросили невидимые якоря в густую прохладную синеву неба. Алексей смотрел в бинокль на окраину предместья, на массивные, увитые диким виноградом корпуса ветеринарного института, который лежал в полосе наступления батальона, и, на миг поддавшись очарованию этого утра, словно бы увидел гурьбу студентов, весело сбегающих с высокого многоступенчатого крыльца на лужайки парка.

Через полчаса после первых залпов наших батарей и скрытно подошедших ночью бронепоездов, после дымовых снарядов, выпущенных, чтобы облегчить пехоте сближение с противником, вся глубокая пражская котловина окуталась таким густым чадом, будто в ней варили асфальт для всех дорог мира. И в этот плотный, смрадный, но спасительный чад ринулись тридцатьчетверки, к броне которых приникли десантники. Они высадились почти у стен института. Сказался многодневный кропотливый труд огневиков – заранее точно определили расположение фашистских батарей, подавили их. Те орудия, что уцелели, стреляли наугад, по звуку моторов, по лязгу гусениц…

Командир машины, на которой с одной из штурмовых групп находился Алексей, дважды отчаянно высовывался из люка, тревожась, есть ли кто на броне, уцелел ли, сохранилась ли взаимодействующая с ним пехота.

– Ближе, ближе, давай еще! – крикнул ему Алексей, понимая, насколько дороги сейчас каждая минута и каждый лишний десяток метров.

Танк с разгона сломал и отбросил вверх, на себя, звено железной ограды, все спрыгнули наземь. Навскидку хлестнули автоматными очередями по окнам цокольного этажа, подбежали ближе и метнули гранаты. Вслед за Золотаревым, взвод которого штурмовал главный подъезд, Алексей вскочил в вестибюль. Налево и направо, как квершлаги, темнели высокие мрачные коридоры. Черт побери, вот бы где пригодился ручной фонарик! Но кто-то из красноармейцев еще раньше пролез в окно, высадил дверь – хлынул свет, стала видна в глубине лестничная клетка, ответвления коридора. По лестнице сыпались вниз немцы. Двое задержались и, прикрывая убегавших, разрядили в коридор свои «шмайсеры». Алексей и Золотарев едва успели отступить за саженной высоты гранитную чашу. Пули срикошетировали об ее отполированную округлость, пронзительно взвыли. Алексей и Золотарев ответили короткими очередями, гулко затопали по коридору.

В проломленную сбоку дверь связист втащил провод.

– Товарищ капитан, куда его?

– Поднимай на второй, – крикнул Алексей, взбегая по лестнице мимо перевалившегося через перила, только что убитого гитлеровца… Мимо золотившихся в сумраке канделябров, на одном из которых покачивалась продырявленная пулей алюминиевая фляга.

На втором этаже, где тянулись такие же нескончаемые коридоры, он мысленно прикинул внутреннее расположение комнат, дернул к себе первую с левой стороны дверь. Просторно, во все множество окон, брызнуло солнце. Лепной потолок, в глубине сцена, длинные ряды кресел. Актовый зал. Нет, для НП надо что-либо поукромнее… нашел комнату, выходившую окнами на север, осторожно выглянул на улицу. Танк, что их сюда доставил, а может другой, стоял впритык к завалу из кирпичных блоков и посылал снаряд за снарядом в дальний конец улицы, по бойницам, замеченным в приподнятых фундаментах зданий. Прижимаясь к стенам домов, туда бежали красноармейцы. Кажется, среди них был уже и Золотарев.

В комнату быстро вошел Фещук, взял протянутую ему связистом трубку.

– Первый, Первый! Я – Седьмой… Мне Первого… Как Ульян?! Когда?

Фещук с силой прижал трубку к уху, будто этим пытался приблизить далекий голос говорившего. Потом продолжал слушать, все так же плотно притиснув трубку и не отпуская ее от побелевшей ушной раковины.

«Ульян» – незамысловатое кодовое название смерти – было известно всем. Алексей оторопело смотрел на комбата.

– Убило Савича… Осиротели, – вполголоса проговорил он, опуская трубку и отводя в сторону глаза. – Полк принял на себя Каретников.

…Бой в городе похож на бой в лесу. Движение на тех же сокращенных дистанциях. Короткие рывки и перебежки. Действия мелкими группами… В лесу с любого тенистого дерева может встретить наступающего в лоб, в затылок пуля снайпера. Так и здесь смерть подстерегает из-за каждого угла, парапета, афишной тумбы, из чердачных люков и парадных подъездов, из-за обрушенной стены и множества других каменных ловушек. Но они же, эти камни, могут и защитить, выручить. Есть в уличных боях и свои облегчающие душу минуты. Наступающему порой кажется, что только он один вгрызается в ячеистую, начиненную тротилом плоть города, что только на него одного обрушен весь огонь врага, что и через сто, двести метров сопротивление будет такое же, а возможно, еще сильней. И вдруг где-то ночью или на рассвете почувствуешь впереди податливость, узнаешь, что никакой близкой опасности уже нет… И можешь поднять голову. Можешь не пригибаясь перейти улицу. Можешь не торопясь, не обжигаясь ложкой, сесть за котелок и вспомнить добрым словом товарищей – левого или правого соседа, которые не подвели тебя, сделали свой солдатский маневр. А он, твой сосед, наверняка переживал то же самое. И еще хорошо, если в такие минуты никто не упрекнет тебя, что упустил, потерял соприкосновение с противником, сочтут твои действия верными. И посыплются ли после этого на батальон ордена и медали, будет видно завтра, а пока закуривай!..

Овладев ветеринарным институтом и прилегающими к нему зданиями, батальон Фещука тем самым помог соседнему подразделению из дивизии Костюшко выйти на второй день на одну из главных магистралей города – Минский проспект. А продвигаясь по Минскому проспекту, который выводил к мосту имени Понятовского, жолнеры в свою очередь грозили отрезать те подразделения гитлеровцев, что противостояли полку, каким теперь командовал Каретников. Немцы отошли к восточному вокзалу. К утру следующего дня Фещук трижды переносил свой командный пункт, пока штурмовые группы не уперлись в заранее подготовленный к обороне квартал трехэтажных домов. И тут Каретников ввел в бой свежий, придерживаемый ранее в резерве батальон и приданный полку гаубичный дивизион. В конце дня батальон Фещука шел вторым эшелоном. Бои отдалялись к заводам. Прага, выглядевшая вчера безлюдной и покинутой всеми жителями, вдруг оказалась густонаселенной: люди выходили из подвалов с детьми на руках, с узлами.

Алексей, направляясь в тыл батальона, чтобы посмотреть, где и как развернулся медпункт, не доходя до него, увидел сидевшего на приступках крыльца Мусатова. Его ранили в ногу. Две молодые полячки делали перевязку. Бинт, наложенный в несколько витков, окрашивался кровью, а ефрейтор жмурился и так широко улыбался, будто ему было щекотно.

– Медпункт рядом, Мусатов… Ты что, не мог дойти? – спросил Алексей.

– Доковылял бы, товарищ капитан. Да вот прицепились по дороге, ничего не мог поделать.

Женщины не поднимали склонившихся над раненым лиц, и Алексею были видны только их припыленные, собранные шпильками волосы да какие-то ссадины, запекшаяся кровь на маленьких девичьих ушах.

– Паненки тоже ранены?

– Как я понял, серьги у них фриц выдернул, – пояснил Мусатов. – Видите, прямо с мочками оторвали…

Одна из полячек обернулась к Алексею, молча кивнула. Изгибом бровей, грустными большими глазами она напомнила фотографию, что висела на вилле в Минск-Мазовецке… Но Бигуся была в Варшаве…

В ночь на четырнадцатое сентября, после четырех дней непрекращавшейся схватки, в час, когда, казалось, начал затихать гул боя, в городе раздались взрывы. Один, другой, третий… Это не мог быть воздушный налет, небо оставалось молчаливым, не появились и ищущие лучи прожекторов, да и сама мощность взрывов говорила о зарядах большей силы. В расположенной над подъездом небольшой комнате привратника, где в это время находился КП батальона, воздушная волна распахнула дверь балкончика, сорвала шторы затемнения. Новожилов бросился их налаживать.

– Можешь, кажется, не спешить, – проворчал Фещук.

Он позвонил соседу в третий батальон, тот был поближе к Висле.

– Мосты? Ну, я так и догадался! Значит, убрались?.. Что ж ты упустил? Ну-ну, не обижайся, знаю, знаю…

На крыши еще не легли отблески зари, когда Фещук и Осташко прошли к Висле. Поднятый взрывчаткой в воздух красавец мост со своими обрушенными и вздыбленными пролетами теперь темнел над водой, как гигантская, остроуглая диаграмма. Если бы его удалось захватить целым, все равно прорваться на тот берег казалось немыслимым: всякий, кто появился бы на этом ровном, почти километровом каменном полотне, был бы сразу расстрелян. И все-таки жаль. Кто-то рядом вздохнул. Увидели за развалинами портовых сооружений конфедератку.

– Что, товарищ, варшавянин небось? – спросил Фещук.

Из-за развалин подошел к ним офицер.

– Горит, все горит! – восклицал он, глядя в сторону дымившейся Варшавы. – Они заплатят за все… О, как заплатят… И за Иерусалимскую аллею, и за Лазенки, и за Ста́ре Място… Все горит!.. Но они заплатят… Уже ради этого стоит жить!

А Висла текла – хмурая, холодная, обозначая рубеж, который еще предстояло перейти неведомо когда…

6

– Наш капитан сегодня светится… как молодой месяц…

– Еще бы, такой вагон писем получить! Я бы каблуки сбил, пляшучи…

– Письмо письму рознь. Другое получишь – и всю ночь мигаешь глазами, не спишь… А это, видать, веселые…

– И неужели все неслужебные, товарищ капитан?

Почтальон вручил Осташко письма на виду у всех, прямо на занятиях с сержантским составом, и возгласы красноармейцев звучали с незлобивой, легкой завистью.

У Алексея сегодня действительно был счастливый день. После Минск-Мазовецка казалось, что все его забыли, несколько недель ни от кого ни одной весточки, а вот здесь, в Яблонно-Легионово, куда передислоцировались после боев за Прагу, сразу такая пачка… Соблюдая расписание, не укоротил занятий ни на минуту, хотя хотелось, ой, как хотелось! Закончив беседу, пошел не в штаб, а выбрал укромное местечко на песчаном пригреве, под сосной, стал читать письма. Не все развеселили. Мамраимов писал из госпиталя. Лежал в Уфе. Письмо, вопреки обычным шутливым присказкам, грустное. Под Брестом попал под огневой налет, оторвало кисть правой руки, пробовал писать левой. «Что из этого получается, Алеша? Тренируюсь, чтобы расписываться в ведомостях собеса!» Вот кого надо было сейчас подбодрить. Валя сообщала, что теперь уже точно известно – в планы «Гипрогора» на будущий год включено восстановление городов Донбасса. «А вдруг мы приедем туда одновременно?» Отец, как всегда, коротко: «Жив, здоров, погоняю свою савраску». Так он называл маленький бестендерный паровозик, очевидно, единственный пока в рудничном депо.

Развернув треугольник Василия, Алексей на этот раз не увидел в нем ни одного вычерка, которыми прежде так пестрели письма брата. Словно вырванный из командирской тетради, листок бумаги передали оказией, минуя тех аккуратненько обмундированных, необщительных девиц, стайку которых он однажды встретил, будучи в армейских тылах. Алексей жадно зацепился взглядом за те подтверждающие строки, каких он ждал от брата: этот городишко ему знаком, даже купался как-то в пруду у костела… Полчаса езды до перекрестка, где стоит изваяние Мадонны…

Алексей ошалел от радости. Значит, они и в самом деле рядом. Могли увидеться еще месяц назад. За это время Минск-Мазовецк отдалился, однако не настолько уж далеко… Придется отпрашиваться у начальства повыше. Фещук своей властью отпустить не решится.

Но на другой день Алексей получил такое разрешение при самых неожиданных обстоятельствах.

Его вызвали в политотдел корпуса.

– Что-то мне это не нравится, Алексей, – нахмурился, провожая, Фещук. – Прежде отпускал тебя с легкой душой, а сейчас туда приехал новый начальник политотдела, а от нового начальства ждать можно всего.

– Возможно, знакомится с политсоставом?

– Мог бы познакомиться и на месте… Тут что-то другое…

Беспокойство комбата оказалось обоснованным.

Штаб корпуса, в состав которого они вошли перед началом летнего наступления, находился сейчас в Надме, недалеко от Воломина. На пересекавшей приречные дюны песчаной дороге попутчик всегда был желанной рабочей силой даже для броневичков, в каких разъезжали офицеры связи. С одним из них Алексей добрался до Надмы, где в полуразрушенных постройках кирпичного завода разместился штаб. Фамилия подполковника Тодорова, который его вызывал, не говорила Алексею ничего. Корпусного начальства он не знал. И естественным было его удивление и некое облегчение, когда Тодоровым оказался тот самый политотделец, который когда-то проверял батальон у Новосиля. За полтора года он словно пожелтел лицом еще больше, в гладко зачесанных волосах сильнее пробилась седина, ленточка «за ранение» и подполковничьи погоны – тогда он был майором – тоже свидетельствовали, что и для него время не стояло на месте.

– Мы, кажется, знакомы?

– Так точно, товарищ подполковник… если не забыли Верхних Хуторов…

– И то, как вы мед тогда хотели зажать?..

– Отдали медсанбату, товарищ подполковник, как было приказано.

– А в Яблонно-Легионово ничем не обзавелись?

– Польша, товарищ подполковник… не своя земля…

Знал, давно знал Алексей, что, чем мягче, покладистее ведет разговор вызвавшее начальство, тем бо́льших сюрпризов можно от него ждать. И вот он!

– Засиделись вы в батальоне, товарищ Осташко… Что ж так, а?

Алексей пожал плечами. Потом спохватился, что Тодоров может подумать, будто он, Алексей, с ним согласен и тоже этим огорчен.

– Для политработников это даже неплохо, товарищ подполковник. Знаешь людей, люди знают тебя…

Тодоров помолчал, отделяя паузой мягкое начало разговора от той его деловой части, где он вправе приказывать.

– Так вот, товарищ Осташко, намерены послать вас заместителем к Каретникову. Он остается командиром полка. Политотдел дивизии рекомендует замполитом вас. Да и нам кого-либо другого искать незачем… А Каретников сам из нашего теста. С таким командиром сработаетесь легко… Ну, как?

Тодоров ногтем распечатал пачку «Казбека», протянул Алексею.

Он, выгадывая лишние минуты для размышления, завозился с папиросой: разминал табак, крутил, изламывал поудобнее мундштук. Почувствовал сам, что нервные движения пальцев выдают волнение. Еще несколько секунд выгадал, прикуривая. Хотелось сразу и просто сказать «нет», если бы достаточно было такого односложного ответа. А что добавить к нему, как объяснить? После роты пришел в батальон с робостью, но ведь свыкся, потянул! Эх, не в этом, пожалуй, и загвоздка. Тогда из Старого Подгурья и Кащубы конца войны еще было не разглядеть. Только ее первые перевалы… Какую бы ношу ни взвалили на плечи – помалкивай, тащи, не перебирай, не перекладывай на другого. А сейчас? Хотя будет нелегко, а все же близка, близка победа! И дойти бы до нее, коль улыбнется судьба, с теми, с кем за полтора года сроднился на всю жизнь…

– Товарищ подполковник, очень прошу оставить меня в батальоне!..

Тодоров, видимо уже и раньше заметивший колебания Осташко, нахмурился.

– Как вас понять, товарищ капитан? Отказываетесь расти?

Он выделил, подчеркнул его звание, то, в котором Алексей ходил и под Новосилем, когда и для самого Тодорова брезжили где-то впереди ставшие теперь реальностью подполковничьи звездочки.

– Товарищ подполковник, я ведь политработник ускоренный, военного образца.

– А я, по вашему мнению, какого? А?

Алексею вспомнился разговор, что завел Тодоров в Верхних Хуторах, когда они вечером степью возвращались с комсомольского собрания, вспомнил и решился на хитрый ход:

– Да, вы мне говорили… И тогда же, прошлым летом, признались, что завидуете моей должности…

– Разве и до таких признаний дело дошло? И вы что же, в самом деле хотите ворваться в Берлин только с танковым десантом? Не иначе? А в штабе полка, по-вашему, только реляции пишут? Савич разве не на переднем крае погиб?

Тодоров стал пробирать, журить, но Алексей уже чувствовал, что ему, пожалуй, удастся уклониться от нового назначения.

– Ну и как, настаиваете на своей просьбе?

– Так точно, товарищ подполковник!

– Хорошо, можете идти. О решении узнаете…

Алексей облегченно поднялся, но не уходил.

– Что у вас еще?

– Разрешите обратиться с одной личной просьбой.

– Слушаю…

– Здесь неподалеку, за Минск-Мазовецком, мой брат… летчик… Не виделись пять лет… Позвольте отлучиться на два дня…

– Хорошо, скажете от моего имени Каретникову, чтобы отпустил.