Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

14

Если бы те, кто этой знойной, исковырянной и гремящей степью рвались к Орлу, были заколдованы, заговорены от пуль и осколков, то все равно не нашлось бы среди них такого человека, который смог бы устоять, выдержать не ослабевавшего ни на один миг предельного напряжения этих трех недель. Его бы в конце концов свалила наземь, лишила самообладания уже одна близость витавшей повсюду смерти, ее не затихавший железный скрежет и визг, ее исступленные черные зрачки, подстерегавшие из-за амбразур, из-за придорожных ракит, из-за развалин изб. Но, ни на минуту не прекращаясь для вступивших в сражение армий, оно, это напряжение, на какое-то время все же благодетельно ослабевало, спадало для отдельных звеньев их. То армейский штаб выводил из боя измотанные, усталые дивизии, заменял их свежими, то штабы дивизий направляли и придерживали в своих резервах те или иные полки, то штабы полков переводили в свой второй эшелон отштурмовавшие важный рубеж и обескровленные батальоны. И тогда в бурунном круговращении, хоть оно по-прежнему и не останавливалось, не замедлялось, продолжало неумолимо перемещаться, катиться дальше и дальше, к Орлу, вдруг выискивались, выпадали какие-то часы, а то и день-два для такой желанной и необходимой передышки…

Для батальона Фещука такая передышка наступила на седьмой день битвы, после взятия Подмаслова. Немцы заранее подготовили его к обороне, в чем помогли им и выгодные естественные рубежи – высоты севернее и южнее этого когда-то большого, богатого села. По откосам этих высот проходили отрытые в полный профиль окопы, позади, в развалинах изб, притаились танки и самоходные пушки «фердинанд». Полк Савича наносил удар с северо-востока, чтобы лишить противника и возможности маневрировать, и путей отхода на запад. Одну из высот брал батальон Фещука, и взять ее удалось с малыми потерями, потому что артиллерийская поддержка была умелой и сильной; но вот потом, на обратных, пологих, протянутых в степь скатах, пришлось нелегко. Трижды бросались в атаку вслед за танками гитлеровцы, и какое-то время батальон оставался предоставленным самому себе, пока не подтянулись на выручку орудия прямой наводки… И были особо тяжкие минуты, когда три танка прорвались к перенесенному на высоту КП, и только стойкость оказавшегося поблизости взвода Золотарева – он отсек вражескую пехоту – да грянувшие наперекрест по танкам – слева и справа от высоты – пушечные выстрелы спасли положение… И поутру, когда стало известно, что противник отходит, Савич бросил в преследование подвижный, усиленный батареей семидесятимиллиметровых орудий отряд из второго батальона, а батальон Фещука в конце дня отвел в свой резерв.

Красноармейцы построились на окраине села и утомленной развалкой пошли к видневшемуся за огородами буераку на отдых. Алексей, поравнявшись с памятной по вчерашнему дню высотой, задержался у подбитых батальоном танков. У одного разворочен бронебойным снарядом бок, края пробоины вмяты внутрь. Перед другим масляно блестела в траве вытянувшаяся на сажень гусеница. Разорвана гранатой. Ее бросил Маковка… И по-прежнему с сердечной признательностью к уральскому бельчатнику Алексей вспоминал, что произошло вчера перед командным пунктом…

…Танк приближался к щели, в которой сидел Маковка, повернулся боком, блеснул выведенным на борту крестом, крупным, нанесенным белой краской крестом, какие были на всех немецких машинах. Казалось, что гитлеровцам удалось нащупать самое уязвимое место в обороне батальона. По крайней мере, так невольно, с тревожным отчаянием подумалось Алексею. И вдруг Маковка порывисто приподнялся и занес руку, в которой чернела граната… Не поспешит ли, хватит ли выдержки, да и попросту добросит или не добросит?.. Еще несколько секунд – и мелкий окоп, где находились Фещук и Алексей, смяло бы, расплющило лобовым натиском многотонной громадины… Граната разорвалась сбоку от борта, черный кипучий конус на миг закрыл машину, железно хрястнули звенья перебитой гусеницы. Танкистов, выскочивших из машины, уничтожили огнем автоматов. Сейчас они валялись на траве с вывороченными наружу карманами. Это уже поработали разведчики – искали документы. У танков остановилось несколько проходивших мимо саперов. Кто-то из них, находившийся по ту сторону машины, довольно воскликнул:

– А, шайтаны, напоролись? Получили по зубам?

Что за черт, знакомый же голос! Алексей обогнул танк и лицом к лицу столкнулся с прохаживающимся там Мамраимовым.

– Рустам!

Тот на секунду опешил, всмотрелся, просиял всем широкоскулым лицом.

– Алеша! Салам, дорогой мой!

Обнялись.

– Оказывается, тоже здесь, на Брянском, Алеша?! Рядом? Где же твое войско?

– Да вот наша работа, – кивнул Алексей на танки.

– Значит, в шестьдесят третьей? Так мы же вам на Зуше дорогу расчищали… Вспоминал ли ты меня? Ташкент? Северо-Западный?

– Да уж вспомнить есть о чем… И как мы не встретились раньше, в обороне?

– А сейчас чем плохо, под Орлом?

– Неплохо и так, на ходу…

– Так надо же что-то придумать и на ходу, Алеша, – искренне забеспокоился Мамраимов. – Как же иначе? Встретились и разошлись? Нехорошо. Не забывай, что я сын Востока… Кто знает, когда еще увидимся?.. Ты где и куда сейчас?

– И сам пока не знаю… Отведены во второй эшелон.

– И у нас передышка. Постой, ты обедал?

И без того исчерна-жгучие глаза Мамраимова воспламенились еще больше. Заговорило его хлебосольство, и, здесь, сейчас, оно не могло не вызвать у Алексея улыбку.

– Ох, дорогой мой, нашел о чем спросить… Пока еще кухни в боевых порядках не двигаются, хоть и полевые. Вот собираюсь ее разыскать.

– А нашу саперную и искать не надо, тут она. Оставайся, хоть накоротке посидим. Сам аллах велит.

– Только не сейчас, Рустам, не сейчас, люди ж у меня…

– А ты где с ними расположился?

– Вон там, за подбитой самоходкой… В буераке…

– Так я тебя найду… Вот только разберусь с делами и найду. Приглашаю ко мне! Договорились? Угощу, как эмир бухарский… Не прощу, если откажешься. Не вздумай обидеть.

Как ни порадовала Алексея эта встреча, однако спустя несколько минут он думал уже не о ней. Вместе с Фещуком выясняли понесенные в ротах потери – убитыми, ранеными. К счастью, они оказались невелики. Но о том, что в первой роте помимо трех тяжело раненных погиб при отражении танковой атаки Морковин, думать было тяжело; к личной горести как бы прибавлялась и горесть Ремизова о своем давнем дружке… Тяжело было думать и о том письме, какое он должен был написать в Новоузенский детдом сестренке Морковина… Наученный горьким опытом, Алексей теперь не спешил отправлять такие письма. Пусть хоть неделю-другую для родных и знакомых продлится обманчивая, зыбкая надежда.

– По-моему, Морковина надо посмертно представить к награде, – сказал Осташко Фещуку. – Обучил ребят стрельбе по смотровым щелям и сам героем держался… Как думаешь?

– Согласен… Представим… – хмуро склонил голову комбат. – В донесении опиши… И Маковку не забудь. Представим тоже. Молодец! Так что давай и о живых…

Да, надо было думать и о живых, о тех, кто остался в строю. Сейчас они покатом лежали на дне буерака у ручья, сваленные изнеможением. Никого не пробудила даже прибывшая кухня. Приехавший вместе с ней Чапля привез увесистую пачку газет. Все свежие. Не только армейская, но и московские за сегодняшнее число. Видимо, доставлены самолетом. В армейской газете корреспонденция Сорокина «За огневым валом»… Алексей подвинулся к Фещуку:

– Про нас… Читай.

Они только-только углубились в чтение, как раздался громкий, полный солдатского рвения возглас:

– Товарищ майор, разрешите обратиться к капитану!

Фещук поднял голову, удивленно уставился на незнакомого молоденького посыльного. Алексей, заметив черные лычки сапера, вспомнил о Мамраимове и засмеялся.

– Да это знакомый прислал. Час назад встретил. Вместе училище кончали. Замполит он в саперном. Тут рядом.

– Так точно! Приглашают на обед!

– Обед? Неужели как у эмира бухарского? – всплыли в памяти Алексея щедрые посулы друга.

– А это будет вам самим видно, товарищ капитан, – смышлено залукавились глаза посыльного.

– Не знаю, как и быть, обошелся бы сейчас и без него. – Алексею и хотелось поговорить с Рустамом, да больно уж не ко времени. – Лучше, пожалуй, в другой раз когда-нибудь…

Но Фещук, заметив колебания своего замполита, вмешался:

– Чего упрямишься? Обещал ведь, наверное? Иди, с саперами дружбу терять не стоит.

– Хорошо, передай, что сейчас буду.

– Приказано сопровождать. Мы теперь на новой резиденции…

– Ну, какой же ты, брат, настырный… Ладно уж, веди, – поднялся Осташко.

Сапер лихо повернулся, зашагал по дорожке, промятой по травянистому склону. Выбравшись наверх, они шли доспевающим полем. Нет-нет да и попадались еще не убранные, затерявшиеся среди хлебов трупы. Наших санитарам разыскивать было трудно – выцветшие гимнастерки солдат издали сливались с уже созревшими золотистыми колосьями. Немецкие, серо-зеленые, бросались в глаза заметнее. А в небе над полем и сейчас не умолкал гул моторов.

– Вот и пришли, товарищ капитан.

Хлеба кончились, и на округлой зеленеющей проплешине Алексей увидел внушительную группу блиндажей – в центре осанистый, большой, а вокруг него на орбите, подобно планетам вокруг главного светила, – меньшие. Но все, как один, добротные, в несколько накатов, с аккуратными козырьками, которыми маскировались поблескивающие на уровне земли оконца. Поверху и сбоку блиндажи были искусно обложены густо затравеневшим дерном, что сделало их совершенно неразличимыми для наблюдения с неба и спасло от бомбового удара нашей авиации, хотя наверняка здесь располагался полевой штаб вражеской дивизии, если не корпуса.

Мамраимов, вероятно, увидел Алексея в окошко еще издали и поспешил выйти, радушно встречал гостя у входа в главный блиндаж. Он прижал руку к сердцу, почтительно склонил голову.

– О, заходи же, заходи, мой желанный, прекрасный гость. Пусть легкими станут шаги утомленных ног твоих, пусть отдохновением наполнится душа твоя, и пусть трижды благословенными будут те тропы, что привели тебя к порогу этой кибитки…

– Послушай, Рустам, а она, эта твоя кибитка, случайно не заминирована? – нарушая ритуал шутливых приветствий, вовсе нешутливо поинтересовался Алексей.

– Неужели ты усомнился в своей безопасности здесь, среди богатырей, которые владеют миноискателями так же легко, как ты своей зажигалкой? Поверь, сиятельный, даже муха не осмелится омрачить тех бесценных часов, которыми ты осчастливишь мой кров.

– Двадцать минут, Рустам, всего двадцать минут, – счел нужным поправить хозяина Алексей.

– Воля твоя, великолепный. Но только умоляю тебя: не спеши считать время, прежде чем сядешь за поджидающий тебя скромный стол.

Введя Алексея в блиндаж, Мамраимов торжествующе следил за тем, какое впечатление произведет на гостя все приготовленное для пиршества. Вина с этикетками на разных языках. Трофейные сардины… Янтарная плитка то ли масла, то ли сыра… Колбасы… Дымившийся с каким-то варевом закопченный котелок выглядел неказистым, бедным родственником на этом парадном смотре.

– Вижу, вижу, как был наш Рустам чревоугодником, так и остался, – с усмешливой укоризной покачал Алексей головой.

– Но теперь не в ущерб нашим армейским запасам, Алеша, – поспешил заметить Мамраимов. – Произошла экспроприация экспроприаторов. Сам понимаешь, саперы в такие сооружения входят по боевому уставу первыми. Так рассказывай, Алеша, давно ты на Брянском?

– С апреля… Прямо из госпиталя…

– Довелось уже побывать? Тяжелое?

– Так, среднее, осколочное… В ногу… Кого еще встречал из наших?

– Представь себе, недавно встретил, когда стояли в Ефремове, Кострова! Помнишь, преподавал партийно-массовую?.. Сейчас начальником политотдела дивизии… Спросил у него про Мараховца… Уехал сразу же после нас на фронт, кажется в Карелию. Комиссарил в лыжном батальоне… Ну, а из нашего выпуска переписываюсь с Оршаковым, он в дивизионной парткомиссии где-то на Воронежском фронте; с Соловьевым, он, как и мы с тобой, замполит в батальоне… О Фикслере я тебе писал?

– А что с ним?

– Подорвался на мине… Весной лежал в Костроме. Но вот что-то молчит…

Рассказывая, Мамраимов откупоривал бутылки и, подняв одну из них, присмотрелся на свет.

– Признаюсь, Алеша, что все эти жидкости я не задумываясь променял бы на один бокал нашего уратюбинского… А это что ж? Вот, например, какой-то доппель, или, тьфу, ниппель… Военфельдшер пробовал, говорит, что полезен для страдающих недостатком кислотности. Нам это ни к чему. Давай лучше проверим коньячок. Кажется, французский. От такого и Евсепян не отказался бы… Помнишь его нотации: «Ах, как вам не совестно! А еще будущие политруки!» Кстати, знаешь, где он? Остался в Ташкенте, подготавливает третий выпуск…

– А Хаким… заместитель наркома из Кара-Калпакии?

– Садыков? Погиб на Кубани… И вот от Цурикова третий месяц ни строки…

– Да и мне он не писал. Может, перебросили в тыл, к партизанам? Сам он из Белоруссии.

– Это возможно. За что же мы все-таки с тобой выпьем, Алеша? Предлагаю за начало нашего пути, за Ташкент. Как он тебе, донбассцу, вспоминается? Тепло?

– Тепло… Проводил в дорогу по-братски…

– И за всех однокурсников!.. Сколько нас тогда ехало? Сто двадцать, и за тех, кто дожил, и в память тех, кто не дожил…

Они чокнулись, но донести кружки до губ не успели…

Громовой, направленный по вертикали удар встряхнул блиндаж, перехватил дыхание, выплеснул коньяк и, казалось, с урчанием ввинчиваясь в землю, замер где-то глубоко под ногами… Они еще не пришли в себя, не поняли, что произошло, как новый, еще большей силы разрыв осыпал с потолка землю, заново припечатал их, пытавшихся было вскочить, к табуретам. И тут снова – в третий раз, в четвертый… Наступившая после этого тишина казалась такой же громовой, оглушающей.

– Фу ты, басмач проклятый, – выругался Мамраимов, отирая с лица капли выплеснутого вина. – И пригубить, сволочь, не дал…

– Вот тебе и муха, – поддел приятеля Алексей, прислушиваясь к удалявшемуся шуму моторов.

В блиндаж вбежал солдат, тот самый, что сопровождал Алексея.

– Это, товарищ старший лейтенант, один какой-то залетный бродяга разгрузился. Другие стороной прошли. Наверное, все туда же, к переправе.

– Никого не задело? – осведомился Мамраимов.

– Помиловало. Ни царапинки. Полусотки он бросил.

– А тебе этого мало? Скажи, чтобы не толклись кучей у блиндажа. А то еще накличут.

Возвращаясь к роли гостеприимного хозяина, Мамраимов откупорил другую бутылку, наполнил кружки.

– Что ж поделаешь, Алеша, – извиняющимся тоном произнес он. – Не в чайхане сидим…

– Оно так, а все ж признайся откровенно, кто из вас умудрился здесь остановиться и выбрал это место – ты или комбат?

– Начштаба, а что?

– Передай тогда ему, что он того, – Алексей выразительно повертел пальцем у виска. – Эти ведь блиндажи у немцев на карте как вот на ладони. Они вправе считать, что раз здесь располагался их штаб, то, значит, и наш разместится. Может, потому и оставили целыми эти мышеловки…

– Так ведь непробиваемые…

– А это еще надо проверить…

Он как напророчествовал. По ступенькам скатился тот же солдат, встревоженно выкрикнул:

– Воздух, товарищ старший лейтенант… Опять заходят… Пятеро…

Осташко подмигнул Мамраимову – понял? – коротким тычком стукнул свою кружку о его, выпил… Потом началась, как он спустя час рассказывал Фещуку, закуска… Первые бомбы свалились поодаль от их блиндажа, но затем одна точно угодила в площадку у входа; взрывной волной вышибло дверь, бросило Алексея в угол. Ударившись о стойку, которой крепился потолок, он на какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, все перед глазами спуталось, покачивалось – стены, опустевший стол, засыпанный осколками стекла пол… Кончили, отбомбились или же нет? Может, это не тишина, а просто он оглох? Но услышал, как позванивают, перекатываясь по настилу бутылки, котелок. Шевельнул отяжелевшими руками, ногами. Блиндаж полнился густой, медленно оседающей бурой пылью, и Алексей увидел в противоположном углу Мамраимова. Он тоже сидел на полу и недоверчиво себя ощупывал. В полусумраке ворочались белки очумелых глаз. Вопреки всему только что пережитому, вернее, как нервная разрядка после пережитого, Алексей затрясся от подступившего смеха.

– Эй, прекраснейший из прекрасных!

– А? Кто это? – невнятно откликнулся Мамраимов.

– Да кто же? Я, Алексей.

– Как ты там, Алеша?

– Ну, друг, угостил ты меня… Правда, эмир бухарский ни при чем… Сюда бы сейчас Ивана Андреевича Крылова. Почище демьяновой ухи получилось!..

Пошатываясь, все еще не придя в себя, они выбрались из блиндажа. Четверка «юнкерсов» уже уходила на запад. В километре от блиндажей над степью клубился дегтярно-черный факел. Очевидно, один из бомбардировщиков упал, подбитый зенитчиками. Шел седьмой день Орловской битвы.

15

Огневой вал, тот огневой вал, что с рассветом двенадцатого июля грозно встал и двинулся вперед по всей протянувшейся на сотни километров кромке орловского выступа, неотвратимо катился к Орлу, охватывая его с юго-востока и севера, укорачивая и сжимая вражеский, нацеленный в сердце страны плацдарм. Днем под серо-голубым, не терявшим своей высоты небом его обозначали густые, свивающиеся в геркулесовые столбы дымы, обозначала подвижная, то и дело меняющаяся граница мглы, в которой огнились хвостатые кометы «катюш» и чернильно, словно расплываясь на промокательной бумаге, возникали сгустки снарядных и бомбовых разрывов. Но и ночью не остывала, бурлила устремленная к пригородам Орла лава. И еще сильнее становилась духота ночей от развешиваемых ночными бомбардировщиками и долго золотившихся над нескошенными полями осветительных ракет, от схлестнувшихся трассирующих очередей, от множества рукотворных зарниц.

В одну из таких жарких, словно бы вобравших весь остаточный июльский зной, ночей вдруг благодетельно собралась и зашумела гроза. Батальон Фещука, к вечеру занявший Домнино, одно из сел, находившихся на ближних подступах к Орлу, тогда же в конце дня со скоротечными боями продвинулся дальше и, когда стемнело, остановился в поле, на промежуточном рубеже к Шамардино. Дождь ударил хлестко и крупно, сверкнули молнии. Ржаное неубранное поле было изрыто капонирами, ровиками, щелями, но укрываться в них, подтапливаемых ливнем, бессмысленно. Да они просто оказались милостивыми и желанными, эти освежающие струи, и в первые минуты, сняв пилотки, солдаты охотно подставляли им разгоряченные лица. Но Фещуку надо было развернуть карту, и Новожилов разыскал и принес жерди – то ли артиллерийские реперы, то ли вехи, оставленные саперами, – и навесил плащ-палатку. Сюда же подтянули связь. Фещук стал докладывать Савичу обстановку.

Алексей, сидя у входа, ожидающе смотрел на освещаемое папиросой глянцевитое от дождя лицо комбата.

– Выслал, не вернулись еще… Тогда сообщу… Да и без разведки картина ясна… Нажмем… Можно хоть сейчас поднимать людей… Соседа? Нет пока… Есть отложить…

Положив трубку, Фещук наклонился над картой, сильнее раскурил папиросу, чтобы лучше видеть.

– Осторожничает наш первый. Фланги поотстали. Приказывает дожидаться рассвета. Обещает поддержку слева. Крупный населенный пункт!.. А кем, спрашивается, населенный? Три печи да кирпичи… Видели мы их уже. Залазь, Алексей, сюда… Населяй!.. Смотри, как полыхает…

– Воробьиная ночь…

– Нет, это не воробьиная… Ту я знаю, она попозже, когда арбузы поспевают… Помню, когда пацаном был, всегда такой грозы дожидались. Подберемся к хозяйской бахче, затаимся, а как только сверкнет, арбузы все на виду, залоснятся. Вот тогда кидайся к ним, успевай хватать, чтоб сторож не заметил…

– Ну, у вас они и поспевают позже, а у нас на Украине и в августе было что хватать…

– Что ты ее так вспомянул, словно вся она в прошлом? Белгородское направление появилось, значит, и харьковское не за горами… А поиски разведчиков в твоем Донбассе тоже что-нибудь да значат…

Они разговаривали, замолкая при сильных ударах грома, и Алексей так все же и не воспользовался приглашением комбата, звавшего под плащ-палатку, оставил его с Замостиным и Трилисским, сам пошел в роты. Только перед рассветом на полчаса прикорнул в полегших хлебах рядом с Солодовниковым, уткнувшись лицом в эту мягкую подстилку и вдыхая мучнистый, мельничный запах колосьев. А едва над полями в проясненном ночной грозой небе стало светлеть, поднялись…

Савич с поддержкой не подвел. Село взяли внезапным, охватывающим с окраин ударом батальона Фещука и третьего батальона, которому был придан дивизион стодвадцатидвухмиллиметровых орудий.

Медленно стала откатываться дальше, в лощину, бурая, пронзаемая всплесками огня пелена – кромка вражеского сопротивления. Остановится ли она перед Орлом еще раз на каком-то шестом или седьмом рубеже подготовленной гитлеровцами обороны? Тогда снова замолотит наша артиллерия, снова с басистым гулом понесутся в небе «силы», снова батальону подниматься в атаку. А пока связисты сновали меж окопами, тянули свою пряжу на новый КП, к облюбованному Фещуком оспенно изрытому воронками курганчику. Его опоясывали неглубокие, вполроста, ходы сообщения, и Алексей увидел, как сейчас по ним из-за обратной стороны холма вышли, конвоируемые автоматчиком, кажется Ремизовым, полдесятка немцев. Перед этим одну группу пленных уже провели, но они шагали с поднятыми руками, а эти, если бы и захотели их поднять, не смогли бы – крепко связаны сзади, на спине. Алексей недоумевающе остановился. Кто и для чего их связал? Куда бы они могли сейчас убежать? Но что-то, с трудом улавливаемое взглядом и мыслью, отличало этих пленных от тех других верениц их, которые он уже видел в эти дни на дорогах наступления. Ранее не встречался этот круглый нарукавный знак с какими-то неразличимыми отсюда буквами. И не у всех немцев, взятых в плен, была такая угрюмая, разбойничья озлобленность. Иные принимали плен как спасение, жизнь… А у всех этих на лицах, в кидаемых исподлобья взглядах – ничего, кроме оголенной ненависти…

«Так это же не немцы, а власовцы!» – догадался Алексей, сразу вспомнив и то, что рассказывал Перекатный, и то, что позже пришлось слышать от Каретникова. Догадались, кого конвоируют, и все другие увидевшие их солдаты.

Рында, которому санитар накладывал жгут на перебитую осколком руку, приподнял побелевшее лицо и закричал:

– Куда ты их ведешь, Ремизов? Дай я этих гадов отведу… Я их быстро спроважу, хоть и однорукий…

Рында обернулся к Осташко, взмолился:

– Товарищ капитан, разрешите… Мне ж все равно в санроту идти…

Ремизов остановился и, понимая, что задумал Рында, растерянно и вопрошающе посмотрел на замполита. Остановились и власовцы. Как и Алексей, и Ремизов, и Рында, они поняли, что неотвратимо ожидавший их где-то впереди суровый суд народа, его возмездие в эти минуты внезапно и вплотную приблизились. И воспаленные, словно бы до дна выжженные злобой, опустошенные глаза, обращенные к Осташко, ни о чем не просили его, смотрели мрачно и почти безучастно… «Сейчас так сейчас». Только на лице одного чернявого, дюжего, стоявшего без фуражки, с кровоточащей ссадиной на щеке, словно пробудилось и замерло тупое, тяжелое недоумение.

– Веди, веди, Ремизов, – махнул рукой Осташко. – Сдашь в комендантский взвод. Где их захватили?

– Настигли артиллерийский обоз, а они, стервы, там… Засели и отбивались до последнего патрона… Видите, пришлось каждого вязать…

Алексей знал о приказе по дивизии – во что бы то ни стало, если попадутся, взять власовцев живыми. Надо было удостовериться: действительно ли гитлеровцы создают из этого предательского охвостья какие-либо регулярные подразделения. Пятеро пленных власовцев были первыми на пути из Новосиля.

Ремизов ткнул прикладом крайнего в цепочке, направляя власовцев дальше по траншее, но чернявый продолжал стоять и вдруг свистяще и хрипло выкрикнул:

– Алексей!.. Алеша!..

Первоначально мелькнула мысль, что он, Осташко, ослышался, настолько невообразимо было, чтобы его имя знал кто-то из этих в ненавистных серо-зеленых куртках. Или, возможно, он позвал кого-либо из своих?

Но чернявый тщетно дергал плечом, чтобы стереть со щеки стекающую на губы кровь, и боясь, что сейчас прикладом подгонят и его, торопливо выкрикивал:

– Алексей, погоди… Я тебе про отца скажу, про Нагоровку…

Осташко, чувствуя, как деревенеют и непослушными становятся ноги, принуждая себя, шагнул вперед и узнал Серебрянского. А узнав, будто задохнулся, и стиснутое удушьем горло не позволяло произнести ни одного слова. Да и ее нашлось бы этих слов. Он брезгливо и гневно смотрел на знакомое и одновременно такое чужое лицо Федора, на его подстриженные на немецкий манер волосы – машинка-нулевка прошлась только по затылку и вискам, – на разорванный, с непонятными, лоснившимися нашивками, воротник. А Серебрянский, обезумело глядя в расстреливающие глаза Алексея, сбиваясь и захлебываясь от волнения, а может быть, и от какой-то воспрянувшей надежды, восклицал:

– Жив… Жив Игнат Кузьмич… Слышь? Вернулся. Позапрошлую зиму видел, встречался. Пол-литра даже распили… И Танька жива… Собрались и уехали куда-то к ее родичам… Я тебе все по-честному говорю, как оно есть… Истинно!

Федор жадно следил, всматривался в Осташко – как он примет его слова? Но было святотатством, глумлением, что долгожданную весть сообщают ему, Алексею, эти оскверненные вероломством, изменой, ложью трясущиеся в страхе губы.

Над головами заревели штурмовики, они летели так низко, что, казалось, подхватывалась и гнулась вслед за ними полынь, травы… Гул затихал за курганом.

– По-честному? А она у тебя была, эта честь? – глухо спросил Осташко.

– Можешь и не верить. Дело твое… Только чего б я стал выдумывать? Мне это сейчас побоку…

– Ну, что еще скажешь, гад?

Федор снова судорожно задергал плечом. Кровь из ссадины сочилась вниз, по раскрыльям носа, на пошерхлые, запекшиеся, черные губы. Облизнул их, сплюнул.

– Гадом назвал? Только и всего? Весь разговор? А хочешь, Алешка, про Нагоровку услышать? Про твой Дворец? Эх, погулял я там, да мало…

– Уводи ты их, Ремизов, поскорей… от греха уводи, – не приказал, а скорее взмолился Алексей, чувствуя, как накатывается на сердце необуздываемое никакой человеческой волей ожесточение.

А позади бесновато рвалось:

– Что ж, ваша взяла!.. Ваша!.. Факт!.. Только знай, Алешка, я твоего старика пожалел, мог и выдать, мог запросто на виселицу отправить, да пожалел… Хотя, вижу, и не стоило… Напрасно… А вот Лембик, этот хрыч, должен был, когда его вздергивали, меня вспомнить… С ним мы квиты.

– Стой! – круто повернулся и закричал Алексей.

Поднимаясь из траншеи наверх, чтобы быстрее нагнать шедшего в цепочке Федора, он на ходу расстегивал кобуру. Словно откуда-то издалека пробился сквозь застучавшую в ушах кровь голос Рынды:

– Правильно, товарищ капитан… А что я вам говорил?! Собакам – собачья смерть!..

Лицо Федора с осатанелыми, выпученными глазами вскинулось над траншеей:

– Сам? Да? Неужто сам?..

Пистолетного выстрела, казалось, и не было слышно; канул, приглох в близких залпах орудий.