Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

– Действуй… Изготовиться!..

В огромных руках Маковки граната походила на разбухшую кедровую шишку. Расправляя пальцами рожки предохранительной чеки, он почему-то прижмурился, как это делают, выполняя неуклонную, но и мало приятную обязанность, потянул кольцо, а когда раскрыл глаза и увидел его у себя в руке отделенным от гранаты, будто оцепенел, застигнутый врасплох этой отсчитывающей секунды опасностью…

– Бросай! – крикнул Алексей, стоявший к красноармейцу ближе остальных, и, не надеясь на Маковку, подскочил, выхватил эту зловещую шишку, кинул ее за бруствер. Почти мгновенно, еще в полете, гранату рвануло…

Все четверо, пригнув головы, с минуту так и сидели…

– Что?.. Ну что с тобой сделать? – первым тоскливо выкрикнул Литвинов.

Маковка, с которого еще не сошло оцепенение, повел растерянными, испуганными глазами.

– Не по своей воле… Впервые ж…

– Впервые?! А хватило б на нас всех…

– Заминка вышла…

– От таких заминок недалеко и до поминок. Будешь сегодня до самого отбоя учебную разбирать. Ясно? – горячился Литвинов.

Но, вероятно, и он сам понимал, что это не выход, и не знал, как теперь поступить. Размышлял над этим и Алексей. Отправить Маковку назад? Случившееся вызовет неуверенность и у других малоопытных красноармейцев.

– Ну, а сейчас, Маковка, бросишь? Получится? – спросил он.

– Товарищ капитан, да у меня и с этой получилось бы, сам не понимаю, как я не рассчитал… Надо ж сразу было…

– Хорошо, покурим, и давай другую…

Закурили. Литвинов снова стал объяснять Маковке, как срабатывает капсюль-воспламенитель и разрывной заряд гранаты. Алексей, разговаривая с Зинько, старался не смотреть в их сторону. Уверенность, которую не внушишь никакой придирчивой инспекторской назидательностью, должна была прийти и к командиру роты.

Вторую гранату Маковка метнул сам. Повеселевший, он вылезал из укрытия, бормоча то ли всерьез, то ли притворно:

– Есть все-таки богородица… Уберегла…

– Она б тебя уберегла! – с сердцем, после всего пережитого, послал ему вдогонку Зинько. – Тут бы все и приякорились…

10

Долгожданный приказ поднял батальон с Верхних Хуторов в конце июня. Последовал он внезапно перед вечером, и выступить на передовую надо было немедля, этой же ночью. А она казалась самой безмолвной и умиротворенной из всех прожитых ночей. В небе ни гула самолетов, ни семимильных взмахов прожекторных лучей, словно уже отмеривших все нужные меридианы и широты войны. Днем прошел ровный теплый дождь, и после него еще глубже стала тишина напоенной, довольной степи. И отданный приказ будто оберегал эту тишину – двигаться скрытно, котелки, фляги и лопаты привьючить покрепче, не курить, команды – вполголоса. Конечный пункт маршрута Алексей предугадал – район Новосиля. Но путь был задан не тот – не шоссейкой, а параллельно идущими проселками, частью которых карта даже пренебрегла, не обозначила. Почему шли так, стало понятно, когда одна извилина проселка приблизила их к шоссейной насыпи. Нависли огромные движущиеся тени. Медленно и так же бесшумно, едва ли не впритык друг к другу, тянулись и тянулись артиллерийские части – орудия корпусной артиллерии, полки резерва Главного командования.

Марш был рассчитан по минутам, и когда во втором часу ночи перед каким-то невзрачным мостиком регулировщик остановил колонну – отдал предпочтение незнакомому обозу, – Фещук вскипел, взбешенно подскочил к нему.

– Ты что, друг, себе позволяешь? У меня время поджимает, понимаешь, время! – злым, свистящим шепотом произнес он, для наглядности выворачивая из-под обшлага кисть руки с часами. И оторопел… На плечах того, кого он принял за регулировщика, блеснули крупные звезды…

– Виноват, товарищ генерал…

Два года тому назад Фещуку не раз приходилось видеть на фронтовых переправах полковников и генералов. Бывало, что хватались и за пистолеты, а уж матерились почем зря. Но тогда отходили на восток, а сейчас шли на запад, и увидеть вот в такой роли генерала было дивно. Значит, затевалось что-то большое. И генерал, в отличие от тех, давних, не обиделся, не выругался.

– Если не укладываетесь в график, то не ждите. Перейдите пониже, бродом. Там не выше сапога.

Новосиль остался левее, его миновали, шли лугом. И здесь тоже, по бокам проселка и еще дальше, глубже, в краснотале, в купах верб и ракит, возникали и двигались тени, чувствовалось близкое присутствие какой-то неразличимой, дышащей, напрягающейся в поспешных усилиях массы людей. В темноте поверх кустов изредка проступал угловатый кузов высокого автофургона, потом вырисовывался длинный орудийный ствол с надульным тормозом, округлялись башни танков и броневичков. Слышались осторожные удары лопат, земля была мягкой, податливой. А в озерцах, в лужах, в старых, наполненных водой воронках неистово вопили, ярились лягушки, будто на лугах стояла кузница и там терпугом стачивали полосовое железо. Неожиданное ночное вторжение в жабье царство всполошило всех его обитателей.

Алексей, беспокоясь, чтобы никто не отстал, шел сзади. Рядом в темноте шуршала плащ-палатка Морковина.

– Товарищ капитан, по-моему, мы здесь тогда с вами и проходили, – тихо проговорил он, – вот и эту вербу-рассоху я приметил, а за ней сейчас будет кошара.

Вскоре действительно выступили из темноты остатки изгороди.

– И я узнаю, – подтвердил Осташко. – Что ж, это вам, снайперам, на руку! Места облюбованные, пристрелянные. И почин был. Написал, наверное, сестренке?

– Я-то написал…

– А чем же недоволен? Неужели не отвечает? Не доходят письма?

– Отвечает, да ведь ей только девятый годок, товарищ капитан. Царапает, видать, под диктовку. Смехота! Недавно даже про антифашистскую коалицию упомянула. Она же и слов таких не знает. Чувствую – воспитательница старается… А мне бы что про нее, Иринку, знать? Здорова ли, скучает ли, может, кто обижает?

– А ты так прямо и напиши воспитательнице. Пусть ответит просто, по-матерински. Наверняка же и у самой кто-то воюет. Неужели и сыну про коалицию? И попроси, чтобы сфотографировали. Новоузенск не деревня – город. Не так уж трудно это сделать. Тебе, фронтовику, не должны отказать.

– Это, пожалуй, правильно. Спасибо, что подсказали. Теперь уж разрешите и о другом деле, – еще тише произнес Морковин и деликатно тронул локоть замполита, точно прося его замедлить шаг, приотстать от впереди идущих.

– О Ремизове хотелось бы поговорить, товарищ капитан. Переживает человек. Прямо, признаюсь, жаль…

– А что такое?

– Мы ведь с ним сверстники, одноклассники.

– Разве он тоже сталинградец?

– На одной улице росли, на Большой Садовой. Ванюшкин отец долгое время директором завода был. До тридцать седьмого… За год до этого мы с Ванюшкой вместе и на завод поступили, я в механический цех, он – в инструментальный. Папаша его рабочей косточки, не пустил сразу в институт, начинай, сказал, так, как я… Он, то есть… Со станка. В общем, все время рядышком мы с Ванюшкой шли. А потом меня в партию приняли, а его даже из комсомола исключили.

– Из-за отца? – Алексей догадался, что Морковин вспомнил тридцать седьмой не случайно.

– Из-за него. Но Ванюшка рук не опустил. Я шестой разряд получил, и он… Правда, на другой завод перешел. Долго не виделись. Встретились уже в войну на призывном пункте и снова вместе. И в запасном, и под Старой Руссой, и здесь вот…

– Что ж, он все-таки переживает? Где отец? Там же?..

– Нет, разобрались, недавно выпустили. Работает начальником цеха в Челябинске. И вот теперь, товарищ капитан, такой подошел вопрос – может он, Ванюшка, заявление в партию подать или нет?

– Он, что, спрашивал тебя об этом?

– Пока нет, но чувствую, что переживает.

– Все ясно, Морковин, вижу я, что дружки вы давние, однако сейчас ведь не это главное, а война… Она проверяет человека. Как он под той же Старой Руссой держался да и позднее, сейчас?.. Вот ты ответь, Ремизова сам себе в напарники выбрал?

– Сам… он до этого в минометной служил… Это я его и назвал, что, мол, сгодится в снайперы… Когда на ничейной полоске лежишь, то хочется, чтобы неподалеку свой кореш был, в котором не сомневался б…

– Что ж, коль так, коль знаешь и не сомневаешься, то, по-моему, Ремизову в партию путь не заказан, не закрыт. Так при разговоре и дай ему понять. Знаешь сам, куда мы сейчас идем… Там, на передовой, и подавно ни перед партией, ни перед самим собой душой не кривят…

– Я и сам так считаю, – обрадовался Морковин, – а все же не решался, думаю, обнадежу человека, а вдруг напрасно… Еще больнее ему будет. Не хотелось бы… А вот и тот бугорок, что мы тогда, помните, перебегали.

Колонна вначале шла по четыре, после переправы – по двое, а сейчас поднималась на небольшой пологий холм по одному, и отсюда, если они не ошиблись, до КП знакомого батальона рукой подать. Сменят они его, или же он потеснится и останется на переднем крае?

Офицеры, поджидавшие их на пятачке у блиндажа, были все с автоматами, вещмешками, и Алексей понял, что они уходят, сменяются. Командиры рот – здешние и прибывшие – деловито разошлись по окопам: одни сдать участок, другие принять. Алексей увидел в блиндаже задержавшегося Перекатного. Перетряхивая содержимое полевой сумки, он рвал и сжигал ненужные бумаги.

– А, снайпер?! – узнал Перекатный Осташко. – Что ж, располагайся, хозяйничай, истребляй живую силу и технику.

– А ты, вижу, так пакуешься, будто уже прямо в Краснодар собрался?

– Прямо никак не получится. Пока на легкий перекур, в резерв.

Пожали друг другу руки, расстались.

Ночь была на исходе. Истомно перед рассветом стрекотали в степи кузнечики. Даже в эти предутренние часы степь казалась знойной, оттого что резче, душистее стал запах трав в меняющихся токах воздуха. В испарине белела пойма реки. На небе убавлялось и убавлялось звезд, и вскоре только одна, крупная, будто ограненная невидимой искусной рукой, льдисто, зеленоватыми переливами сверкала в вышине. Наконец погасла и она. Начинался первый фронтовой день. Но это был еще не тот день, о котором столько думали и которого так ждали. Тот перевалил через размеренную обыденность быстро устоявшейся окопной жизни, подошел неделей позже и сразу прояснил, придал смысл всему, что пришлось приметить на пути от Верхних Хуторов к переднему краю.

В этот день Алексей только хотел было послать связного в штаб полка за сводкой, когда Новожилов позвал его к телефону. Звонил Каретников.

– Вы слушаете Москву?

– Нет… Вы же знаете… – удивленно ответил Алексей. Принимать сводки батальонными рациями не разрешалось, экономили питание.

– Настройся быстрее. По такому случаю не грех… Началось левее нас…

Осташко кинулся к землянке связистов.

Из треска незатихавших радиопомех прорвался баритон Левитана. Уже одно то, что именно он читал сообщение Совинформбюро, придавало этому сообщению особую значительность. Но где и что произошло? Непонятно. Пропустили начало. Диктор перечислял, сколько уничтожено гитлеровцев, танков, самолетов, орудий. Ясно, что не какая-то частная операция, цифры по масштабам целого фронта, нескольких фронтов… Каретников сказал, что левее… На Центральном? На Воронежском? Или еще южнее?

Вошел Фещук. Алексей передал ему один наушник.

– Сейчас повторят.

Пауза – и затем послышалось:

– «С утра пятого июля наши войска на орловско-курском и белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника…»

Потом они сидели над картой, той старой, просвечивающейся на изгибах картой Осташко, искали названные населенные пункты, командовали армиями, корпусами, поднимали в воздух авиаполки, вводили в сражение стратегические резервы Верховного…

Алексей первым вернулся с этих полководческих вершин к своему батальону.

– Надо пойти по ротам. Тебе Савич не звонил сегодня?

– Звонил. Напомнил, что в силе остается прежний приказ. Обещал быть у нас.

Прежний приказ, доведенный три дня назад до командиров батальонов и рот, тогда показался повторением обычного. Держаться настороже… Проверить боекомплекты… Усилить наблюдение за противником… Да и в появлении двух артиллерийских офицеров, позавчера облазивших в полосе батальона весь передний край, тоже, казалось, ничего нового не было… Недаром же едят хлеб… Отрабатывают взаимодействие, только и всего. Но сейчас, после услышанного по радио, все это вступало в прямую или косвенную связь с тем, что происходило левее, под Курском… И потому после дня, заполненного ожиданием новых вестей и мыслями о тех, что уже становились как бы старыми, после прихода к вечеру запоздавших газет и заново перечитанного во взводах сообщения Совинформбюро, после всего этого выставили на ночь добавочные секреты, легли спать не раздевшись, только сняв пояса.

А ночь была душной, жаркой, июльская ночь, когда, кажется, и в безлунной темноте дозревают хлеба; но  т а м  было еще жарче…

На заре всех разбудил гул орудий. Был он не близок, доносился откуда-то с правого фланга, со стороны Вяжей или еще дальше, может быть, из полосы соседней третьей армии. Фещук, на ходу подпоясываясь, вышел из блиндажа. Трилисский обзванивал роты: «Из секретов вернулись? Ничего не слышали? А ты случайно не глухарей посылал? Ну, добре, добре».

Потом передал трубку Алексею. Снова звонил Каретников. В такой ранний час стал спрашивать, когда именно в ротах будут проводиться собрания коммунистов, оформлены ли поданные заявления о приеме в партию. И неужели ни слова о том, что началось у соседей? Нет, все-таки поинтересовался:

– А как сегодняшняя побудка? Понравилась? Слышите?

– Да, товарищ майор, что, и нам этого ждать?

– Ждать надо всегда… Для этого мы тут и поставлены. Однако думаю, что партсобрание провести успеете. Но не затягивайте, не затягивайте, а пока ждите у себя первого…

Через час пришел Савич. Еще не размявшийся после ночи, то и дело потирающий впалые, бледные щеки. Снял планшетку и расположился за столом, видимо, надолго.

С минуту молча прислушивался. Орудийный гул затихал, прерывался все большими паузами.

– Вот и кончилась их легкая музыка. Другую им сейчас здесь, пожалуй, не завести. А у нас своя работа…

Он вынул из планшетки и развернул карту…

11

Артиллерийская канонада, что донеслась до батальона утром седьмого июля, была отзвуком скоротечного боя, предпринятого немцами, вероятно, с целью показать, что, мол, и здесь, на орловском выступе, они активны, способны, может, и на больший, упреждающий коварный удар. Не пробуйте, мол, маневрировать резервами – оттягивать, перебрасывать их, они и здесь могут пригодиться. Все это было не настоящим, не истинно главным, как не настоящей, обманной была и наступившая вслед за этим на весь день тишина над забронзовевшей в знойном мареве степью. Настоящее же, истинное оставалось укрытым от чужого глаза, и напрасно почти в течение всего дня как бы свисал на паутинно-тонкой нити с облачка, плывущего к Мценску, «фокке-вульф». То, чем потаенно жили сейчас штабные блиндажи, ротные и взводные землянки, окопы, темно-зеленые тенистые глубины рощ, придорожные пыльные заросли с натянутыми поверх них маскировочными сетями, чащоба камышей и рогоза на берегу Зуши, укрылось, старалось не обнаружить себя ни для какого, самого пристального взгляда со стороны.

На переднем крае, изгибисто уходившем в неразличимую даль, батальон Фещука занимал четыреста пятьдесят метров. И на этой перепаханной осколками полосе, каждый метр которой поквадратно был взят на вражеский прицел, поджидающе начинен противопехотными и противотанковыми минами, дважды перехлестнут цепкой, готовой впиться в живую человеческую плоть проволокой, командиры рот, взводов, отделений с тщательностью и расчетливостью межевщиков отмеряли каждому из бойцов батальона его метры, а с ними – и его никому не ведомую долю. И те, кому эти метры были уже отмерены, теперь судачили о них то с раздумчивой деловитостью, то с отчаянной лихостью мастеровых, которым выпал трудный, нелегкий пай.

– Слышал, что ребята из хозвзвода рассказывают? И дальнобойную мы подтащили!

– Это ж какую, чтоб прямо по Орлу? Мне такая ни к чему. Там, в Орле, мне и гранаты бы хватило…

– А какую же тебе здесь нужно?

– А такую, чтобы я мог башку над окопом поднять.

– Башку над окопом? Только и всего? А по ничейной кто за тебя побежит? И дальше?

– А там за огневым валом… Знай прижимайся… Тебе ж втолковывал взводный насчет осколков, куда какие летят…

– И я его слушал… А вот этим самым осколкам кто втолкует, чтобы они своего не полоснули?

– Это уже не опрометью надо, умеючи.

– Эх, прижался бы с охоткой к своей Аграфене Михайловне…

Алексей, направлявшийся в роту к Солодовникову, услышал обрывки этого разговора, подошел к солдатам. Свою Аграфену Михайловну вспомнил ефрейтор Спасов, рыжеволосый низенький красноармеец из Пензы с двумя медалями «За отвагу». Алексей уже давно убедился, что в каждой роте, даже в каждом взводе и отделении, помимо возглавляющего их командира есть еще и другой возглавляющий – не облеченный никакой властью, подчас совсем со стороны неприметный, но приближающий к себе остальных то ли дружеской словоохотливостью, то ли душевной открытостью. У пулеметчиков таким был, пожалуй, Рында, в третьей роте – Солодовников, здесь – Спасов.

– А что, она у тебя тоже огневая? – на ходу подхватывая шутку, спросил у него Осташко.

– Ох и огневая, товарищ капитан, – бойко, с явным удовольствием откликнулся Спасов. – Из-за нее дважды чуть было под указ о прогулах не попал, проснуться утром никак не мог…

– Тебя, я вижу, папаша с мамашей в веселую минуту задумали, а?

– Угадали, товарищ капитан. Недаром меня и Адамом нарекли.

– А при чем здесь Адам?

– Ну как же, он-то был веселым парнем…

– Откуда знаешь?

– Да ведь если б не так, то, представляете, какое бы скучное человечество от него с Евой пошло?! И деваться некуда было бы… Одна зевота! А так вроде бы еще и ничего, неунывающее, а это ж тоже наш постоянно действующий фактор… Знамо, кроме фашистов, так их я за людей не считаю.

– Вот ты бы, Спасов, еще и Мусатова развеселил. А то вот заговорили об огневом, а он слушает вас и робеет.

С лица сидевшего на корточках Мусатова еще и сейчас не сошла растерянность, в разговоре он не участвовал, только переводил взгляд с одного говорившего на другого.

– Мусатов, вы поняли, чем выгоден пехотинцу огневой вал? Почему надо держаться к нему поближе? Да сидите, не вскакивайте.

– Так точно, товарищ капитан, понял.

– Ну а все же, что говорил взводный о разрывах снарядов? Запомнили?

– Говорил – будет хорошо… Все осколки летят на Гитлера, только один на меня.

Захохотали.

– Вот и не совсем так, Мусатов. И этот один до тебя не долетит, если будешь помнить о дистанции. Артиллеристы научились за два года, огонь ведут точный. Смотри, как это будет в бою…

Алексей начертил на дне окопа траекторию снаряда, обозначил его взрыв и разброс осколков, этот устремленный вперед смертоносный веер, показал и последующие переносы огня.

С любопытством смотрели на незамысловатый, заветвившийся на глине чертежик и остальные пятеро. А в глазах Спасова, за его приспущенными рыжими ресницами, как показалось Алексею, на этот раз проглянули не только веселое любопытство, но и какая-то взвесившая все, схожая со стариковской мудрость.

Во второй роте, куда шел Алексей, Замостин сегодня созвал партийное бюро батальона. Здесь была самая вместительная и удобная для этого землянка. Алексей заявился чуть ли не на полчаса раньше. Хотелось порадовать Солодовникова только что полученной газетой, в которой Сорокин опубликовал свой очерк о парторге и его братьях. Степан сдержал свое слово. Ему удалось через полевую почту разыскать еще одного из Солодовниковых – Александра, оказавшегося в армейских оружейных мастерских. Очерк с заголовком «Девять богатырей из села Долгуши» был разверстан на всю полосу…

Солодовников сидел у входа в землянку, натачивал обломком кирпича свою саперную лопатку. Алексей сразу заметил, что сержант чем-то расстроен, удручен. Поблагодарил за газету, спросил, можно ли послать вырезку домой, и остался таким же понурым. Словно тяготясь дальнейшим разговором, стал нервно сворачивать цигарку. Алексей, ожидавший, что очерк порадует сержанта уже одним тем, что в нем рассказывается словами очевидца об одном из братьев, удивился:

– Что с тобой, Солодовников? Приболел?

– Нет, товарищ капитан, болеть сейчас некогда, – помолчал и, видя, что его ответ не рассеял недоумения замполита, глухо добавил: – Только ведь восьмеро теперь нас… Не девять, а восемь…

– Что?.. Неужели Александр?..

Алексей, поняв, что случилось, подумал, что погиб именно Александр, с которым встречался Сорокин. Очерк запоздал, письмо пришло раньше.

– Нет, старший… Владимир… Помните, я вам рассказывал, что с первого дня войны никаких вестей? А сейчас переслали письмо из партизанского края… Он там комиссарил в отряде… Убит под Брянском…

Лазоревые глаза Солодовникова были сейчас сухими, немигающими, неподвижными, такими Алексей их еще не видел. И какие-либо утешающие, соболезнующие слова казались ни к чему, лишними – да и разучился он их произносить за время войны.

– Товарищ капитан, когда же душу смогу отвести?

– Теперь уже скоро, Павел… Сегодня ночью ждем саперов, – Алексей положил руку на плечо бронебойщика, с грубоватым мужским сочувствием обнял его. – Ну, а после саперов, сам понимаешь, и наш черед…

Пришли Фещук, Замостин и другие члены партбюро. Замостин вынул из полевой сумки кумачовую, величиной не намного больше пионерского галстука скатерку, накинул ее на штабель ящиков с гранатами, заменивший стол. С этой скатеркой, закрапленной чернилами и прожженной махоркой, Замостин никогда не расставался и в Верхних Хуторах расстилал даже на пеньке. Она придавала собранию торжественность, значительность и не только ему, Замостину, напоминала о той, что вот так же алела где-либо в пролете цеха, в рабочем общежитии, на полевом стане. А Алексею она словно приветно махнула из детства, из одного особо памятного дня. Тогда рабочие и партийные собрания зимой проводили под закоптелой крышей Центральных мастерских, а летом прямо в рудничном саду; выносили на травянистую поляну стол, и скатерть на нем малиново рдела под листвой акаций. На ветвистое, нависавшее почти над столом дерево и взбирались Алешка с Василием, чтобы услышать, о чем толкуют шахтеры, по-цыгански усевшиеся на траве тесным кругом. А к столу вышел отец. Никогда еще Алешка не видел, чтобы он так волновался. Даже начал вроде бы заикаться. Стал рассказывать про свою жизнь с самого малолетства… Про безземельную старобельщину, откуда приплелся в барачную по тому времени Нагоровку, про рудничное депо, где работал котлочистом, а позднее подучивался паровозному делу, про бронепоезд… Отцу задавали вопросы, спросили даже про Алешку и Василия, учатся ли. И кто-то засмеялся, выкрикнул: «Да вон, шалапуты, на дереве пригнездились, смотрите, не свалитесь отцу на голову…» Алешка и Василий отпрянули, торопливо прикрылись ветками, но успели увидеть обернувшееся вверх рассерженное лицо отца… Потом принимали в партию Лембика, работавшего тогда забойщиком…

…А те, кто сейчас с автоматами в руках сидели перед замостинской скатеркой, тогда, в горестном январе двадцать четвертого года, были еще моложе Алексея; или качались в люльках, или только-только брались за буквари… Вот и Золотарев, командир взвода, в ту пору, пожалуй, не знал другого оружия, кроме рогатки…

Замостин прочел его заявление, рекомендации. Лейтенант встал, начал рассказывать биографию. Родом из Читы, работал там на овчинно-шубном заводе слесарем; там же, на заводе, отец и мать. Призвали в армию в сороковом, служил в Забайкалье, оттуда по комсомольскому набору направили в пехотное училище в Свердловск. Закончил его и вот послан сюда… Голос Золотарева, густой, самоуверенный, с властным командирским тембром, оставался таким же и сейчас, здесь, на партийном бюро, и это, кажется, ну понравилось Замостину.

– А почему не вступил в партию в училище?

Золотарев словно ждал этого вопроса, не стал и задумываться:

– Очень уж далековато было, товарищ капитан.

– Далековато от чего? – сделал вид, что не понял, Замостин.

– От этого самого места. – Лейтенант, стоявший по стойке «смирно», поднял и опустил носок сапога, легонько притопнул им по утрамбованной земле блиндажа.

– Молодой командир, но старательный, находчивый, – сказал Литвинов, в роте которого служил Золотарев, – предлагаю принять.

Обсуждали заявление Ремизова.

Позавчера его заявление хотели было отложить, не хватало одной рекомендации. Но потом согласился дать ее Зинько, знавший Ремизова еще по Старой Руссе. И теперь Морковин молчаливо, глазами просил, чтобы Зинько выступил первым.

– Добрый хлопец, может, трошки горячий, так разве это плохо? – Зинько поправил нависавший на лоб чуб. – Он и как агитатор в роте работает…

И вопросы:

– Устав хорошо знаешь?

– Изучал.

– А к чему он обязывает коммуниста в бою?

– Вам как, своими словами? Короче?

– Давай хоть и своими.

– Если уж падать, так головой вперед…

Алексей рассказал о недавней вылазке снайперов здесь, под Новосилем, предложил принять Ремизова кандидатом в партию.

Своих людей стал представлять партийному бюро Солодовников. И, глядя на них, таких же молодых, в отстиранных к этому дню гимнастерках, с празднично белой прорезью подворотничков, облегавших их смуглые, крепкие шеи, Алексей вспомнил слова майора, поверявшего батальон в Верхних Хуторах. Перед завтрашним днем они хотели взглянуть на мир с самой вершины, и партия давала им это право как, может быть, свою последнюю, напутственную справедливость…

А в сумерки в батальон пришли саперы…