Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

Полковник, а за ним и остальные поднялись из-за стола.

– А с пасекой поступим так – не трогать ее. Подтянутся сюда скоро медсанбаты, госпитали, вот тогда она и пригодится.

8

В день отъезда поверяющих всем запали в намять эти невзначай оброненные полковником слова о госпиталях, которые скоро должны подтянуться. Значит, передвинется вперед и батальон. Но потянулись дни, а никаких других признаков и обычных примет предстоящей передислокации не было. Правда, позвонили из полка, приказали направить на стажировку снайперов. Небольшую группу их – три человека – начали готовить еще в Кащубе. Вел обучение, был четвертым, старший сержант Морковин, сам, собственно, тоже новичок в этом деле, но все же на Центральном фронте в прошлом году открывший какой-то свой счет, продолжить который тогда из-за ранения не удалось. Теперь вместе с ним предписывалось послать кого-либо из командного состава батальона. Это уже что-то значило. Может, снайперы станут действовать в той полосе обороны, какую – рано ли, поздно ли – займет их батальон? Фещук предложил поехать Осташко. Тот связался со штабом полка, чтобы уточнить, когда и куда именно ехать.

– Направляйтесь завтра же в Новосиль, там вас встретят, – коротко кинул помощник начальника штаба Голиков. – Ясно?

– Не совсем, капитан. Куда в Новосиле являться? Все-таки большой или маленький, а город.

– Вы так думаете?..

– Передо мной карта… Обозначен районный центр.

– Вот теперь посмотрите на него вблизи. Будьте там в восемнадцать ноль-ноль, вас, повторяю, встретят. Все! – Голиков повесил трубку.

На другой день Алексей со своими снайперами вышел на дорогу, ведущую к Новосилю, чтобы сесть на попутную машину. Ждать не пришлось, она подвернулась сразу же. По когда уселись на ящики с боеприпасами, когда вынеслись на горку и взору открылась вся дорога на много километров вперед и назад, то удивились ее пустынности. А между тем разъезжена хорошо, двигайся, если сухо, хоть в четыре ряда; и трава по обеим сторонам припылена так, что даже поникла. Лишь репейники тянули вверх свои пунцовые соцветия и, надменно подбоченясь, кичились своим полновластием на невспаханных в эту весну широких гонах. По дороге, очевидно, ездили только ночью. Скоро на горизонте забелел и Новосиль. Они слезли на окраине города, машина юркнула влево от грейдерки, на неприметный издали проселок, верх ее кабины закачался над зарослями боярышника. Только теперь, шагая по улице, Алексей понял смысл иронического замечания Голикова о Новосиле. То, что Алексей издали принял за какие-то проглядывающие из-за густых садов белые колонны, белые порталы, оказалось стоявшими среди дворов печными трубами. Но сирень с обильными тяжелыми гроздьями изо всех сил старалась прикрыть обугленные руины, проросла в их кирпичных междурядьях, на фундаментах среди бутового камня, заполонила все давно не хоженные тропы. И как прошлым летом, там, в Старом Подгурье, ни одной надломленной мальчишеской или девичьей рукой ветки.

– Товарищ капитан!..

Из-под куста поднялся и, закидывая за спину автомат, шагнул на дорогу молоденький солдат. Их обещанный провожатый. Оттуда, с переднего края. Он и повел их, не оглядываясь, будто милостиво, из одолжения разрешал следовать за собой. Улица обрывалась у крутого, косо проложенного каменистого съезда к реке. И взгляду сразу стало просторно от наполненности светом. Внизу, уходя далеко-далеко вперед, так что в этих далях расплывались очертания холмов, высот и перелесков, стелилась неохватно широкая равнина. Но зелень ее, стоило только присмотреться, была не однотонной, а со множеством оттенков. То неестественно сочная, темно-изумрудная, как вспоенная обильной влагой августовская ботва, то буроватая, усохшая, перемежаемая, словно плащ-палатка разведчика, пятнами лягушачьей расцветки, то парниково-светлая, салатная, нанесенная вдоль какого-то невидимого русла осторожными короткими мазками. И Алексей после затянувшейся стоянки во втором эшелоне даже приободрился, угадывая в этих оттенках уже знакомый фронтовой камуфляж. Вот он снова, передний край, вернее, два схлестнувшихся, выжидающих каждый своего часа края – наш и вражеский. Спустились к латанной свежепиленными кругляками переправе и пошли дорожками, протоптанными в зарослях краснотала, по забурьяненным полям, по луговинам с черными когтистыми царапинами от разрывов мин. Изредка их провожатый отходил в сторону, подбирал белевшие в траве клочки бумаги…

– А тут давайте бегом, товарищ капитан, – единственный раз соизволил он обернуться к идущим позади.

Невдалеке затукал со знакомым тупым звуком крупнокалиберный пулемет. Но они уже перебежали прорытый меж скатами холмов-двойняшек ход сообщения и вскоре оказались на аккуратно подметенном пятачке перед врезанным почти в отвесный склон блиндажом.

За те двое суток, которые Алексей провел в этом батальоне – на командном пункте, в передовых и запасных окопах, на огневых позициях приданной батальону батареи, – снова и снова возникала мысль, что именно отсюда, от этого рубежа, продолжится фронтовой путь его и всех, кого он оставил в Верхних Хуторах.

Снайперы, поужинав, сразу завалились спать. Им вставать затемно. Алексея увел к себе в землянку замполит, родом из Краснодара, горбоносый, с тяжелой, как у лося, головой. По всему видать, он обрадовался, что, поднаторев здесь, на переднем крае, может теперь просветить и своего коллегу-новичка.

– Обстановку спрашиваешь? Я ее тебе сейчас представлю… – с астматической одышкой проговорил он и потянулся рукой к сложенной в изголовье нар стопке газет, брошюр, журналов. Точно такой же, какая была и у Алексея и в тысячах других блиндажей политработников от Мурманска до Новороссийска… «О Великой Отечественной войне Советского Союза», «Что принес фашизм народам Европы», «Спутник полкового агитатора», «Зверства гитлеровцев в оккупированных областях», «Наша Таня»… Вытащил из этой стопы карту фронтов.

– Послушай, Перекатный, с такой и я каждый день армиями командую, а другая, здешняя, покрупней, у тебя есть?

– Погоди, дойдет очередь и до другой. Я тебе, как коммунист коммунисту, откровенно признаюсь, что когда с Северного Кавказа их погнали, то у меня от сводок Информбюро даже головокружение началось. Считал, что к лету нам и делать здесь будет нечего. Откатятся от Ростова, от твоего Донбасса до самого Днепра, а потом, наученные Сталинградом, начнут и тут фронт выравнивать… Изгибы, видишь, здесь какие?! Но у меня пробуксовка получилась… Силен еще, гад. И вся его главная сила, все узлы и развязки теперь вот тут… А значит, тут оно и развернется, наше с тобой Бородино… Видишь, где мы стоим? У самого фашистского острия. Прямо на нас оно нацелилось, на Новосиль.

– Э, кубанский казак, гляди, чтоб у тебя снова пробуксовка не получилась. На Новосиль им сейчас нацеливаться не с руки. У самих справа Курский выступ навис.

– Я о чем тебе и толкую. Они нам тут тесак к груди приставили, а мы левее из-под Курска им…

– Может, наоборот?

– А вот погляди, что они против нас на Зуше поднакопили…

И он вынул из планшетки исчерканную, покоробленную, как чертеж, побывавший в руках множества цеховых мастеров, другую карту, полевую.

То, что с новосильских высот представлялось ровной, чуть приподнявшейся к северу низменностью, теперь, испещренное извилистыми линиями горизонталей, крупными и мелкими условными знаками, обретало вторую, подлинную действительность. Курганы, речушки, броды, кустарники, деревни и отдельные дворы, каменоломни, дубравы, гравийные и грунтовые дороги. Но была еще и третья действительность – самая главная, показанная на карте остро отточенными красным и синим карандашами.

– Видишь, нейтралка тут, напротив нас, триста пятьдесят метров. У левого соседа еще и побольше, но попробовали продвинуться, ничего не получилось. Бьет с фланга, и к тому же залив мешает. У них тут три, а может и четыре, линии окопов… Дзоты во второй и дальше, в глубине… А эта деревушка у пригорка тоже, считай, сплошной дзот. Под хатами пулеметные гнезда. Еще и сейчас по ночам цемент возят. Минометные батареи, как и наши, кочуют по овражкам.

– Но хоть щипаете вы его?

– А это уж взаимно. Как когда. Завтра утром посмотришь. Вот по этой деревушке недавно ночные бомбардировщики шуганули.

– А их авиация?

– Боевая что-то попритихла, а так летают, с агитацией… Тоже морока… Приказано подбирать и сжигать, а их – как сорняков на непрополотом клине.

– Это листовки, что ли?

– Да, всякие там пропуска… Ребята их зовут геббельсовскими продкарточками. Переходите, мол, будете пить кофе… А недавно и новые писульки появились… Власовские. Грозится гитлеровский прихвостень освободить Россию… РОА создает…

– А это что за зверь?

– Так себя назвали или собираются назвать. Дескать, Российская освободительная армия… Что ж это ваш политотдел моргает? Тебе полагалось бы знать и это…

– Да, может, и не все, как-никак второй эшелон, однако кое-что и мне известно.

О предательстве переметнувшегося к фашистам генерала Власова Алексей впервые узнал из политинформации еще в прошлом году, будучи в резерве Северо-Западного фронта. Побольше об этом мог бы рассказать Фещук, воевавший летом сорок второго года на Волховском фронте, но он, если разговор касался подробностей того, что произошло там, в Волховских лесах, сразу замыкался, темнел лицом. Здесь же, на переднем крае, в новосильской степи, это, оказывается, был уже не какой-то призрачный, неведомо где именно укрывшийся со своими подлыми намерениями враг, а вполне реальный, открыто злобный, и говорили о нем без обиняков и недомолвок.

– Сволочи, своею пакостью всю степь испоганили. Глянь, если хочешь.

Алексей взял протянутый ему Перекатным листок, прочел, мысленно прослеживая цепочку, которая по-гадючьи протянулась от измены в Волховских лесах до этого размноженного в немецких типографиях и удостоверенного печатью со свастикой каинового пропуска. Листок был точно такой же, какие подбирал на обочине дороги и сконфуженно прятал их провожатый. Он рассказал об этом Перекатному.

– То-то я у него спрашиваю – на курево? Нет, говорит, так, для нужды…

– Ну и правильно он тебе, гостю, ответил, – захохотал Перекатный. – Хотя не разрешаю пользоваться и по нужде. Была бы для герра Власова слишком большая честь. Мои ребята это понимают, принесут – и тут же сжигают.

Заговорились, спать пришлось мало. В четвертом часу ночи по ходам сообщения прошли в окопы переднего края. Снайперы уже были на месте, курили, дожидаясь, когда вернутся стрелки, выставленные на ночь в боевое охранение. По замыслу их, ячейки и приспосабливались под снайперские гнезда.

Несмотря на предутреннюю росистую пору, по-прежнему, как и днем, пресно пахло сухой, перекопанной землей. Только со стороны реки из камышей наносило влажный воздух. Оттого, что небо оставалось чистым, звездным, темень под ним казалась плотно спрессованной, непроницаемой. Первым вылез на бруствер Пучков.

– А ну, скок на крылечко – бряк во колечко!..

Еще слышно было, как шуршала и осыпалась под ним земля, а самого уже не видно. Потом также исчез в темноте Стефанович, узкоплечий, гибкий, лучший пластун роты. Собрался было подняться наверх со своим напарником Ремизовым и Морковин, однако в эту минуту над степью беззвучно взлетела ракета. Алексею вспомнились осенние ночи в Старом Подгурье и тамошние ракеты – свет их был кипучим, яростным, многократно отражался в сверкании снегов, а этот шар, ворсистый, матовый, лучился лениво, сонно. Зачернели впереди колья проволочных заграждений, оловянно блеснул куст полыни и, кроме них, ничего. Снова темнота. Привыкая к ней глазами, Морковин выждал и подтолкнул напарника:

– Пошли, Иван…

Вот уже нет их. В нагрудном кармане Алексея лежит рядом с его партбилетом и партбилет Морковина. Отдал его еще с вечера.

– Хоть и не перед разведкой, а все же порядка ради возьмите, товарищ капитан. Спокойнее будет. Тем более, сами знаете, сталинградский.

Морковин вступил в партию в Сталинграде, но не в том Сталинграде, который недавно глянул на них со страниц «Правды» брешами и проломами почерневших разваленных стен, а еще в довоенном, шумном, весело перекликающемся гудками заводов, на одном из которых Морковин слесарил. Он долго не мог списаться с семьей, посылал письма всем, кого мог вспомнить, соседям, знакомым. С приходом Осташко в батальон в первые же дни попросил:

– Товарищ капитан, напишите, пожалуйста, в горком. Неужели вся наша Садовая улица под корень уничтожена?

С помощью Алексея удалось найти в детском доме за Волгой только сестренку.

Там, куда уполз сейчас Морковин со своими ребятами, стрельчато протянулась седая прядка тумана, сузилась и вскоре испарилась совсем, легла росой. Рассветало. Перекатный подозвал Алексея к стереотрубе. Двадцатикратно придвинулась рыжая, выстланная пересохшим дерном насыпь перед чужими окопами, за ней дальше остатки каменных строений, наверное, та самая, укрывшая узел обороны деревенька, белокаменный фундамент снесенного снарядами ветряка, левее обранная камышом затока, посреди которой чернела старая автомобильная покрышка. Однако именно потому, что все стало одинаково крупным и отчетливым, различить там что-либо живое, двигающееся было трудно. Алексей попробовал поделить эту ничейную полосу, наметить на ней промежуточные рубежи для атаки, но ничего хорошего не получилось. Если в развалинах деревни действительно оборудованы дзоты, то они будут держать под прицельным огнем все триста метров, и тут уж никуда не денешься; мертвое пространство только там, по ту сторону первой лилии обороны, а до нее надо рывком…

В широком просвете меж полуобваленными стенами вдруг, пригибаясь, кто-то пробежал. Без шапки, с непокрытой головой, в расстегнутой, с болтающимися полами куртке. И тут, впереди окопа, почти слившись, хлопнули два выстрела. Бежавший на миг вскинулся, распрямился, взмахнул руками, как бы пытаясь хоть ими дотянуться до стены, и не дотянулся, ничком ткнулся в землю…

– По-моему, подстрелили одного, – проговорил Алексей, приникая к стереотрубе. Что же будет дальше?

Солнце поднималось за спиной и отчетливо высветливало даже бурые швы сохранившейся каменной кладки и каждый куст бурьяна, которым заросли развалины. Несколькими минутами позже полынь шевельнулась; ее подминало тело того, кто пополз к первому, упавшему. И опять раздался выстрел. Морковин и его дружки, выдвинувшись на ничейную полосу с ее воронками, ровиками, кочками, просматривали не только передние траншеи врага, но и его ближние тылы, ходы сообщения, укрытые бойницы дотов. И в исподволь развернувшемся поединке участвовали пока только они четверо: немцы молчали. Лишь на какую-то долю секунды над немецким бруствером полыхнул отраженный стеклом оптического прибора пучок солнечных лучей. По все это так мгновенно, что поймать его, взять на прицел снайперской винтовки было бы не под силу…

Гитлеровцы ответили лишь спустя четверть часа. Так и не обнаружив места, где залегли снайперы, они повели минометный огонь по всей площади ничейной земли. Разрывы мин уплотнялись и уплотнялись, и казалось, там уже нет ни одной пяди, не прощупанной и не прочесанной осколками. Полем двигалась, вихрилась зловещая черная поземка, гнала перед собой комки дерна, стебли вырванных трав, облако бурой пыли.

– Послушай, Перекатный, надо выручать ребят, – встревожился Осташко.

– Да, можно бы им и отходить, – согласился замполит.

– Куда же, к черту, отойдешь под таким огнем? Тут не то что голову поднять – вздохнуть не дадут.

– Сейчас что-нибудь придумаем.

Перекатный, сгорбившись и прижимаясь к стенке – осколки свистели и над бруствером, у которого они стояли, – скрылся за изгибом окопа.

Вернулся с дымовыми шашками. Вскоре чадные смоляные косы распустились в степи и, снова свиваясь, сплетаясь в одну большую, заклубившуюся, закрыли горизонт. Перекатный закашлялся и, уклоняясь от наползавшего на окопы смрадного дыма, присел на корточки. Алексея же подмывало вылезти наружу… Уцелели ребята или нет? Что они медлят? Черную завесу уже относило к затоке. Первыми вынырнули из стелившегося дыма Стефанович и Пучков. Сохраняя выдержку, не прыгнули в окоп испуганными зайцами, даже чуть задержались на берме, оглянулись…

– А Морковин? – спросил Осташко.

– Вроде бы и его не задело. Ишь расшвырялись! В отместку? Выходит, есть за что? Ни с того ни с сего не стали бы склад опорожнять, разбрасываться, а, товарищ капитан?

К брустверу подползли Морковин и Ремизов. Морковин, очутившись на дне окопа, стал стягивать с ноги сапог. Встряхнул портянку, и из нее выпал осколок. На излете он пробил задник сапога, но ноги не тронул. Сержант удивленно подкинул на ладони иззубренную, похожую на клык сталь. Дым сносило к реке. В окопе светлело. И только сейчас по взбудораженным, взмокшим, с несошедшей бледностью лицам снайперов стало видно, чего стоило им сегодняшнее утро.

9

– Навоевался?

– За два дня?

– Все же докладывай, докладывай.

Алексей стал рассказывать Фещуку о том, что видел там, на переднем крае. Комбат играл с Замостиным в шахматы, но слушал внимательно. Когда же Осташко упомянул о власовских листовках, то коротким раздраженным тычком руки отодвинул доску.

– А, знакомая стерва! Ишь, где вынырнул!..

– Да ты ведь, кажется, на Волховском где-то рядом был, – неосторожно обронил Замостин, восстанавливая положение на доске. Но Фещук, сам же вспомнивший о своем знакомстве, неожиданно освирепел.

– Рядом? С кем? Я был в рядах Советской Армии, дорогой товарищ секретарь. Я и видел-то этого выродка всего один раз, когда на марше он наш полк обгонял. А потом, когда из окружения выходил, и хотел бы увидеть, чтобы в болото вверх ногами ткнуть, да его к этому времени Гитлер уже пригрел. Понял?

– Ну, а теперь чего злишься?

– Сам знаешь чего… Не ты первый передо мной такой глупейший вопрос ставишь… Рядом! Надо же так сказать!

– Ладно, комбат, извини. Давай все-таки доиграем, можешь сквитаться со мной, коль уж так вознегодовал.

Но Фещук теперь переставлял фигуры рассеянно и снова напустился на Осташко и Замостила вместе.

– Между прочим, товарищи комиссары, что это за баптисты у вас под носом в третьей роте появились?

– Баптисты? – вопрошающе посмотрел Алексей на Замостина, подумав, что за время его отсутствия знакомая рота Литвинова пополнилась какими-то новыми людьми.

– Не слыхал и я о таких… – невозмутимо пожал плечами Замостин, продолжая наседать на белого короля. – Объявляю шах!

– Не слыхали? А вот сегодня при мне была в роте поверка на двадцатую форму, приказал сиять рубахи, смотрю – у Маковки на гайтане целый иконостас.

– Ну, если иконостас, значит, уже не баптист, а такой же, как ты, православный, – заметил Алексей.

– Ты шуточками не отделывайся… Мне легче было бы у Маковки насекомое в рубахе увидеть, чем такую отсталость. Присмотрись загодя, не лишнее.

– Что же присматриваться? Сам же видел, что носит. И снимать его мне права не дано. Кстати, не стал бы его и добиваться.

– Да? Интересно выходит. А ведь, кажется, я отвечаю и за политико-моральное состояние. В случае чего, первая стружка полетит с меня, единоначальника. Вот придет твой земляк, Суярко, порадуй его, расскажи.

Суярко, уполномоченный СМЕРШа в полку, работал до войны в Донбассе, в каком-то горотделе НКВД, и у Осташко сложились с ним довольно-таки дружелюбные отношения. Но совет, который сейчас давал Фещук, был явно лишним.

– По-моему, Суярко здесь ни при чем.

– Как ни при чем? Может, те листовки-пропуска, про которые ты только что говорил, как раз среди таких дремучих пентюхов, вроде Маковки, рыбку и ловят…

– Не думаю… Иуда Искариот пока по церквам в героях не ходит.

– Ты в Библию не забирайся. Ты поближе к новейшему времени…

– А хоть и к новейшему… Наполеона тоже не безбожники били.

– То басурман, супостат, а деникинцев малиновым звоном кто встречал?

– А кто после того в церковь ходил? – встал на сторону Алексея и Замостин. – Моя бабка на что уж богобоязненной славилась, а когда наш сельский поп с деникинцами связался, и дорогу к паперти забыла… Крест, правда, не сняла, а на проповедь или на исповедь не затянешь. А если уж о крестах говорить, то и я, правда, не у нас, а в транспортной роте, тоже у двоих видел. Ей-богу!

Тут уж при таком убеждающем восклицании секретаря партбюро все трое рассмеялись.

– Во против меня блок какой! – отходчиво удивился Фещук. – Ладно, отставить разговор. А все же посматривайте, чтоб батальон не прозвали архиерейским. А то раздобуду вам обоим по кадилу, и будете впереди стрелковой цепи непротивленческий фимиам воскуривать.

Но хотя этот разговор и свелся к шуткам и улыбкам, однако оставил у Осташко на сердце неприятный осадок.

Когда-то, в конце двадцатых годов, начиная работать на шахте, он видел это собственными глазами; поднимался на-гора, сдавал лампу и сразу побыстрее в баню отмыться от угольной пыли. Там, в пару, толчея замурзанных тел. Раздеваются, и у половины из них, большей частью сезонников, на цепочках или на шнурках – крестики. Латунные, серебряные, позолоченные. Если бы можно было проследить, кто и когда с ними расставался! После школы ликбеза? На территориальных сборах? В годы коллективизации? На курсах машинистов врубовых машин? После того как сын вступил в комсомол и уговорил отца, чтобы тот не вынуждал краснеть перед людьми? А вот, оказывается, Маковка дотянул с нательным крестом и до Великой Отечественной… Само собой, верующих еще хватает и в селах и в городах, только редко кто носит крест. А Маковка не снимает… Тут уже упрямство, что ли? Истовый фанатизм? Поди загляни ему в душу! Знает же, что он один такой в роте, что выделяется из всех, а не обращает внимания, может быть, даже и подкладку какую-либо активно подводит. Не про себя; про себя веруй, сколько хочешь, а вот если других начинает обивать?.. И Фещук по-своему прав, настораживаясь.

Алексея потянуло в третью роту. Но смог побывать там только на следующий день. После отлучки накопились дела – политдонесения, занятия с офицерами.

Парторгом в третьей роте был Зинько, списанный с Днепровской военной флотилии морячок. Из госпиталя в Сарапуле его выписали с заключением, что годен лишь к нестроевой службе. Где-то под черепом остался осколок, который врачи извлечь не решились – опасно. Но не примирившись со скитаниями по дивизионным тылам, Зинько поэтапно добрался до хозвзвода, и отсюда путь в стрелковую роту оказался уже совсем близким. На лбу у Зинько тянулась выше, к темени, глубокая, вызывавшая у каждого сострадание вмятина, и ему, единственному в батальоне, разрешили отпустить волосы.

У Зинько и спросил Алексей о Маковке.

– А почему он вас интересует, товарищ капитан? Наверное, после той двадцатой формы? Так я про крест давно знал, еще в Кащубе. А только плохого ничего про Маковку не скажу. Старательный, тихий…

– Тихий! Ты знаешь, что про тихих пословица говорит?

Зинько задумчиво покрутил чуб, потом привычно натянул его на шрам, пригладил.

– Нет, эта пословица не для него придумана. Отстрелялся хорошо, политинформацию слушает внимательно… Тютюн смалит, от чарки не отказывается.

– А откуда он сам родом?

– Из Молотовской области… Раньше Пермь… Это же не то что наша Украина, товарищ капитан… А там есть такие глухоманные места, что, наверное, и скиты еще стоят.

– Это он тебе говорил?

– Нет, батько… Батько там в ссылке был… Про Сорочинское восстание слышали?

– После царизма двадцать пять лет прошло, – заметил Алексей, понимая всю относительность той характеристики, которую давал Зинько.

– Это так, товарищ капитан, а все ж Днепрострой и Магнитка туда еще не дотянулись… Может, хотите – я его позову?

– А что сейчас делает рота?

– Чистка оружия.

– Идем посмотрим.

Взвод, в котором находился Маковка, чистку уже заканчивал. Винтовки ставились в пирамиду. Понимая, что было бы опрометчиво вот так с ходу заинтересоваться винтовкой Маковки, Алексей снимал с пирамиды и осматривал их все подряд, потом уже спрашивал, кому какая принадлежит. Бойцы наблюдали за ним с веселым любопытством. Поверка ведь не инспекторская. Своя. Так дошла очередь и до той винтовки, которой больше всех других интересовался Осташко.

– Это моя, товарищ капитан, – негромко откликнулся в заднем ряду спокойный голос, когда Алексей назвал номер.

И хотя взвод не расступился, Маковка безо всякого труда, направляя боком плечо, протиснулся к пирамиде. Роста отнюдь не богатырского, и гимнастерка выглядела на нем тесной не из-за роста, а из-за приподнятой груди, крепко посаженной шеи и свисавших чуть ли не до колен сильных рук. Чернявый, с черными бирюковатыми глазами, по каким угадывалась в далеких предках то ли монгольская, то ли угро-финская кровь. В скитах такие, пожалуй, не вырастали, однако если представить его себе с бородой, то проглянула бы в лице какая-то диковатая, кержацкая красота.

Алексей неторопливо рассматривал винтовку. Чистая, хорошо протерта. В Ташкенте, в самом начале учебы, Мараховец вот так, у пирамиды, осмотрев одну из винтовок, убежденно сказал, что ее хозяин левша. И подтвердилось. Цуриков оказался действительно левшой. Все тогда оторопели и после этого с удвоенным усердием чистили оружие, побаиваясь шерлок-холмсовской проницательности комвзвода. Но к винтовке Маковки наверняка не придрался бы и Мараховец. Алексей проверил курок на боевом взводе, задержку затвора, прицельную планку, хомутик на прицеле.

– Долго в запасном были, Маковка?

– Две недели, товарищ капитан.

– Маловато, но, видать, крепко требовали там с вас, на пользу пошло… Что улыбнулись, или не так?

– Да мне там винтовку и держать не пришлось. Одна на троих была. А тех, кому она не внове, сразу отобрали в маршевую роту…

– А вам она, значит, не внове?

– Раз в тайге живем, то, само собой, сызмальства приучался… Правда, не к такой… Берданка, малокалиберка… По белкам, соболю…

– Стало быть, и здесь, на фронте, без промаха?

– Хвастаться не стану, товарищ капитан. Тут само дело покажет…

Алексей уходил из роты с мыслью, что Маковка все-таки остался для него загадкой. Отличный стрелок? Любит и бережет свою трехлинейку? Это немало. Каким-либо толстовством, непротивленчеством тут и близко не пахнет. Но все-таки не только на самого себя, на свое оружие, а и на силу креста, раз его носит, надеется Маковка. И каково же, допустим, будет ему, бельчатнику, привыкшему к к лесной немоте и тишине таежных распадков, вдруг в открытой степи оказаться один на один с вражеским танком? Огнедышащий антихрист, железный, плюющий смертью сатана! Тут и те, кто без креста, паникуют. И разберись в этих неопределенных, ничего не обещающих словах: «Дело покажет…» Потемки! А когда прикажут пойти за огневым валом? Тогда что?

А все близилось к этому.

Однажды ночью по ту сторону бугра заурчали моторы танков. Утром Чапля принес в штаб батальона весть, что там, за бугром, в леске, расположилась какая-то танковая часть – бригада или полк. Такому соседству обрадовались. Из одного плана-календаря в другой переходила тема занятий «Обкатка танками», да не было их самих. Фещук, заполучив одобрение Савича, пошел к танковому командиру, и тот согласился присылать вечерами – днем возможна демаскировка, запрещено – по одной тридцатьчетверке. Прибывшая машина так бесцеремонно утюжила, вминала окопы, в которых засели стрелки, что и Фещук и Осташко испугались – не переусердствуют ли танкисты? Когда танк тяжело вгруз кормой в окоп, в котором находилось отделение Талызина, заворочался там, заскрежетал гусеницами, Алексей побледнел. Все ли встанут после этого оттуда, со дна окопа? Увидел сквозь выхлопы синеватого дымка поднявшиеся над разваленным бруствером присыпанные землей пилотки, сосчитал, облегченно вздохнул. Все же, когда машина собиралась разворачиваться на новый заход, не выдержал, подошел к ней.

– Лейтенант! – крикнул он затянутому в комбинезон командиру экипажа, что высунулся из башни. – Ты того, утюжь чуть помягче… поосторожней…

– И фрица будете об этом просить, товарищ капитан?

– Да нам же его и увидеть не придется, если ты так будешь стараться. Кто же в роте останется?

– Зато в тех, кто останется, можете не сомневаться, товарищ капитан. Они у меня еще здесь, во втором эшелоне, гвардией станут. Благодарить будете.

– Спасибо, дружище. Только все же обкатывай с оглядкой. Перемахни через окоп – и ладно. А то вижу, что во втором эшелоне и ты гвардеец, а как будет в первом, кто про то знает?

Уязвили, взаимно поддели друг друга. Танкист скрылся в машине. Теперь тридцатьчетверка разгонисто проносилась и перелетала над окопом, как скаковая лошадь через барьер, словно бы и не задевая подковами-гусеницами насыпи.

Обкатать, однако, успели только две роты. До третьей, где был Маковка, не дошло. На другую ночь снова железно заурчало за бугром, а наутро только впечатанный в траву широкий след траков напоминал о недавней стоянке танкистов, след, уходивший туда, к Новосилю…

Возобновили отработку ближнего боя. Коли! Бей прикладом! Отбив влево, отбив вправо! Бросок гранаты с места! Граната с ходу! Сначала метали болванки. Упражняться в дальности броска и меткости можно, и все-таки не то – игра в городки. Потом штаб дивизии разрешил взять боевые – расходовать экономно, дать по одной на брата только тем, кто не обучен. Начали с третьей роты. Ложбина наполнилась сухим, далеко разносившимся треском, будто валили мачтовый лес и грохались о землю тяжелые стволы, обламывались и трещали под их тяжестью ветки, взлетала над местом падения кора и хвоя. Алексей, прихватив с собой свежие газеты, пошел на учебное поле.

– Кого вам, товарищ капитан? – спросил один из бойцов, заметив, что замполит ищущим взглядом окидывает поле.

– Зинько где?

– Он вместе с комроты в укрытии… Газеткой можно у вас разжиться, товарищ капитан?

– Возьми дивизионку… А эти Зинько почитает вам на перекуре.

Алексей прыгнул в окопчик, в котором сидели лейтенант Литвинов и парторг. Литвинов поочередно вызывал бойцов. Они не соскакивали, а как-то мешковато, на спине съезжали в окоп, держа перед собой гранату. Но, ступив на дно окопа, казалось, сразу обретали уверенность – остальное было знакомо, механизм гранаты изучили раньше.

– Маковка, – позвал Литвинов.

Дело уже близилось к концу, и на лице Литвинова, которому уже надоело корчиться в жаркой тесноте укрытия, зримыми были и облегчение и довольство, что все идет хорошо и никто его не подводит. Казалось, что и на лице спустившегося в окоп Маковки тоже было облегчение, что часовое ожидание кончилось и он сейчас присоединится к своим сослуживцам, плескавшимся у колодца.

– Все понятно? – однотонным голосом спросил Литвинов.

– Объяснили…