Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

33

Был на исходе пятый час боя. Солнце подобралось в небе уже к той невидимой черточке, которая в этот мартовский день была для него пределом, и при набравших полную силу солнечных лучах отчетливее выступило у беспаловского переезда месиво грязи, крови, снега, расстрелянных гильз.

Батальон фашистских автоматчиков, потерявший половину своего состава, в шестой раз откатился назад, укрылся в рытвинах, кюветах, за бугорками. Если бы они знали, что эту атаку отражали всего несколько тяжелораненых бойцов!

Но и этот недружный и разрозненный огонь напоминал о том, что первый взвод жив…

Болтушкин медленно полз по ходу сообщения к соседним окопам. Раненный осколками в плечо и в ногу выше колена, потеряв много крови, он выбрасывал вперед автомат, упирался прикладом в землю и со стоном подтягивался к нему.

В одном из окопов Болтушкин увидел Вернигору. Сержант всем телом навалился на переднюю стенку окопа, закинул вперед сцепленные руки, опустил на них голову. «Жив или нет?» Александру Павловичу подумалось, что Вернигора убит и только это положение рук не позволяет телу упасть на дно окопа.

– Иван!

Вернигора, не поднимая головы, повернул ее, глянул вниз на Болтушкина затуманенными глазами.

– Павлович…

– Кто еще остался?

– Кажись, Букаев… Вон под танком. А у тебя?

– Торопов, Тюрин… Ранены, но еще держатся… Ты стрелять можешь?

– Буду. Контузило меня…

– Подкрепления вот-вот ждать надо.

Болтушкин пополз дальше.

На небольшом пятачке, от которого ответвлялся ход сообщения к запасным окопам, Болтушкину пришлось перелезать через несколько лежавших навалом трупов. В одном из убитых узнал Ивана Чертенкова. Грузчик из Улан-Удэ в рукопашной схватке оказался страшным для гитлеровцев противником. Тяжелые узловатые руки его и перед смертью не выпустили горла фашистского унтера. Сам Чертенков был убит выстрелом сзади.

Дальше за изгибом траншеи Болтушкин наткнулся на воронку и в ней увидел два присыпанных землей, вплотную друг к другу лежавших тела – Зимина и Крайко.

Несколько минут Александр Павлович запоминающе смотрел на ставшее теперь таким недоступно строгим лицо своего фронтового побратима, затем расстегнул верхние пуговицы зиминской шинели, нащупал в кармане гимнастерки партийный билет и другие документы. Вынул их, положил к своим. «Пока жив, пока автомат в руках, пусть они будут со мною».

Головы обоих убитых лежали на вещевом мешке, распираемом изнутри чем-то твердым.

«Диски, гранаты, – догадался Болтушкин. – Они-то мне и нужны».

– Ты уж, Сергей Григорьевич… поделись со мной напоследок, дружок, – жарко зашептал Болтушкин и осторожно потянул к себе вещевой мешок.

На краю воронки недвижно лежал кто-то третий. Снизу были видны только его кирзовые, залепленные глиной сапоги. Узнал Павлова. Шинель на груди разорвана в клочья. На снег обильно натекла кровь, наверняка убит осколком. Груда отстрелянных гильз рядом, под рукой, так и не выпустившей автомат.

Стенка окопа, разрушенного снарядом, обвалилась, и теперь наверх можно было выползти не вставая. Подтаскивая за собой вещмешок, Болтушкин поднялся из окопа. Впереди, метрах в четырехстах от себя, увидел высящуюся над бугром башню тяжелого, с короткоствольной пушкой, танка. Чуть дальше стоял и другой…

Видимо, гитлеровцы растерялись от понесенных ими таких неожиданно больших потерь и теперь ждали дальнейших приказов. И из какого-то штаба, где вчера с непреложной точностью минута в минуту было вычислено, когда именно фашистские части должны пройти через Тарановку, он последовал, этот приказ, отданный в бешенстве из-за пятичасовой задержки.

Первый, ближний танк двинулся вперед. Он шел пока один, на малой скорости. Болтушкин с горечью осмотрелся по сторонам. Подмога, где она? И вдруг бессвязно и радостно вскрикнул перед долгожданным… Из-за станции выбегала цепь красноармейцев.

Наверное, их заметили и в смотровые прорези танка. Он прибавил скорость и был уже совсем недалеко от окопа Болтушкина.

Судьбу переезда теперь решали считанные минуты. Кто опередит? Успеет ли подкрепление добежать до окопов и занять оборону или танк вырвется на насыпь и оттуда из всех трех пулеметов огнем в упор ударит по цепи?

Александр Павлович приник лицом к мелким комьям смерзшейся земли. Не лучше ли было бы встретить этот наступивший миг последнего выбора не сейчас, когда она, земля, еще такая неприветливая, холодная, сырая? А встретить позже, чтобы еще хоть разок полюбоваться на нее, отогретую и щедро украшенную весной, звенящую песнями жаворонков, расшитую травами и хлебами во всю свою привольную ширь! Э, да и сейчас, такая скуповатая на ласку, как она мила!..

Но где-то между этими светло мелькнувшими размышлениями, вернее, одновременно с ними Болтушкин уже сделал свой выбор. И, бесповоротно выбрав то, что подсказывала ему совесть, он почувствовал, как вошло в сердце великое и мудрое спокойствие.

Всего несколько минут назад Александр Павлович готов был грызть землю от томящего сознания своей беспомощности, своего бессилия перед этой дьявольски грозной махиной, мчавшейся к переезду… Сейчас же в последний раз предрешил то, что должен был сделать, и – хотя был дважды ранен, потерял много крови – понял, что все же куда сильней, во много раз сильней, чем все те, кто укрывался за броневыми плитами.

И с презрением следил он теперь за приближением тяжело покачивавшейся машины.

Главной задачей было остаться незамеченным. Александр Павлович осторожными движениями отложил в сторону автомат, чуть отпустил на шинели ремень, сунул за него две связки гранат. Одну гранату хотел положить за пазуху, но, вспомнив о своих и зиминских документах, не стал этого делать. «Только бы хватило силы подняться», – подумал, зная, что размахнуться рукой, в предплечье которой была рана, не сможет. Лежал, вслушиваясь, как все сильней гудит и вздрагивает земля. Лязг гусеницы рядом. Привстал, рывком бросился под блеснувшие стальной синевой траки…

34

…А ты, что ты еще можешь, Вернигора? Рваная, набежавшая из-за станции тучка на миг закрыла солнце. Наверное, лежал ее путь куда-либо севернее, туда, где в хмуром небе еще теснились хмурой громадой ее собратья. А вот же не стерпела, остановилась над переездом, труханула мокрым лапастым снежком, словно желая освежить запекшиеся губы тех, кто еще жил и боролся, а тела павших прикрыть хотя бы редким, как марля, пологом.

Когда подтаявшие на лету хлопья зачастили и закрутились затейливым роем, тогда будто бы отдалилось далеко в глубь степи все, что минутой назад представлялось Вернигоре неотвратимой угрозой.

«Да полно, не сон ли все это?» – искрой мелькнула мысль в темном провале контузии. Вот же сгинет, бесследно развеется это проклятое наваждение, и снова послышится рядом ворчливый говорок Андрея Аркадьевича, из-за развилки окопа выглянет со своей застенчивой улыбкой Грудинин, торопливо пробежит с широнинским поручением Петя Шкодин, на потеху всему первому взводу ввяжется в какой-либо смешливый, безобидный спор Нечипуренко… Он, Вернигора, увидит все это. Стоит только преодолеть сковавшую тело тяжесть, вернуть привычное бодрствующее сознание. С силой шевельнул плечами, чтобы освободиться от кажущегося сна, до крови прикусил губу, стремясь этой, намеренно вызванной болью заглушить другую – тупую, цепенящую, парализовавшую все движения.

И тут же прояснившейся частью сознания понял, что перед ним явь. Да, никого из друзей уже нет. И он сам должен довершить то, ради чего пришел сюда первый взвод, ради чего здесь, у переезда погибли его товарищи…

Что же ты можешь, Вернигора?

Откинул голову чуть назад, подставил лицо падавшим хлопьям снега, жадно ловил их пересохшими губами. Пулеметные очереди – одна, за ней другая – прогрохотали почти над самым окопом; почти над самым окопом заскрежетало, залязгало, и Вернигора, обессиленно навалившись грудью на стенку окопа, ощутил всем телом, как встряхнулась земля от нависшей многотонной тяжести.

Прямо перед ним кружился на одной уцелевшей гусенице танк, подорванный Болтушкиным. Пламя и раскаленный воздух, вырываясь из выхлопной трубы, выжгли в снегу округлую рытвину до самой земли, забросали все окрест грязью. Горячая, напоенная бензиновой гарью волна пахнула прямо в лицо. Сколько раз радовал этот синеватый дымок на марше, на бесчисленных фронтовых дорогах, когда взвод обгоняла колонна спешивших к переднему краю машин. А этот – ненавистный, прогорклый, чужой – сразу напомнил о потерянных побратимах, о пролитой крови, об истоптанной, оскверненной врагом земле. И уже совсем, совсем ясным стало сознание.

Подбитый танк не мог ни на шаг продвинуться навстречу подкреплению. Но башенный пулемет не прекращал огня, и Вернигора видел, как неумолимо редела подбегавшая на подмогу цепь стрелков. Ее правый край, не добежав даже до ложных позиций, залег, и автоматчики открыли беспорядочную стрельбу, с такой дистанции не опасную ни для приборов наблюдения, ни для смотровых щелей танка. Но именно она, эта стрельба своих же автоматчиков, и мешала сейчас Вернигоре.

– Отставить! Эй, хлопцы, отставить! – приподнялся над окопом и закричал Вернигора. Несколько раз он сверху вниз махнул зажатой в руке ушанкой. Вряд ли расслышали и разобрали его слова. А жест поняли, угадали своего и перенесли огонь в сторону – там, позади подбитых танков, гитлеровцы изготовились к новой атаке. Пригнувшись, Вернигора метнулся к танку. Он и сам еще не знал, что будет делать. Гранат не осталось. От контузии сильно дрожали руки. Очередь из автомата, нацеленная этими дрожащими руками в смотровую щель, не зацепила даже брони, пошла поверху. А танк уже рядом. Вернигора подполз к той его стороне, где не было гусеницы, уцепился руками за скользкий выступ брони, стал взбираться на машину. Она вздрогнула, повернулась на месте, словно желая сбросить с себя и смять смельчака. Ветер кинул полу шинели в ведущее колесо. Страшная сила потянула Вернигору книзу. Не поддавался ей, напрягся, крепче сжал руками броневую кромку.

Оставив внизу клок шинели, Вернигора поднялся на танк. Пулемет не умолкал. Вот же рядом он. И будто виделось за броней искаженное страхом и яростью лицо стрелявшего. Но что с ним сделаешь? Торопливый взгляд остановился на запорошенном снегом запасном звене траков, лежащем у борта. С трудом поднял его и, зайдя к пулемету со стороны, с силой опустил на смертоносное, высунутое в прорезь дуло. Пулемет уже смолк, а Вернигора все еще наносил по нему удар за ударом, пригибая книзу острое разящее жало. Он выпустил из рук траки лишь тогда, когда почувствовал, что вновь непреодолимое изнеможение подступило к сердцу; чтобы не упасть под машину, схватился за дуло, обессиленно повис.

…Кто-то тряс его за спину. Посмотрел затуманенным взором вниз, не сразу разглядел на заснеженной шапке подползшего солдата красную звездочку.

– Сюда, браток, сюда. Падай!

Услышал эти слова и разжал ладони, пластом ссунулся с брони.

35

– Шкодин, сюда… Помоги! – очнулся и невнятно прохрипел Широнин. Из рассеченной осколком губы текла кровь, и по расползшемуся на грязном снегу большому пятну Петр Николаевич понял, что был в беспамятстве долго. Многопудовый груз налегал на ноги, на поясницу, вдавливал его в землю.

– Помоги!.. – и тут же увидел Шкодина, лежавшего неподалеку от обвалившихся камней. Глаза Пети были накрепко зажмурены, точно перед ослепительной вспышкой света, и две глубокие складки – их раньше не было – залегли на лбу выше переносицы.

Широнин застонал, попытался высвободиться из-под камней сам. Но даже попытка пошевелить ногами или рукой вызвала мгновенно такую страшную боль во всем теле, что он, изнеможенно опустив голову на снег, застонал еще громче.

Неподалеку послышалось шуршание – кто-то или подползал, или осторожно подходил. Неужели гитлеровцы? Плотнее приникнув лицом к земле – может, подумают, что убитый, – Широнин кистью правой руки – всю руку выпростать было невозможно – шарил по земле, искал пистолет… «Вот оно и последнее!» Но пистолета не было. А шуршание ближе, ближе, и кто-то, уже совсем рядом, наклонился.

– Живы?.. Товарищ лейтенант?..

Свой! Широнин повернул голову и прямо перед собой увидел обеспокоенное, бледное лицо незнакомого красноармейца.

– Помоги, жив.

– Ох ты! Как же это вас так? Кирпичей-то сколько навалило, – растерянно срывалось с подрагивающих губ красноармейца. Не поднимаясь с коленей, он стал медленно сбрасывать камни, помогая толчками плеча рукам, вернее, одной левой руке… Правая висела неподвижно, и Широнин догадался, что красноармеец тоже ранен.

– Потише, браток, полегче, – проговорил Широнин.

Лицо красноармейца при каждом движении мучительно кривилось от боли, и он стиснул зубы. Как ни было больно самому Широнину, он сейчас страшился одного, что у красноармейца не хватит сил разобрать завал и он откажется от этой попытки, уйдет. А тот постанывал, скрипел зубами, но продолжал делать свое дело, позволяя себе лишь короткие передышки.

– Выручим, товарищ лейтенант. Потерпите, выручим, – шептал он.

Стрельба хотя и стала реже, но не отдалилась. Из-за груды обрушенных камней поля боя не было видно. Наконец красноармеец расчистил завал, освободил Широнина и он привстал, осмотрелся ищущим взором. Неужели из первого взвода не осталось никого?

В окопах сновали незнакомые Петру Николаевичу красноармейцы. Они устанавливали пулеметы, поправляли брустверы. По ходу сообщения к развалинам метеостанции подбежал какой-то, тоже незнакомый старший лейтенант. Ворот его шинели и гимнастерка были расстегнуты. Деловитым взглядом он окинул окопчик, из которого командир первого взвода руководил боем, на секунду задержал этот взгляд на залитом кровью лице Широнина.

– Ну-ка, давай отсюда, дружище. В тыл, в тыл, давай, голубок! – как бы смягчая этими ласкательными обращениями свой грубоватый сиплый голос, закричал старший лейтенант на Широнина и торопливо стал обосновываться в окопе – скинул шинель и остался в меховом жилете, разложил на берме несколько гранат.

Теперь он был здесь полновластным хозяином, отвечал за этот кусок земли у переезда и за все то, что могло с ним произойти.

Однако Широнин еще не мог свыкнуться с этим.

– Постой, куда же я пойду? А бойцы?.. Бойцы мои где?

– Э, что уж об этом спрашивать, лейтенант? После такого боя…

Широнин смотрел на окопы. Посолонело во рту, спазмы сдавили горло.

– А люди!.. Люди-то какие! – задыхаясь от волнения, воскликнул он, чувствуя, как застилаются влагой глаза.

– Ну, ладно, сослуживец, ты того… спокойней, спокойней, – сочувственно произнес старший лейтенант. – Мои ведь тоже не из железа… И внезапно, раздражаясь, закричал: – Да ты что мне здесь, слезу собираешься пустить? Сырость развести? Сказано тебе – уходи!.. Ясно? Кто здесь старший? Выполняй!

– Сумку бы только достать, – уже не переча своему преемнику, попросил Широнин. Его полевая сумка осталась под обрушенной стеной.

– Ладно, после войны найдем, не мешай, говорю! – отмахнулся рукой старший лейтенант и обернулся к красноармейцу: – Пирожков, ты ранен?

– В правую руку, товарищ старший лейтенант, но стрелять еще бы мог.

– Без тебя обойдемся. Вместе с лейтенантом сейчас же на медпункт. Слышишь? Вместе.

– Иначе нельзя, товарищ старший лейтенант. Он ведь сам и до насыпи не дойдет.

– Ну, быстро, быстро.

Старший лейтенант торопил. Далеко впереди весь склон Касьянова яра зачернел от передвигавшейся вражеской пехоты – подкрепления подходили и к атакующим.

Широнин с трудом поднялся. Из простреленной груди вырывалось свистящее дыхание. Ступить на правую ногу он не мог. Пирожков закинул руку лейтенанта к себе на плечо, обхватил его за пояс своей левой.

– Как-нибудь дойдем… Нам бы только через насыпь перейти.

По размякшему, скользкому склону насыпи пришлось перебираться и ползком, и на четвереньках. Тут уж Пирожков помочь почти ничем не мог. Только поднявшись чуть выше, протягивал руку Широнину, подтягивал его. На той стороне насыпи утомленно опустились на снег. А позади, отделенные насыпью, все еще слышались сердитые покрикивания старшего лейтенанта.

– Луценко, эй, Луценко, ты что же ворон ловишь? Выдвигайся с пулеметом вперед. Сомов, тебе говорю или нет? Переходи в окоп Луценко. Приготовить гранаты!..

Пирожков обернулся к Широнину:

– Пошли дальше, товарищ лейтенант?..

– Нет, Пирожков, так, видно, дела не будет, – проговорил Петр Николаевич, понимая, насколько тяжело приходится с ним красноармейцу. – Ты и сам еле идешь. Надо что-то другое придумать.

После минутного размышления он снял ремень, приложил автомат прикладом вниз к ноге и стал туго привязывать его ремнем.

– Что это вы, товарищ лейтенант? – удивился красноармеец.

– Полевой протез… Патент заявлен, – нашел в себе силы пошутить Петр Николаевич. – Помоги только встать.

Поднявшись, Широнин даже с неким победоносным торжеством взглянул на Пирожкова.

– А что скажешь? Ведь неплохо получилось?

Автомат был приспущен вершка на два ниже ноги, и теперь можно было и не становиться на землю раздробленной пяткой.

Ковыляя, делая частые остановки, Широнин и Пирожков вошли в село. Обстрел Тарановки не утихал. Гитлеровцы продолжали рваться к востоку по всем дорогам. Канонада не прекращалась и севернее села, где принимала свое боевое крещение чехословацкая часть. Ни там, в районе Соколова, ни здесь, у тарановских взгорий, гитлеровцам не удалось добиться никакого успеха. И, видимо, на всех участках боя возникло то положение, при котором обе стороны собирают силы для решающей схватки.

Раненым предстояло сворачивать вправо, в переулок, в конце которого в одной из хат размещался медпункт. Широнин у переулка остановился и, схватившись рукой за изгородь, долго смотрел в сторону площади перед школой, где позавчера был КП полка. Сейчас через площадь только изредка перебегали красноармейцы. Но вот на площади появилась, правда небольшая, но шедшая строем, группа солдат. Идущие впереди несли какой-то длинный, покачивающийся над головами свиток. Вверху над ним что-то огнисто блеснуло… «Знамя, – в ту же минуту догадался Широнин. – Знамя полка!» Куда его могли нести? Может быть, не захотели оставить в обстреливаемом селе и нашли укрытие где-либо в стороне? Или, наоборот, Билютин решил вынести эту святыню полка в его боевые порядки, чтобы перед новой, нещадно суровой битвой окрылить дух гвардейцев?!

Широнин, придерживаясь рукой за жердь изгороди, уже брел по переулку, а взглядом все еще ловил отдаляющиеся золотистые блестки знаменного копья…

36

…Вот уже несколько дней в короткие летучие паузы, которыми перемежалось забытье, Вернигора слышал над собой участливый женский голос, чьи-то руки бережно поправляли подушку, подносили к губам чашку с водой, но приподняться, откликнуться на этот голос он был не в силах. Давно, где-то позади, в отгрохотавшем степном бою, осталась нестерпимая, плавящая мозг боль, и теперь в дружески оберегаемой кем-то тишине с ним лишь слабость, такая слабость, что кажешься самому себе бесплотным – не поднять век, не шевельнуть губами.

Однажды его лица мягко коснулось позабытое за эти дни, почти человечье своей ласковостью тепло; даже сквозь смеженные ресницы Вернигора радостно ощутил льющийся сбоку свет, и словно бы именно этого – первой радушной улыбки весны – до сих пор не хватало, чтобы подтолкнуть организм и вывести его из тяжелого оцепенения.

Вернигора открыл глаза, тут же испуганно зажмурился от хлынувшего в них золотисто-песчаного блеска солнца и, превозмогая робость, снова открыл их. Где он?..

Над головой низко нависали ребристые, чуть задымленные балки потолка, в углу, убранная расшитыми рушниками, чернела икона. Слева на подоконнике – неприхотливые калачики, высаженные в консервные банки, справа – печь, к низу которой приткнут куда-то отлучившейся хозяйкой веник. Хата, как добрая тысяча других хат, в каких уже пришлось то дневать, то ночевать за годы войны. И, почувствовав сильную жажду, Иван Григорьевич привычно глянул в сторону двери, рядом с которой обычно даже ночью, на ощупь, находил ведро или кадку с водой. Конечно же, она стояла и тут.

Он привстал, опустил ноги с лавки, на которой лежал. С недоумением увидел, что на нем не щеголеватые суконные бриджи – он один, если не считать Широнина, носил их в первом взводе, – а потрепанные штаны из чертовой кожи и шерстяные, домашней вязки носки.

Где же все-таки он? Вернигора не обнаружил ни своей шинели, ни автомата, ни вещмешка на стене, где висела хозяйская одежда, и тщетно пытался вызвать, оживить в затуманенной памяти хоть какое-либо воспоминание. Собрался с силами, приподнялся, шагнул к кадке и не дошел – изнеможенно опустился на скамью, зацепив и сбросив на пол стоявшую на ней миску.

Дверь из сеней распахнулась, и в хату торопливо вошла привлеченная шумом пожилая женщина.

– Та боже ж ты мий, чому ж ты пиднявся? Хиба тоби зараз разгуливать? – запричитала она и кинулась к Вернигоре, который беспомощно вцепился пальцами в край скамьи, чтобы не сползти на пол. На лице выступили капли холодного пота, приглушенно, словно замирая, забилось сердце.

– Испить, мамо… – обессиленно прошептал Вернигора, глядя в густо обобранные морщинами, добрые, ясно-голубые глаза.

– Позвал бы. Разве б я не почула? Я ж тут в коридорчике була. А ну до лижка, до лижка! [9]9
  Постель (укр.).


[Закрыть]

С силой, удивительной для ее лет, она приподняла за плечи Вернигору, отвела его обратно, на лавку, принесла пить.

Через несколько минут Вернигора знал все.

– Да ты только не хвылюйся… Чого тоби зараз хвылюваться? Не трэба, – трижды вставляла хозяйка в свой сбивчивый рассказ заботливое и вместе с тем неясно тревожащее предупреждение. Для чего оно? Вернигора вначале не понимал, а потом пришла горькая и жуткая догадка, приподнялся, взволнованно и требовательно спросил:

– Скажи прямо, у немцев я?..

– И як же тоби не соромно? – обиженно всплеснула руками и воскликнула хозяйка. – Хиба ж я нимка?

– Не крути, мамо… Сама понимаешь, о чем я пытаю. В Тарановке немцы?

– Ну немцы! Что с того? Ты-то на своей земле, у своих! До нашей хаты они и зимой не заходили, а сейчас, по весне, им сюда и зовсим не соваться. Подывысь у викно.

Женщина протерла рукавом запотевшие стекла. За ними проглянул небольшой, огороженный низеньким каменным забором садик. Сразу же от него начинался крутой спуск в глубокую ложбину, на дне которой, казалось, уже шумели под набухшим голубоватым снегом веселые мартовские ручьи.

– Ось диждемося своих назавжды. А гитлеровцам зараз не до нас. Они и старосту доси не призначили, чують, что час их пройшов. Скильки ж вы их, гадов, побылы, скильки побылы! Навалом лежали в Касьяновом яру. Три дня гитлеровцы их кудысь развозили… чи в Староверовку, чи в Красноград…

– А наших?..

– Наших мы сами поховалы. На майдане, де школа, братську могилу копали. Ой, какой же один молоденький был («Шкодин, Петя», – подумал Вернигора), а другой смуглявый, смуглявый, мабуть, не з нашего краю… Биля пулемета як лежав, так и перед смертью его из рук не выпустил…

«Фаждеев», – догадался Вернигора, испытывая чувство сердечной вины перед товарищем по оружию. Как он мог в те страшные минуты, кажется, шестой по счету атаки, усомниться в Фаждееве, посчитать его трусом?!

Из рассказа Максимовны – так звали хозяйку хаты – Вернигора представил себе все, что с ним произошло. Очевидно, это было на второй или третий день боя, когда заслон, выставленный у беспаловского переезда, выполнил свою задачу и получил приказ отойти. Тогда-то Максимовна и подобрала в одном из дворов его, сваленного в беспамятстве тяжелой контузией. Она жила сейчас одна: муж и сын были в армии. Двор Максимовны находился действительно на отшибе, и никто даже из близких ей односельчан не знал, что кого-то укрывала эта закинутая на крутое взгорье хата.

После того дня, когда Вернигора пришел в сознание и впервые поднялся с постели, он стал быстро крепнуть. Но с поправкой пришло и другое – удручало вынужденное бездействие, угнетал каждый, казавшийся томительно нескончаемым, день ожидания. При всем своем заботливом попечении о нуждах выздоравливающего не могла Максимовна разгадать его самой настоятельной и жгучей потребности.

– Ты скажи, Максимовна, твой Федос курил? – не выдержал и как-то спросил хозяйку Иван Григорьевич.

– Федос? Да от него дым, як из заводской трубы, валил, – почему-то восторженно, видимо, тронутая этим воспоминанием, воскликнула Максимовна. – Нашу хату, мабуть, не то что пчела, а и комар десятой стороной облетал. Ось як вин курив!..

– Так, так… А что же он у тебя курил, Максимовна? – продолжал допытываться Вернигора.

– «Эру», «Броненосец», а по святам этого, как его, черного коня…

– Черного коня? Первый раз про такие папиросы слышу, – удивился Вернигора, но потом догадался: – Уж не «Казбек» ли?

– Во-во, «Казбек»… Это на Жовтневи свята, на Первомай, ну а в будни, зрозумило, и самосадом не брезговал…

– Сажал? – даже привстал в волнении Вернигора.

– Сажал.

– У себя на огороде?

– Да не на чужом же, – обиженно проговорила Максимовна. – Целую грядку отвоевал у меня на эту пакость… Я краще б маку посадила… Я уж ему… Да куда ты, Григорьевич?..

Но Вернигору уже не остановить. Не дослушав, он выскочил во двор. Миновал небольшое картофельное поле и подошел к грядкам. Но тщетно искал меж бодыльями укропа и помидоров какой-либо затерявшийся желанный стебелек, проросший из случайно выпавшего семени. Коль и был в прошлую осень такой, то наверняка не миновала его хозяйская тяпка.

«Эх, Максимовна, Максимовна!» – укоризненно прошептал про себя Вернигора. И, посвистывая – видимо, еще не потерял какой-то надежды, – вернулся к хате. В сенях лежала лестница. Поднял ее, приставил к стенке, полез на чердак. Здесь он повременил, пока глаза не привыкли к полумраку, а затем возобновил свои поиски. На перекладинах висели связанные вениками кукурузные початки, валялись клочки сена, старая обувь. Вернигора подбирал разбросанные бодылья, расщеплял их ногтем, принюхивался. Так он добрался до кучки запыленных стебельков, лежавших на дымоходе, расщепил один из них, поднес к ноздрям и даже вздрогнул от нетерпеливого предвкушения, когда потянуло еле уловимым, но таким дурманяще-сладким запашком. Поднес свою находку к окну – так и есть, те самые желанные корешки… «Ну, спасибо тебе, Федос», – мысленно обратил Иван Григорьевич к неведомому человеку свою искреннюю благодарность. Уже собираясь спускаться вниз, он посмотрел в окно чердака и тут вновь вернулся к тем горячим беспокойным думам, которые уже не раз бередили сердце в долгие бессонные ночи. Отсюда, с чердака, ясно открывались взору перелески, раскинутые вдоль железной дороги. Один, другой, третий… Вот левей их и памятный железнодорожный переезд. Хмуро чернели и горбились перед ним сбившиеся в немое железное стадо танки, навсегда властно остановленные первым взводом в тот памятный мартовский день. Еще левей – развалины станции…

Вернигора задумчиво спустился вниз.

– Ну, я бачу, ты все ж таки найшов, – усмехнулась Максимовна, увидев в руках у своего постояльца заветные стебельки.

– Нашел, Максимовна! Дай бог твоему Федосу доброй солдатской удачи да легкой обратной дороги.

Иван Григорьевич крошил ножом табак, но, занятый этим делом, всеми своими мыслями был там, у переезда… Часов в шесть, перед сумерками, он стал собираться, надел не шинель, а старый солдатский пиджак, обтертый кроличий капелюх.

– Ты куда? – встревожилась Максимовна.

– Часок пройдусь, не беспокойся…

– Як же не беспокоиться, а если наскочишь на немцев?

– Не наскочу… Да и сама ж ты говорила: не они, а я на своей земле…

Пасмурный тихий вечер дразнил запахами оттаивающей земли, разлитой повсюду весенней свежестью. На улице безлюдно и пустынно. Стараясь держаться поближе к заборам, вдоль которых вилась еле намеченная тропка, Вернигора вышел к переезду, спустился на противоположную сторону железнодорожного полотна. Он кинул взгляд на поле недавнего боя и остановился, потрясенный нахлынувшим волнением. В нем смешались и глубокая скорбь о погибших вот здесь, в украинской степи, товарищах, и великая солдатская гордость за исполненный ими долг, и презрение к врагу, который, самонадеянно кичась своей броневой мощью, не понял, не догадывался, что она ничтожна перед другой силой – самозабвенным порывом человеческой души, отстаивающей свою правду…

На откосе насыпи хмуро чернела подорванная Скворцовым самоходка. Неподалеку от нее, над окопом, вздыбилась в свой последний миг махина танка, остановленного Алексеем Крайко. Чуть подальше – танк, под гусеницами которого, поправ смерть, погиб, выручая подходившую смену, Александр Павлович… Перед взором Вернигоры снова ожили, явственно выступили из глубины отошедшего в прошлое дня родные, близкие лица…

А вот, кажется, и тот танк, который Вернигоре и подавно не позабыть. Погнуто дуло пулемета. Рядом на борту звено траков… Последнее, что осталось в памяти: удар за ударом наносил тогда он, Вернигора, пригибая книзу острое, разящее жало…

В тишине загустевших сумерек Вернигора задумчиво бродил по изрытой окопами и воронками степи, когда внезапно услышал долетевшее издалека ржание лошадей, визг колес, раздраженные покрикивания. Вот они приблизились, и Иван Григорьевич различил слова команд, отдаваемых на чужом языке, озлобленную ругань. По дороге от Касьянова Яра к переезду двигалась какая-то большая колонна. Вернигора шагнул в сторону от дороги, поглубже в укрытую быстро наступавшей темнотой степь. Очевидно, к переднему краю направлялась какая-то крупная артиллерийская часть. Она с трудом пробивалась сквозь месиво грязи к переезду, а когда поравнялась с окопами первого взвода, то и вовсе замедлила движение. Несколько орудийных пристяжек, разъяренно понукаемых ездовыми, пытались проехать за обочиной, степью, но на изрытой разрывами снарядов земле завязали, не могли сделать дальше ни шагу… Пробка, образовавшаяся перед переездом, росла и росла.

И тут Вернигора, сперва не поняв, что это такое, услышал другой, донесшийся откуда-то сверху звук… Вначале почти невнятный, приглушенно мерный, он с каждой минутой становился сильней, громче, будто некто невидимый, доискиваясь ему нужного, все глубже ввинчивался с неба в эту весеннюю ночь.

– Наши!.. Дружки мои хорошие!.. Кукурузнички!.. – наконец догадался Иван Григорьевич, в радостном смятении обращая к зашумевшему небу горячие, упрашивающие слова. – Не пролетайте ж мимо! Вот же, вот же для вас и работенка! За товарищей ваших, за первый взвод! Дайте-ка огоньку, расплатитесь!..

Он ликующе встрепенулся, что-то даже вскрикнул, когда свет брошенной сверху ракеты разорвал черный полог ночи и прокатился первый, оглушающий взрыв. За ним второй, третий… Ночь наполнилась отчаянными воплями, стонами, тревожной суетой. Вернигора сперва даже и не подумал о том, что и ему ведь надо где-нибудь укрыться. Только когда воздушная волна близкого разрыва едва не сбила его с ног, он осмотрелся, увидел при мерклом свете ракет неподалеку от себя развалины метеостанции, где когда-то был командный пункт Широнина, и сбежал в укрытие. Но, как это ни было опасно, он через несколько секунд снова приподнялся из развалин, чтобы видеть все, что делалось у переезда. Самолет был не один. Гул моторов заполнял все небо, всю степь. Неожиданно, заслонив обзор, перед глазами Вернигоры мелькнула тень, и в щель, на дне которой он стоял, с шумом и бранью свалился рослый гитлеровец.