Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

4

Уже трое суток мотало эшелон по коротким и длинным перегонам, по шумным пристанционным путям железнодорожных узлов и множеству зацепеневших в апрельской распутице степных и лесных полустанков. Ехали на юг, навстречу поднимавшейся оттуда, с Дона, с Украины, весне. За Ряжском прогрохотали по мосту и увидели набухшую в своем темно-буром ледяном кожухе и вот-вот готовую тронуться реку, у семафора перед Мичуринском выскочили из вагонов, чтобы сорвать на пригреве насыпи золотистую мать-и-мачеху; дальше, дальше и уже то там, то здесь, на долах и гонах, зазеленели клинья озимых, как стрелы генерального наступления, взламывающего затянувшуюся оборону зимы.

Всю четвертую ночь стояли. Паровоз передвинул состав на какой-то глухой, видимо запасный, путь. Алексей, проснувшись на рассвете, услышал за стенкой вагона чей-то разговор.

– Какая станция, папаша?

– «Лев Толстой».

– Что Лев Толстой? Я тебя о станции* спрашиваю.

– А я тебе и отвечаю – станция «Лев Толстой».

– Гляди, неужели есть в России и такая?!

– Эх ты, сыра-земля, небось с церковноприходским или четырехклассным?

– Угадал, папка с мамкой дальше не пустили, вместо чернильницы приставили к шпандырю.

– То-то и видно.

– Да ведь и ты, чай, не консерваторию прошел, коль с мазилкой ходишь?

– Все одно, хоть с мазилкой, хоть со шпандырем, а про такого человека знать полагается.

– А я что ж, думаешь, не наслышан? Хошь – и про Ясную Поляну скажу…

– В Ясной Поляне он здравствовал, а тут помирал.

– Вот так бы сразу и сказал, а то ишь чем корить вздумал – четырехклассным!..

Препирательство обоими велось беззлобно, скучающе, но Алексея разговор заинтересовал. В свое время читал, что болезнь и смерть застигли Толстого в дороге, смутно припоминалось и название станции до ее переименования – Астапово? Астахово? Но где именно она находится – не знал. Выходит, здесь, в этих краях, неподалеку от Липецка, который они проехали вчера вечером.

Когда Алексей отодвинул дверь вагона, железнодорожника уже не было. В лужице талой воды, блестевшей меж рельсами, мыл сапоги пулеметчик Панков. Заметив, что замполит всматривается в стоявшее поодаль приземистое здание вокзала, Панков словоохотливо доложил:

– Это, товарищ капитан, станция «Лев Толстой». В его память так прозвали. Он тут, оказывается, помер. Только что с одним местным старичком беседовал…

Проснулся и подошел к двери Фещук.

– И сейчас без паровоза? – спросил он у Алексея.

– Без… Всю ночь на запасном…

– Ну, значит, приехали…

– Думаешь, будем выгружаться?

– Точно… Да вон же видишь?

Со стороны головного вагона вдоль состава спешил Голиков, помощник начальника штаба, дежуривший по эшелону. Из вагонов, которые он один за другим оставлял позади себя, выскакивали и направлялись туда, к штабному, офицеры. На повеселевшем лице Голикова и в его пританцовывающей походке зримо было запечатлено долгожданное облегчение оттого, что его хлопотливые обязанности теперь подходят к концу.

– Фещук, в семь ноль-ноль быть у первого, – нараспев, довольным тенорком выкрикнул он. – Объявляйте подъем, никому из вагонов не отлучаться!

– А людей будем кормить? – осведомился Осташко.

– Разговорчики! – в последний раз напомнил о своей непререкаемой власти Голиков, потом все же добавил: – Там в штабе скажут, узнаете…

Фещук вернулся через полчаса. Скомандовал быстро позавтракать. И едва только поварской черпак опорожнил походную кухню, начали выгружаться. Небольшая станция, за которой проглядывались ухабистые улички, палисадники, колодезные журавли еще сонно дремавшего поселка, мгновенно оживилась, как разворошенный муравейник. Первый батальон вывели в пристанционный скверик, второй и третий разместились под навесом пакгауза. Кто чистил и расправлял измятые в дороге шинели, кто брился, кто – помоложе – просто разминался.

Алексей, которому комбат передал, что в комнате ожидания Каретников созывает политсостав, направился в вокзал.

Еще в дороге Алексей не раз думал с тайной надеждой: а что, если дивизии доведется вести бои на донецкой земле? Если их направляют туда? Но сейчас, мысленно прикинув расстояние, он понял, что эти надежды несбыточны. Будь иначе, разгружались бы много южней.

Каретников заговорил о предстоящем марше. Слушая привычные еще по училищу слова – «не растягиваться», «проверить обувь», «выслать вперед кухни», «созвать на привале коммунистов», – Алексей повел взглядом по залепленному плакатами залу. А ведь где-то рядом, может за стеной, та комната… Разве напомнить, намекнуть Каретникову? Упросить? Есть, мол, такое общее желание… Всего-то и дела четверть часа… Нет, не стоит. Заворчит. Поставлена задача на марш, а вы что, экскурсии затеваете?

Спустя полтора часа батальон шагал по обсаженному старыми ветлами тракту на Ефремов.

Привал объявили, когда скрылась за увалами степи станционная водокачка. Всех пленила опушка березовой рощи. Правда, из глубины ее, где только недавно сошел последний снег, тянуло холодом и сыростью, но здесь, на опушке, земля успела прогреться, а на гребнях рва уже пробились сквозь опалый прошлогодний лист краснолиловые цветочки хохлатки, а кое-где молодо зеленела трава. Красноармейцы, не сбрасывая вещмешков, присаживались где посуше.

– Веселись, душа, дотянулась еще до одной травки-муравки.

– Что рано в старики записываешься? Небось на такой муравке с девкой еще и не лежал?

– К тому и говорю.

– Братцы, гляньте, уже и какая-то мохнатая тварь закопошилась. Гусеница, что ли? Сказано – весна.

– По такой весне еще не раз зубами плясовую будешь отбивать.

– Зачем зубами? А ноги на что? Подметки казенные.

Алексей отыскал взглядом роту Пономарева, пошел туда. В последние дни пребывания в Кащубе она почти наполовину доукомплектовывалась молодыми солдатами. Война добралась уже и до них, родившихся в помеченном скорбной всенародной утратой двадцать четвертом году. Все они свыклись друг с другом в запасном полку, а потом в маршевом батальоне и до сих пор держались вместе; вот и сейчас собрались в раскатисто хохотавшую гурьбу, потешались над кем-то.

– Кто это вас так развеселил? – улыбнувшись, спросил Алексей, подумав про себя, что коль так благодушно смеются, то беспокоиться за ребят особо нечего.

– Да это, товарищ капитан, наш Янчонок отличился.

– Очень уж занятно у него с броней вышло.

– Сам с себя снял, – наперебой стали рассказывать новички, расступаясь перед Осташко так, что он оказался лицом к лицу с конфузливо переминающимся с ноги на ногу пареньком. Только при всей этой конфузливости больно уж высоко был вздернут плутоватый носик, и плутовато подрагивали зернинки в чистых серых глазах.

– Вас что, в самом деле не отпускали? – полюбопытствовал Алексей.

– Не слушайте их, товарищ капитан, они вам наговорят. Не во мне дело, всю нашу столярную мастерскую повестками обходили. Мы деревянную тару для фугасок делали, не успевали и вывозить.

– А все-таки насчет брони сомневаюсь.

– Да в мастерской ее и не было, в том-то и штука… А потом в Куйбышев иностранные посольства переехали, и нас на паркет перевели… Вот тут и совсем надолго придержали… Аж обидно стало, руки не поднимались. Написали письмо в Москву… Так, мол, и так, неужели Гитлер уже разбит, что мы паркетом занялись? А из Москвы вскоре телеграмма: паркетчиков на фронт! Ну, военкомат сразу нас всех и подмел… Товарищ капитан, разрешите спросить, что это у вас за орден? – Янчонок с хитрецой перевел разговор на другую тему.

– А присмотрись-ка сам.

Янчонок, а вместе с ним и его дружки подошли поближе.

– Вроде святой какой-то… Каска с шишаком… таких сейчас и не носят. Але… Александр…

– Эх ты, сам монашья скуфейка, – пристыдил Янчонка кто-то другой. – Не святой, а, можно сказать, первый маршал на Руси… Александр Невский.

– Верно, – подтвердил Алексей. – Мечом умел владеть хорошо…

– Честное комсомольское, первый раз вижу.

– Ну вот что, «честное комсомольское»… Кто из вас еще комсомолец?

– Да все, кто вот тут… Только один не успел билет получить. На собрании в ремесленном принять приняли, а тут повестка, до райкома не дошло.

– Мы здесь по-фронтовому, без райкома… Комсорг с вами беседовал, созывал?

– Да, переписал… Сказал, что, как придем на место, комсомольское собрание проведем.

– А зачем откладывать? Вот будет большой привал, можно и созвать…

Пополнение Алексею понравилось. В большинстве своем недавние ремесленники, и коль приучены мастерами к рабочему инструменту, то и к солдатскому станут относиться бережливо. И все-таки, мысленно перенеся всех этих горячих, хороших ребят на ту Подгуровскую высотку за Ловатью и представив себе их там, под тем огнем, с беспокойством подумал Алексей, что главная школа для них еще впереди. И хорошо, если первый искус нагрянет не по-глупому; хорошо, если рядом будет тот, кто начальные классы этой школы прошел… Иначе скольким из них суждено лечь в землю, в братские могилы, так и не познав хотя бы изначальный вкус солдатского торжества над битым врагом…

Алексей разыскал командира роты Пономарева, взял у него список личного состава, посмотрел разбивку по взводам.

– Я новеньких всех перемешал, товарищ капитан… вместе со старослужащими, – поняв, чем интересуется замполит, поспешил предупредить Пономарев. Грузный, даже пышнотелый, был он одногодком Алексея и, как он уже успел заметить, самолюбиво, с недовольством встречал замечания в свой адрес.

– Здесь, на бумаге, вы их перемешали, а посмотрите, что в поле получается! Стоят гуртом… Где же ваши старослужащие?

– А что ж мне их, с реверансами друг к другу подводить? В окопах и те и другие оботрутся.

– Нет уж, Пономарев, на окопы надеяться нечего.

Подошел Бреус, парторг роты.

– Товарищ капитан, разрешите сказать. О новичках не тревожьтесь. Все мы посматриваем за ними, отстающих не будет. Я с ними целую конференцию провел. Да и другие коммунисты все время вместе с ребятами… Это сейчас они в кучу сбились, а так у нас порядок, следим.

И снова зашагали. Шли вольным шагом врастяжку, чтобы не хлюпать на других вылетающей из-под сапог грязью. Полы шинели заправили под ремни, задумчиво смотрели на лоснящуюся на пригревах землю. Кто в эту весну сделает на ней, проснувшейся от зимней спячки, первую борозду? Лемехом или снарядом? Что вслед за собой поманит прилетевших грачей – плуг или срывающая дерн солдатская лопата?..

5

Уже по одному тому, что полк никто не торопил и двигался он вразвалочку, по-ополченски, со щедрыми дневками и привалами, с горячей сытной пищей, уже по одному этому чувствовалось, что задача, которую где-то и когда-то предстоит решать ему и дивизии в целом, маячит в таком отдалении, что разглядеть ее сейчас и не пытайся. Те, кто шагал в колонне, воспринимали эту неторопливую размеренность по-разному, в зависимости от пережитого в войну ранее. Фещука, например, она вполне устраивала. Он не мог позабыть отчаянные марш-броски сорок первого, да и сорок второго года, и они вспоминались ему теперь, как вспоминаются старшекласснику неудачи и промахи начальной поры. Свернув на обочину дороги коня, он пропускал полный состав батальона, вновь и вновь любовался его внушительной численностью, ласкающим взглядом окидывал то роту раскрасневшихся, в добротных полушубках стрелков, то взвод противотанковых ружей, то минометчиков, замыкавших строй. «Теперь-то научились, повоюем, господа гансы, по-настоящему, теперь нас на бога не взять. Дудки!» – мысленно приговаривал Фещук. А для Янчонка и многих других, таких, как он, сорок первый год, знакомый только по горестным сводкам, начисто заслонялся взошедшим в зенит солнцем Сталинградской битвы, победами на Дону, на Кубани, и потому медлительность похода и однообразие потянувшихся дней были им совсем не по душе. Пятые сутки в дороге, а фронтом и не пахнет. Снова стоянка. Вон и сеять люди начинают. Где же он, этот передний край?!

Алексей не пережил в войну всего того, что пережил Фещук, но и многим другим, кто шагал сейчас в строю, пока не довелось видеть и знать то, что успел увидеть и узнать Алексей. Все-таки за плечами Северо-Западный! И потому этот ритмичный, неспешный, расписанный в вышестоящих штабах темп марша не вызывал у него какого-либо нетерпеливого зуда. То, что их дивизию вот так, одним махом, перебросили через добрую тысячу километров сюда, в сердцевину России, уже само по себе внушительно о чем-то говорило. Вряд ли это просто очередная смена частей, перестановка их. Для этого, пожалуй, нашлись бы войска и где-либо поближе. Но тогда что же? Предпринимаемое исподволь, в предвидении летней кампании, подтягивание и сосредоточение? Трудно, да и не ему гадать. И однако брезжила пока еще безотчетная вера, что его, Алексея, доля пройдет не околицами войны… И ничто не уйдет, ничто не минует, не обнесет его война своей полной и увесистой чашей. Вместе со всеми осушит ее до дна. Эта вера сообщала телу, каждому движению, каждому шагу взбодренную, приятную легкость. И та физическая нагрузка, которую приходилось нести на марше по размытой весенней распутицей, чавкающей под ногами грейдерке, казалась ему недостаточной. Шел то в голове колонны, то переходил в задние ряды в снова по обочине дороги нагонял впереди идущих.

– Споем, пехота? – памятным голосом Мараховца пригласил Алексей шагавших, когда дорога пошла посуше, бугром. – Кто посмелей? Затягивай!

Как бывало часто и там, в Ташкенте, никто не отозвался.

– Отмалчиваетесь? Что ж, придется на почин самому.

 
…Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи!
Видишь, облако клубится —
Кони мчатся впереди.
 

Голос был у него неважнецкий, нечто среднее между тенором и баритоном, хотя однажды на семейном вечере забойщиков, когда не приехали артисты областной филармонии, он исполнял даже «Черную шаль», само собой не обольщаясь выпавшим в тот вечер успехом. Если бы запел Лембик, хлопали бы, наверное, еще сильней. Но сейчас был польщен. Подхватили дружно, даже присвистнули:

 
Э-эх, тачанка-ростовчанка!..
 

К Телешеву, небольшому селу с опрятными, веселыми хатками, раскинувшемуся на взгорье, дорога завиляла петлями по каменистой осыпи, на середине подъема раздваивалась, одна пошла в обход. Дали команду на перекур, чтобы подождать Фещука, вызванного к командиру полка.

– Ишь, выплясывает джигит! – проговорил Замостин, кивая на показавшегося вдали всадника.

Срезая дорогу, комбат направил коня выпасом, и на зеленевшей толоке молодцеватая, взгоряченная пробежка каурого скакуна выглядела действительно красивой. Фещук понимал это и сам; картинно описав перед поджидавшими его офицерами безупречную дугу, круто осадил коня.

– Пойдем левее, на Лебедянь. Там и ночевка. Здесь, в Телешеве, и без нас все овины забиты.

Когда взошли на взгорье, только черная точка мельтешила на дороге почти у обреза горизонта. Фещук спешил узнать, что это за Лебедянь, где предстояло разместиться батальону.

После Телешева рельеф местности резко изменился. Заветвились овраги, и дорога ныряла в ложбины, перебиралась по хлипким деревянным мостикам, взбиралась по крутым склонам балок. Все это напоминало хорошо знакомое – шоссейку от Нагоровки до Дебальцева. Но те, знакомые, балки донецкой степи, когда-то давным-давно взломанные напором тектонических жил, так и замерли навечно, нерушимо со своими каменными уступчатыми стенами; заросли́ терном, шиповником, бересклетом, и уже никакие ливневые потоки, бушевавшие на дне, не могли больше ничего поделать с твердостью вставших на их пути пород. А здешние овраги, легко расправившись с верхними рыхлыми слоями чернозема, набираясь от дождя к дождю, от весны к весне новой яростной силы, упорно гигантскими осьминогами углублялись дальше и дальше и, казалось, разрастались своими щупальцами на глазах. Где уж тут удержаться на их зыбких обрывистых склонах какому-либо кусту; разве только реденькая повилика робко попробует зацепиться за землю, прижаться к ней листочками, да и то ненадолго – до первого дождя, который хлестнет, смоет ее вниз. И все-таки чем-то она начинала привлекать сердце Алексея, эта ранее малознакомая срединная российская земля… Чем? Возможно, как раз этой своей черноземной сытой плотью, которая, даже будучи изранена оврагами, по-прежнему казалась неиссякаемо щедрой, готовой вновь и вновь в свой срок одарить людей хлебом, травами, ягодами, цветами…

– Кто из этих мест? Есть здешние? – пропустив вперед несколько рядов второй роты и подравниваясь к идущим, поинтересовался Осташко.

Переглянулись, но не отозвались.

– Неужели нет никого?

– Был бы кто-нибудь, вам не пришлось бы и спрашивать, товарищ капитан. Сам бы наверняка не стерпел, подошел и на побывку попросился бы, – шутливо заверил белолицый, разгоряченно сдвинувший на затылок ушанку красноармеец. – Как солдату пройти мимо своей хаты?

– Да уж ты, наверное, и чужой не миновал, если бы юбку во дворе приметил, а, Рында, признайся?

– Наговаривают на меня, товарищ капитан, ей-богу, наговаривают, – довольно поблескивая глазами, пожаловался белолицый, завертел головой, оглянулся: – А вот где Рябцев? Рябцев, ты чего ж молчишь? Давно ли хвастался, что почти дома. Показывай дом свой…

Приземистый молоденький красноармеец, на котором кожушок сидел как-то по-особому пригонисто и щеголевато, осклабился, одернул Рынду тычком приклада.

– Не загинай лишнего, я тамбовский.

– Все равно ЦЧО… Центральная Черноземная…

– Была когда-то… А почему вы о здешних спросили, товарищ капитан?

– Да вот гляжу – оврагов много. Дали им волю. Сколько чернозема вразброс пошло, – посетовал Алексей, пропуская еще один ряд и пристраиваясь к Рябцеву.

– А что против них сделаешь, товарищ капитан? Стихия! Что правда, то правда, их и у нас, на Тамбовщине, хватает. Они – как гитлеры: не то что пядь земли, а целые километры отхватывают…

– Леса надо садить, а не на стихию сваливать, – назидательно заметил Рында.

– И в лесах хлеб сеять?

– Я тебе по-серьезному говорю… Закрепление почвы называется… регулирование, по-научному… У нас на Волге, если бы не так, не по-хозяйски, то весь чернозем в Каспий уплыл бы…

– Зато воевать здесь сподручней. Хоть в засаду, хоть в поиск, хоть и самому укрыться. И лопатой не надо мозоли набивать. Все готово. Пересеченная местность… – авторитетным баском прогудел кто-то за спиной Осташко. Он обернулся, отступил еще на один ряд.

– А ну-ну, кто это такой бывалый стратег?

– Да это Талызин…

– Давай, Талызин, обоснуй… Вот, оказывается, куда немцев надо было сразу пригласить да здесь, в этой мышеловке, и расколошматить! А мы-то по недомыслию здесь не задерживаемся, дальше идем, теряем выгодные позиции… Все рассмеялись. Но сказавший это пожилой солдат остался невозмутимым.

– Об этом жалеть не приходится, товарищ капитан. Чего-чего, а такого добра, как овраги, и там полно…

– Где там?

– Ну, одним словом, впереди, куда направляемся… На Орловщине…

– А вы откуда знаете?

– Сам орловский…

– А что ж молчали?

– А про что говорить? Я свое родное село, можно сказать, сам немцу в сорок первом отдал… На моих глазах сгорело… Сравняли его с землей… Не о чем и говорить…

В Лебедянь пришли уже в сумерках. И в окраинных избах, и в городского типа домах, что стояли на площади, окна глядели на улицы темными, мрачными квадратами, были зашторены. До этого, проезжая эшелоном, впервые за долгие месяцы полюбовались кое-где приветливыми огнями далеких деревень, а здесь уже снова приметы войны, ее предполье…

Фещук поджидал колонну на площади. Был здесь уже и Трилисский. Подозвав командиров рот, засемафорил рукой, стал показывать, кому в каких порядках домов размещаться.

– Только пока не подъедет батальонная кухня, в хаты людей не заводите, – предупредил ротных Осташко.

– Что так? Скинули бы сапоги, обсушились в тепле.

– Когда сапоги скинуты, тогда уже не до ложек… Бултыхнутся на пол – и гвардейскими минометами не разбудишь.

– Вам дело говорят, выполняйте, – поддержал Фещук замполита, словно он высказал его собственную мысль.

Штаб занял домишко вблизи торговых рядов, в котором, судя по старым, развешанным на стенах плакатам санпросвета, издавна обитала или санитарная станция, или контора Лебедянского рынка. Новожилов отыскал на задворках хворост и сразу же стал взбадривать захолонувшую облупленную печку. Нашлась и солома, чтобы прикрыть каменные плитки пола. Как ни тянуло Алексея после ужина вслед за Фещуком опуститься на это духовитое, обещавшее добрый сон ложе, все-таки он пересилил себя, решил пройтись по расположению рот. Чистое звездное небо, только на горизонте обранное тучами, походило на бездонную, окаймленную потемневшим снегом прорубь. Размахнувшись от края и до края земли, в нее устремился серебристый луч прожектора и, не нащупав там никакой тверди, мгновенно исчез. Ночь углубилась, задышала спокойней.

Окликаемый вполголоса часовыми, Алексей шел от двора к двору. Повсюду в домах спали. Лишь в одном из плохо закрытых окон узеньким лезвием блестел свет.

– Кто там все еще возится? – спросил Алексей у похаживающего вокруг колодца часового. Присмотрелся, узнал Панкова.

– Давно улеглись, товарищ капитан. Храпят – аж сюда слышно. Хор Пятницкого!

– А что ж не потушили?

– Хозяева, наверное.

Алексей все же пошел проверить. Над оставленными на столе такими притягательными котелками склонились две ребячьи головенки. Мальцы опрометью кинулись на печь.

– Что, сдрейфили, мышата? – успокоил Алексей. – Действуйте, ешьте, раз уж поступили на солдатское довольствие, только окно получше прикройте. Где мамка?

– На окопах, – тоненько послышалось с печки.

Об отце спрашивать уж и не стал. Наверняка где-то если не в такой же придорожной хате, то в окопах…

Вернулся в штаб. Ночное прохладное небо, тишина, та льдистая предвесенняя свежесть, которая в эти поздние часы ощущается особенно остро, взбодрили. Снял полевую сумку, шинель и, приткнувшись к потрескивающей плошке, стал писать письмо Вале. Счастливая Вологда с ее сугробами, библиотекой, горенкой в скворечнике ушла теперь в ту же даль, что и Ташкент, и Старое Подгурье. И только этому вырванному из тетради листку бумаги можно было поверять свои непостижимые рассудком, питаемые родником сердца ожидания и надежды.