Текст книги "Ключи от дворца"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

22

Широнин оставил взвод у железнодорожного переезда, а сам пошел к станционным зданиям. Прежде чем окончательно решить, где именно отрывать окопы, хотел тщательно изучить прилегающий к переезду участок.

Беспаловка была обычной пригородной станцией. Вокзал из четырех-пяти комнат, небольшой пакгауз, будка для кипятка, сарайчик пожарного депо. Сейчас все лежало в развалинах. Только перрон, на диво, уцелел, прямо хоть занимайся на этом гладком бетонном плаце строевой подготовкой. Вокруг же все разрушено, сожжено. На остатках почерневших, обугленных стен кое-где сохранились наполовину облупленные, покрытые веселой голубой эмалью таблички: «Вхід», «Каса» и табличка с незнакомым Широнину словом «Окріп» [8]8
  Кипяток (укр.).


[Закрыть].

Вначале Петру Николаевичу показалось заманчивым сделать опорным пунктом обороны эти руины. Но тут же он отказался от этой мысли. Со станции невозможно держать под прицельным огнем автоматов железнодорожный переезд. Да и не ясно ли, что в случае чего станционные здания станут первым легко различимым объектом и для вражеской бомбежки, и для артиллерийского огня.

А вот домик вблизи сада Петру Николаевичу понравился.

Можно было предполагать, что здесь в свое время находилась метеорологическая станция. Во дворе сохранились все те нехитрые приспособления, которыми пользовался кружок юннатов и в кирсовской школе. Дождемер, шест с флюгером, чтобы определять направление ветра, другая высокая жердь с укрепленным наверху обручем, стоя под которым хорошо было наблюдать за направлением движения облаков.

Правда, от самого домика тоже остались только четыре стены, но внутри имелся наполовину прикрытый досками подвал, а главное, что привлекло Широнина, – домик находился в створе невысокого каменного заборчика, который тянулся меж садом и шоссе, и этот заборчик просматривался отсюда с обеих сторон.

Широнин вернулся к переезду, подозвал к себе командиров отделений.

– Окапываться будем здесь, – заговорил он, указывая рукой на обочины шоссе. – Ты, Седых, со своими людьми держись поближе к насыпи. Твои ориентиры – вот тот куст; отделению Вернигоры окопаться наискосок от кювета, Болтушкин – на левом фланге, вот за тем домиком… Пару окопов в полный рост отрыть и перед домиком, остальные подальше.

– Ясно, товарищ гвардии лейтенант!

– Ориентиры вижу.

– Есть, товарищ лейтенант! – один за другим откликались командиры отделений.

– И вот что еще: предупредите всех, чтобы понапрасну на снегу не толклись.

Широнин опасался, что бойцы наследят вокруг, втопчут в грязь снег, и без того лежавший леденистым голубовато-серым студнем, и тем самым демаскируют позицию взвода. Но этого последнего предупреждения можно бы и не делать. Мартовское солнце уже исподтишка хозяйничало на пригревах. На откосе железнодорожного полотна оно обнажило просмоленные, блестевшие шпалы, кучу шлака, когда-то давно выброшенного из паровозной топки, растопило снег над охапкой перекати-поля, и его ежастые шары покачивались на тоненьких ножках, точно раздумывая: сорваться ли с места и перемерить озорными скачками степь сейчас или дождаться такого ветра, чтобы взметнуться под самые облака. Прибавлялось черноты и на гребнях придорожных канав, на буграх да и на ровном поле.

Вернигора разметил в стороне от кювета окопы для своих бойцов и теперь сам, поплевав на широкие ладони, с силой налег ногой на штык большой саперной лопаты, выворотил первый пудовый ком мокрой земли. На ее срезе вылупилась какая-то крохотная зеленая личинка.

– Перезимувала? – дружелюбно удивился Вернигора и срезал еще бо́льший пласт.

– Ну, хлопцы, весенние полевые работы начались.

– Да уж, видать, начались. Трактора аж гудят, – в тон Вернигоре откликнулся Букаев, кивая в сторону горизонта.

Канонада, гремевшая с утра, приблизилась. Ее перекаты учащались. Западный небосклон порой усеивался облачками разрывов – стреляли зенитки, – порой же закрывался нарастающими снизу клубами дыма, и тогда очертания горизонта на глазах менялись и весь он словно бы колебался. Оттуда, со стороны Краснограда, все чаще проходили и к триста шестому километру, и к переезду, где окапывался первый взвод, колонны наших частей, артиллерийские и минометные батареи, обозы. Шла большая перегруппировка войск.

– Что там, сынки? Припекло, что ли? – разогнул спину и кинул проезжавшим батарейцам Андрей Аркадьевич, копавший окоп вблизи шоссейного кювета.

Расчет расположился на станинах 152-миллиметровой гаубицы и, будто бы накрепко к ней привязанный, оцепенел. Каждый, выбрав на неудобных сиденьях относительно удобное положение тела, старался не нарушить его и не обращал внимания на грязь, которая всплескивалась из-под колес, густо залепляла сапоги, шинель да и лицо. Реплика Скворцова не пробила пасмурного молчания, видимо, вконец истомившихся и в боях, и в дорогах артиллеристов. Лишь один из них глянул сверху вниз на стоявшего по пояс в земле Скворцова, строго прикрикнул:

– Копай, копай, папаша, поживей, не валандайся. Каждому своя задача.

– Глянь, какой начальник нашелся. Это я и без тебя знаю. Ты хоть шинель подбери… Рассупонился, как у тещи за оладьями.

Но артиллерист только дремотно прикрыл веки, не шевельнул и рукой, и угол шинельной полы поволокся дальше по дороге, к переезду.

Широнин, наблюдая за отходом частей, поторапливал взвод, чтобы до наступления сумерек отрыть хотя бы одиночные окопы. Кто знает, что принесет ночь и следующее за ней утро? А окапываться было нелегко. Набухший влагой суглинок налипал на лотки лопат, свинцово тяжелыми пластинами приставал к подошвам сапог, и не один уже солдат и про себя и вслух клял Гитлера и гитлеровцев, всех, кто их породил. Чертенков, который в иной обстановке справился бы с такой работой за четверть, ну от силы за полчаса, сейчас только сопел и медведем ворочался в наполовину отрытом окопе, поправляя его обваливающиеся стенки. Кирьянову, когда на заводе случалась авария, нипочем было простоять с молотком и зубилом в руках две смены, а сейчас даже он сбил ладони до сукровицы.

Больше всего пришлось потрудиться отделению Болтушкина, которое окапывалось неподалеку от пруда. Вначале лопаты, легко входили в верхний песчаный, еще не оттаявший грунт, но за ним оказалась заиленная земля – очевидно, в первые летние месяцы пруд разливался и здесь. Под ногами захлюпала жижа, которую впору выбрасывать не лопатой, а черпаком. Между тем окопы здесь были крайне нужны. А что, если гитлеровцы вознамерятся прорваться к переезду через сад?

Только когда стемнело, Широнин велел прекратить работу – она в основном была закончена, – выставил по сторонам шоссе боевое охранение, половину взвода отвел в подвальчик дома на отдых.

На неприметном, разложенном в яме костерике вскипятили чай.

А на шоссе не смолкали покрикивания ездовых, урчание моторов, и нет-нет да чья-либо фара брызгала светом, на миг выхватывая из ночи то шагающую колонну, то повозки обоза.

В подвальчике было темно и сыро. Пахло гниющим деревом, затхлыми бочками из-под солений. На не прикрытый досками пола угол набросили и прикрепили плащ-палатки, закурили, надышали, и в подвале потеплело от скучившихся, пропотевших в нелегком труде тел. Поблескивая цигарками, молча прислушивались к движению на шоссе.

– Вроде отходят наши, а? – несмело произнес чей-то малознакомый голос, наверное принадлежавший кому-либо из новеньких.

Этот вопрос – а по существу, утверждение – выразил давно зревшую у каждого догадку, ту догадку, о которой не хотелось и говорить, не то что отстаивать ее.

– Отходят, отходят!… – раздраженно передразнил Злобин. – Наконец-то понял, наконец-то разобрался!.. А что же, считаешь, как ты в армию пришел, так теперь прямиком и до Берлина?

– Да я ничего такого и не думал… Просто вижу, как дело оборачивается, ну и сказал, – смущенно стал оправдываться новичок.

– А как же оно для тебя оборачивается? – еще раздраженнее спросил Злобин. – Небось мозоли натер и теперь отдыхать неделю собрался. А свое-то дело знаешь?

– Знаю.

– Ну?

– Известно что… Стоять до последнего! – уже с искренней запальчивой обидой воскликнул тот же голос новенького.

Широнин, слышавший весь этот разговор, вмешался:

– Что ты, Злобин, на парня налетел? Глаза никому из нас закрывать не для чего. Война ведь… Сводку сегодня слушали?.. А парень, как видишь, и в самом деле свою задачу понимает, правильно сказал – стоять до последнего!

– Да я против него ничего не имею. Я только так, к слову заметил, – смутился теперь сам Злобин. – И сам давно вижу, что отходят.

Несколько минут молчали, попыхивали цигарками.

– Стоять до последнего! – вдруг задумчиво повторил слова парнишки Кирьянов. Огонек цигарки выхватил из темноты его круглые надбровные дуги, глубока запавшие, воспаленные глаза. – Как знать, где оно последнее, а где не последнее?..

– Где последнее? Когда ты чувствуешь, что уже определенно завтра тебя старшина из суточной ведомости вычеркнет, вот оно и есть последнее, – пошутил Вернигора.

– Ну, положим, в седьмой роте старшина, поговаривают, не спешит вычеркивать… По два-три дня еще в списке числит.

– Это совсем другое дело…

– Коль зашла речь об этом последнем, я так скажу, – послышался голос Нечипуренко. – Со мной самим было в начале войны в Белоруссии… Тоже вот так новичком выглядел и на все поплевывал сверху. Э, мол, погибать так погибать!.. Однажды на опушке ждали танковой атаки. Командир приказать отрыть окопы поглубже. Ну, а я лопатой ковыряю, а сам думаю: «Да что, в самом деле, мне от гитлеровцев прятаться, не зазорно ли?». Наполовину откопал и сижу. А когда двинулись на нас танки, один прямо на мой окоп навалился. Земля песчаная, окоп в миг расползся. Да только сосна рядом росла. Корневища почву связали и сдержали. Так я потом, когда танк подбил, вылез из окопа и смотрю на эту сосенку как на самую разлюбимую, обнять даже захотелось. «Спасибо тебе, говорю, что мне, дураку, жизнь спасла. Вперед буду умнее…» И сколько же я после того дорог прошел, сколько гитлеровцев переколотил!

– А с одним так случилось, – заговорил из угла Букаев. – Вместе с напарником пошел он однажды под Сталинградом в разведку. Ну и попал в переплет. Стали их окружать. Напарник упал. Дело плохо. Куда ни сунься – гитлеровцы. Стал отстреливаться. Ну, думаю, – Букаев и не заметил, как с третьего лица перешел на первое, – оставлю последний патрон для себя, на крайний случай. Подбил еще четырех фашистов, и вот все – последний патрон. А они видят, что я перестал стрелять, обнаглели, уже не ползут, а во весть рост на меня. И впереди шагает в плаще один высокий такой, статный… Шагов десять остается ему до меня. И вдруг ветерок распахнул ему плащ, вижу – птица какая-то важная: грудь полна орденов, нашивок разных на мундире и не счесть. Эх, думаю, солдат-то перестрелял, а этот, главный, жив останется! И так ведь, скажите, нахально прет, даже зубы скалит, считает, что теперь и голыми руками можно меня взять. У меня холодный пот так и выступил. Что выбирать? Наверняка ведь в плен попаду… Черт с вами, решил, если и захватите живьем, все равно, пусть кожу с меня сдерут – ничего не скажу, а этого расфуфыренного гада убью. Выстрелил из последнего патрона, упал он. Ну, думаю, теперь все, прощевай, Иван Прокофьевич. И вдруг слышу: слева из-за развалин автомат застрочил, и оставшиеся немцы кто замертво наземь, а кто в бег. А это меня выручил напарник. Его-то, оказывается, не убило, а только оглушило. Очнулся и первым делом подумал обо мне. Спас, одним словом, вытащил с того света. Вот тут и размышляй, когда ж оно наступает, последнее?.. Пустил бы себе пулю в лоб – что толку!…

– Ах, хорош напарник, ах, хорош! – даже прицокнул языком Фаждеев.

Он сидел в углу подвальчика, поджав под себя ноги, как, наверное, привык сидеть в чайхане Ура-Тюбе, и крышку от котелка, в которой плескался горячий чай, держал снизу, кончиками пальцев, будто разузоренную пиалу. Уже и себя мог по праву считать бывалым солдатом Фаждеев, однако по-прежнему с заново пробуждающимся интересом слушал вот такие рассказы товарищей, вдумывался в жестокий опыт войны.

– Знамо хорош, – отозвался на восклицание Фаждеева Букаев и неожиданно простодушно рассмеялся. – Да только, признаюсь, друзья, я этого напарника и не знал. Судьба свела с ним только с утра, в тот день. Он – артиллерия, я – пехота. Успел лишь спросить, откуда родом. А он отшутился. «Я, говорит, издалека: девяносто верст от Рязани, триста от Казани…» Вот и все наше знакомство. И выходит, подумавши, что вроде бы сам народ мне на безыменную подмогу пришел…

Широнин, как и все, внимательно следил за неторопливым ходом мыслей Нечипуренко и Букаева. Эти мысли исподволь, но неуклонно вились, вились и подобрались к главному. Разве прежде всего отрешенности от себя ждет от них, солдат, война? Не наоборот ли? Не нравились Петру Николаевичу эти слова… Отрешенность… Самозабвение… Словно бы человек заранее склонил голову перед чем-то показавшимся неизбежным, неумолимым, позабыл о том, что в нем самом и вокруг него…

– Иван Прокофьевич к верной мысли подвел, товарищи, – заговорил Широнин. – Кто мы с вами такие? Вот здесь собрались, кто?..

Он спросил и умолк, думал, как всего проще передать то, что сейчас зрело в сердце.

В подвальчике было темно, и все же угадывались в этой темноте, в наступившей тишине ожидания обращенные к нему, на его вопрошающий голос, лица, угадывались глаза…

– Народ, – сказал Широнин. – От него наша жизнь, – раздумчиво продолжал он спустя минуту, – наша сила и все, чем мы славны, и для народа эта наша жизнь дорога, как дорога матери ее родная кровинка. Ну а коль так, то и распоряжайся этой жизнью умеючи, благодарно, по совести, помни, что всегда сопутствует тебе доброе материнское слово… И когда ты видишь в бою, что уже ничего другого для Родины сделать не можешь, тогда… Ну, тогда не задумывайся, отдавай ее, жизнь. Вот что, по-моему, значит держаться до последнего.

…По узкому ходку, который был прорыт из подвала прямо под стенкой и заканчивался окопом, Петр Николаевич вышел наружу. К ночи начинало подмораживать. Широнин облокотился о берму, и под локтями стеклянно хрустнула тоненькая, недавно сбежавшаяся ледяная корка. Воздух посвежел, стал в вышине прозрачным. Но окрест лежала такая темнота, что Широнину, глянувшему на крупно проступившие звезды, на миг показалось, что они склонились не над степью, а над привычной ему тайгой Приуралья и он стоит в чаще, смотрит на них сквозь просветы меж пихтовыми кронами. И тут же это мимолетное ощущение рассеялось. Вдалеке стреляли зенитки. Многоцветный искристый ручей пересек у невидимого горизонта глазастое звездное небо, упал в темноту с глухим рокочущим шумом.

– Зимин! – наклонился к ходу в стене и позвал Широнин.

– Я, товарищ гвардии лейтенант.

– Давай-ка пройдемся по окопам.

Оба поднялись на бруствер и, тихо переговариваясь, зашагали к переезду.

23

Продолжали окапываться и с утра следующего дня. Углубляли траншеи, прорыли ходы сообщения меж отделениями, метрах в ста вправо от переезда соорудили ложные позиции.

Все подивились хитроумной выдумке Болтушкина. Он насыпал в плащ-палатку земли, направился к пруду, осторожно ступил на начинавший рыхлеть лед. Шагах в десяти от берега высыпал землю, обровнял ее лопаткой, чуть присыпал снежком.

– Что колдуешь, Александр Павлович? – спросил Фаждеев, изумленно следивший за старшим сержантом.

– Не собираешься ли коропа на завтрак приманить? – засмеялся и Кирьянов.

– Коропа, Кирьянов, коропа. Да самого крупного… Вдруг да и клюнет, – проговорил Болтушкин, вернулся на берег, всмотрелся в свое незамысловатое сооружение, воскликнул: – Ну чем не окоп!

– А и в самом деле, – разгадал этот дальновидный замысел Кирьянов, – ловушка может получиться неплохая.

Он и Фаждеев последовали примеру Болтушкина, он несли часть земли из своих окопов на лед, и теперь издалека, со стороны глядя, действительно можно было подумать, что это не ровная поверхность пруда, а небольшое, изрытое окопами плоскогорье.

В середине дня артиллерийская запряжка доставила обещанное Билютиным орудие.

– Командир орудия сержант Комаров прибыл с расчетом в ваше распоряжение, – отрапортовал батареец лет тридцати, сверля своего нового командира глазами, выражающими и служебное рвение и вместе с тем чуть плутоватыми.

Широнин уже не раз переходил на ту сторону насыпи и поглядывал в сторону села, ожидая орудия. Сейчас он с удовлетворением окинул взором наконец-то явившийся расчет.

– Ребята, видно, подобрались тертые, а?

– Жаловаться не стану, товарищ лейтенант, – с достоинством, как командир командиру, ответил Комаров. – Вон Тюрин еще в сорок первом под своей Тулой боевое крещение принимал. Он и в мирное время оружейником был. Так что понятно… Да и Петренко, заряжающий, разные виды видывал.

– Что ж, будем знакомы, артиллеристы, – проговорил Широнин, пожимая руку Комарову, Тюрину, красноармейцу с высоким, прямо-таки профессорским лбом, и Петренко.

– Как со снарядами?

– Вдоволь, товарищ лейтенант. Есть для всякого Якова. И осколочные и фугасные.

Широнин вместе с Комаровым прошли за насыпь, выбрали место для огневой позиции. Удобнее всего было расположить орудие у небольшого пригорка, за которым стоял колодезный сруб. Но и сам колодезный журавель, и росшие рядом два высоких тополя могли облегчить противнику пристрелку, и потому решили установить орудие левее перед одним из крайних домов. Отсюда также был хороший обзор впереди лежащего танкоопасного направления, имелся и достаточный по дальности свободный обстрел. А главное, если бы танки прорвались к переезду, то их, поднявшихся на насыпь, встретили бы орудийные выстрелы почти в упор.

Батарейцы начали оборудовать огневую позицию. Широнин направился к взводу порадовать бойцов вестью о прибывшем подкреплении.

Но в этот же день совершенно неожиданно первый взвод еще пополнился людьми.

За час до прибытия расчета Петр Николаевич послал Шкодина с донесением к Решетову. Шкодин вернулся не один. Широнин увидел его еще издали, шагавшего по железнодорожной насыпи с какими-то двумя бойцами. Может быть, несут обед? Так нет. До обеда вроде бы далеко. Да и за плечами у красноармейцев не термосы, а вещевые мешки.

– Товарищи, да это же Торопов и Павлов! – первым узнал подходивших и оживленно воскликнул Чертенков. – Они, честное слово, они.

– А и в самом деле, – подтвердил, всматриваясь, Зимин.

– Писали ведь, ждите, мол.

– Я ж казав, що Торопов такый, що своего добьется.

Торопов и Павлов кубарем скатились с насыпи в гурьбу выбежавших навстречу из окопов красноармейцев.

– Привет фронтовикам от геройского советского тыла! – шутливо кричал Торопов, переходя из объятий Чертенкова в объятия Грудинина, Букаева, Вернигоры.

– Я бачу, що ты не так уже и стосковался, как писал, – пошутил Вернигора, глядя на упитанное, еще более раздобревшее в госпитале лицо Торопова.

– Да это все Павлов виноват… У него аппетита не было, так всегда за столом приходилось его выручать, – пошутил Торопов, вызвав еще больший смех сослуживцев.

В первом взводе знали, что кто-кто, а уж Павлов мимо рта ложку не пронесет. Да и госпитальная поправка пошла ему на пользу не меньше, чем его напарнику. Торопов увидел Широнина, догадался, что это командир взвода, мигом одернул шинель, поправил пояс, подошел:

– Товарищ гвардии лейтенант, красноармейцы Торопов и Павлов прибыли в первый взвод для дальнейшего прохождения службы.

Оказалось, что оба красноармейца направились в Тарановку вместе с той маршевой ротой, которая пришла в село еще вчера. Но в пути командир роты послал их с поручением к коменданту соседнего села, и они явились к месту назначения только сегодня.

– Что же ты, Иван, и окопа нам не приготовил? – спустя полчаса весело журил Торопов Чертенкова.

– А кто же знал, что вы приедете, – проговорил Чертенков, всерьез принимая этот упрек. Что бы ему стоило с его силой сделать приятное другу!

– Эй, Сашко, берись-ка сам за лопату, на чужого дядю не смотри, не надейся, – прикрикнул Вернигора. – Я бы на твоем месте сейчас для всей роты окопы отрыл, кабан ты этакий.

Широнин направил вновь прибывших в отделение Болтушкина. Александр Павлович сразу нашел им работу, приказал окопаться на левом фланге.

К разговорам о виденном в тылу Торопов и Павлов вернулись несколькими часами позже, после того как старшина Чичвинец с красноармейцем из хозвзвода принесли в термосах обед и бойцы, плотно поев, отдыхали в подвальчике метеостанции.

– Это же только видеть и чувствовать надо, товарищи, как наш народ борется, – рассказывал Торопов. – Наш госпиталь сперва в Мичуринске был, а потом в Тамбов переехал. Что ни воскресенье, гости приходили проведать. Из школ, с заводов. Ну вот, к примеру, приходит старичок. Такой, что давно бы ему, еще десять лет назад, на покое быть… Говоришь ему: «Папаша, посидите еще с нами в палате. Мы ведь своих отцов третий год не видим…» – «Нет уж, простите, – отвечает, – сынки, навестить навестил, а надо идти, дело ждет». – «Какое? Сами же говорите, что в паркетной мастерской работаете, подождет он, паркет, не до него сейчас…» А он только усмехается. «Я бы, – отвечает, – в свои семьдесят лет не спешил, да тут, сынок, сам должен понимать, сейчас наша мастерская другой паркет производит. Такой, что на нем ни один фашист поскользнется…» Поняли, что за столяр?

– А из школ детвора, – добавил Павлов, – с подарками разными являются, с яблоками, с конфетами. Посмотришь на них и не выдержишь, спросишь: «Да вы-то сами их видите, едите сейчас, ребятки?»

– Ну, а постарше, не школьники, небось тоже навещали, а, Торопов? – подмигнул Нечипуренко.

– Это уж будьте уверены, чтобы Торопова да обошли, – сказал Скворцов.

– Навещали и постарше, – затаенно улыбнулся и согласился с намеком сослуживца Торопов. – Эх, товарищи, вспомнил, какой я стишок у одной студенточки переписал. – Красноармеец сунул руку в боковой карман шинели, вынул потертую записную книжицу, перелистал ее: – Хотите, прочту?

– Давай, давай, – заинтересованно подвинулись ближе Шкодин, Нечипуренко, Кирьянов.

– Она в каком-то журнале прочла и записала себе. Ну, а я у нее попросил. Слушайте. – Торопов кашлянул, рукой откинул назад волосы, как это делал какой-то выступающий в госпитале чтец.

 
Нет, нет, письму не заменить
Твоей улыбки, взгляда, речи.
И вот в окоп приходит вечер,
Перебираю писем нить,
Но им тебя не заменить.
 

Прочел стихотворение до конца, посмотрел на товарищей. Ну, мол, как?

– Что-то уж больно фокстротисто.

– Под такие стихи и танцевать можно.

– Что же еще молодому нужно?

А Скворцов, сидевший на приступках, и вовсе пренебрежительно махнул рукой.

– Что, Андрей Аркадьевич, не понравилось?

– Слов нет, складно получается, – неопределенно и нехотя протянул Скворцов. – Только мне с гражданской войны другие запомнились. Еще тогда, когда я вот таким, как Сашка, был.

– Можем послушать и твои.

– Ну-ка, Андрей Аркадьевич, в самом деле, весь взвод просит.

Скворцов нахмурился, молчал. В паузе ожидания послышалось, как далеко в степи прогромыхало несколько орудийных разрывов.

– Бьют, – проговорил Скворцов. – Вроде бы ближе стало.

– Нет, уж, Андрей Аркадьевич, – дружно запротестовал взвод, – ты не хитри, в сторону нас не отвлекай. Раз назвался, так давай и свои.

Андрей Аркадьевич внимательно посмотрел на собравшихся: нет ли на их лицах усмешки? Потом перевел задумчивый взгляд поверх их голов в угол, вызывая в памяти давно минувшее. Носок его кирзового сапога еле заметно стал отбивать полузабытый ритм песни… Он вначале затянул ее без слов, только мотив, негромко, про себя. Но дойдя до припева – а привык слышать, что его дружно подхватывала добрая сотня голосов, – уж не мог сдержать нахлынувшего волнения, напевно воскликнул:

 
Кто честен и смел, пусть оружье берет!..
 

Закончил припев и, словно бы озлясь, затянул еще громче:

 
Против гадов, охрипших от воя, пожирающих наши труды…
 

Закончил и эту строфу, усмехнулся, кивнул на сидевшего поближе к нему Петю Шкодина.

– Знаешь такую, чья?

– А почему не знать? Знаю. Демьяна Бедного. Называется, как это ее… «Марсельеза», по-моему. В школе учили.

– Правильно. «Коммунистическая марсельеза». Только я в восемнадцатом не в школе ее учил…

Уже стемнело. Широнин, обойдя окопы, направился к артиллеристам проверить, как они подготовили огневую позицию, но на насыпи его догнал Грудинин, посланный командиром дежурного отделения.

– Товарищ, лейтенант, вас зовут.

– Кто?

– Генерал.

– Какой генерал? – удивился Петр Николаевич.

– По-моему, это командир нашей дивизии. Он оттуда, со стороны совхоза едет. Приказал немедленно вас разыскать.

Широнин поспешил к переезду. У открытой машины, под колесами которой возился занятый какой-то починкой водитель, шагал взад-вперед генерал.

Петр Николаевич сразу узнал комдива, которого встречал как-то перед Червонным.

– Вы командуете взводом? – не дожидаясь рапорта, спросил генерал.

– Так точно, товарищ генерал… Командир первого взвода лейтенант Широнин.

Генерал подошел вплотную к Широнину, несколько секунд пристально всматривался в него.

– Через час здесь пройдут наши последние части… Очевидно, поутру вы окажетесь лицом к лицу с врагом… Понимаете?

– Понимаю, товарищ генерал.

– Знаете свою задачу?

– Так точно, знаю.

Комдив расспросил о численности и составе взвода, поинтересовался, почему Широнин выбрал для окапывания именно этот участок, одобрил соображения лейтенанта. Затем, как бы убеждая сам себя, заговорил:

– Большую победу выигрывают большие армии. Так обычно принято думать. Но мы по опыту знаем, что в такой войне, как эта, да к тому же на нашей земле, бывает и другое. Иной раз взвод может проложить дорогу для будущей победы. Согласны со мной?

– Согласен, товарищ генерал.

– И вот еще что вы должны знать… Справа от Тарановки, у Соколова, впервые вступают в бой наши союзники…

– Союзники?.. – не выдержал и переспросил Широнин, и в его вопрошающем восклицании прозвучали не только растерянность, недоумение, а и мимолетно та насмешливая солдатская укоризна, с которой это слово множество раз произносилось в окопах.

– Ну, это как раз не те, о которых вы подумали, – усмехнулся и генерал. – Эти хоть и помалочисленней, но одними посулами не отделываются, рвутся к оружию, в дело… Чехословаки! Их родина под немецким сапогом, им медлить да затягивать нельзя… Первый бой за свою землю примут на нашей, советской земле, рядом с нами… Теперь ясно?

В наступившей паузе Петр Николаевич с волнением осмысливал эту неожиданную весть, а комдив ждал, что он скажет, и вдруг вместо обычного, предписанного уставом подтверждения у Широнина вырвались простые и вместе с тем весомые, доверительные слова:

– Я ведь учитель истории, товарищ генерал…

И генералу, видимо, понравился такой ответ, видимо, почуял он в нем все, что хотел сказать и недосказал Петр Николаевич.

– Ишь ты, вспомнил к месту, кстати, – одобрительно произнес он. – Учитель истории?! Гм!.. Хорошо!.. Что ж, до свидания, Широнин! – уже без обращения по званию, как давний товарищ товарищу проговорил генерал, пожал руку Петру Николаевичу, шагнул к машине.

«…Через час здесь пройдут наши последние части…» И действительно, спустя час и без того ставшее редким движение на шоссе оборвалось. Правда, немного погодя прошли в своих побуревших маскхалатах семеро разведчиков, один из них прихрамывал, очевидно, из-за него все они и задержались. А больше ни души. Широнин молча смотрел в сторону затихшего, потемневшего горизонта. Там теперь был враг.