Текст книги "Змееносец. Сожженный путь(СИ)"

Автор книги: Юрий Катлинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 57 страниц)

– Совет вам да любовь, ухмыльнувшись, промолвил он. Главное я не "папаша", в остальном, разбирайтесь сами. Мне пора, не глядя на Алену, сказал он. В училище опаздываю. Пока. Он повернулся, и пошел.

– Ты сволочь, услышал он за спиной, ее истеричный голос. Ты, придурок! Я тебе о чувствах, а ты... Сволочь! "Как быстро забывается, проходит, не вернуть... Наверно это не любовь, говорят, влюбленность и только, а кажется, по – настоящему. Еще полчаса назад, я хотел ее видеть, и как мерзко, стало внутри, после встречи. Как будто что– то грязное вылил. Она говорит об другом, а я должен слушать, и понимать ее. Почему? Мне противно, мне не интересно, слушать ее обиды, на другого. А как же мои чувства, спросил он себя. Ты наплевала на меня, потом вытерла, и снова, говоришь... Ты издеваешься надо мной, топчешь, не видишь, и... Я не "жилетка", что бы плакать навзрыд, я гордый, мне не надо ... Почему ты так со мной поступаешь? Даже не задумываешься... Почему я должен? Сама ты такая, думал Саша. И все твои слова, только красивый "фантик", для таких доверчивых "малышей", как я. Пацаны в училище, рассказывали такую историю. Хорошо, что между нами, ничего не было, подумал он. Сейчас обрадовала бы меня, ты отец, вот твой ребенок... Вот гадина. С одним не получилось, давай другому нервы "мотать", интересная... Он шел к автобусной остановке, не оборачиваясь. Все было понятно. Одна мысль, его беспокоила больше всего. Деньги, которые надо было отдать. Но только на "дело" с ними не идти, иначе тюрьма. А кто добровольно, хочет туда? Попал я, что иди, что не иди, все одно. Если поймают их и меня сдадут, кого выгораживать курсанта "зеленого", скажите тоже, усмехнулся Саша. Нет, надо что-то предпринимать, только сам себе и могу помочь, доверится в таком деле некому, и опасно. И мне не хочется... надо срочно найти пятьдесят рублей. Дотянуть бы до практики, а там, посмотрим. Да, точно, схватился за тонкую невидимую соломинку спасения Саша. Мы же на практику после Нового года уходим, это классно! Значит, размышлял он, еще не все потеряно. Есть шанс, выкрутится! Отлично! " Улыбнувшись себе, он вошел в двери автобуса, и встал у заднего стекла.

– За проезд оплачиваем, раздался уставший, хриплый голос кондуктора.

" Вот именно, подумал Саша. Практика! Идем за границу, и на целый месяц... Отлично! Будем думать, это мой единственный шанс". Достав из кармана рубль, он протянул его кондуктору, и, получив сдачу и билет, сунул в карман бушлата.

– Следующая "Динамо", выкрикнула женщина кондуктор, взбираясь на свое сиденье. Как будто небо опустилось, и осень закрывает бал, любовь ушла, а может только снилось, что приходила, и была...

Граница Пакистана с Афганистаном. Осень 1988 год.

Они вышли с рассветом. Еще ночь, не сменила краски, как они не спеша, вышли на дорогу. Не любят горы суеты, они покорны только тем, кто строг, силен, и знает путь... Иные думают о солнце, и только мужества печать, несет в себе успех. Бредет рассветный луч по склону гор, он тонок и прозрачен, вселяет новую жизнь, а кто то, уже готов, отдать свою...

Грунтовая дорога, петляя серпантином, поднималась вверх. Лошади шли спокойно, путники, изредка оглядываясь, негромко переговаривались. Впереди проводники, а позади всех, Зафир и Рустам. Путь предстоял нелегкий, через перевал, а на другой стороне, каждый знал, что ему делать. Рустам все время думал о "шурави". Из головы не выходил этот испуганный взгляд, маленького мальчика, которого очень сильно поломали. "Как он здесь оказался, почему у Зафира?" И наверно уже не один месяц, размышлял Рустам, посматривая на тяжело идущего русского. Надо же, подарок судьбы, иду в караване с русским, да еще в компании молодых и наглых минеров. С этими понятно, тяжело вздохнул Рустам, взглянув украдкой на Зафира. Фанатики. Молодого я раньше не встречал, точно. Вот как время бежит, я почти три года, за перевалом, а таких еще не видел. Значит все меняется и молодые, отталкивая локтями стариков, идут вместо, павших моджахедов, на священную войну. Нет, покачал он головой,– эти юноши страшнее. Не знаю что у них в голове, но могу предсказать, что они собираются сделать, наморщив лоб, думал на ходу Рустам.

Еще раз посмотрев, на груз, что несли лошади, Рустам, вдруг каким-то чутьем, понял, его осенило. Они идут закладывать взрывчатку! И ее, у них, очень много. А русский им нужен, что бы подойти ближе к солдатам. Вот какой узор, получается, усмехнулся Рустам. Он посмотрел на впереди идущего, Зафира, и подумал, что молодым легче убивать. Они не знают вкуса жизни, для них она, просто короткий день... им все равно кого, они знают только свою боль, только свою обиду, им плевать на чужую жизнь, потому что свою, они уже готовы отдать, во имя Аллаха! Не будет войны, они не смогут жить иначе. Просыпаясь утром, им захочется не глоток ароматного чая, а звук автоматной стрельбы, или грохот мины. Так всегда, с теми, кто родился и вырос на войне, кто из всего хорошего, понял только одно,– автомат, или граната, вот твои лучшие друзья. Не убьешь ты, зарежут тебя! Килограмм двести везут, рассматривая издалека, груженых, лошадей Зафира, подумал Рустам. Таким зарядом можно и... не знал я, мой просчет, не знал..." Зафир вдруг остановился, и, обернувшись, посмотрел на Рустама.

– Совсем устал, натянуто улыбнулся Рустам. Ноги больные, раненые ноги у меня, совсем больные, говорил Рустам, приближаясь к Зафиру. Тот, молча смотрел на Рустама и не сводил глаз. Ему показалось, очень странным, видеть Рустама, в хвосте каравана. Рустам, прихрамывая, подошел к Зафиру, и, улыбнувшись, сказал:

– Ноги совсем устали, болеют.

– Давай остановимся, равнодушно сказал Зафир. Вон там, я вижу хорошее место, повернулся влево Зафир, указывая рукой, на небольшую долину. Там наверно есть вода, и покушаем.

– Хорошо, кивнул Рустам, посмотрев на солнце. Но нам надо идти, до захода солнца мы должны выйти на тропу через перевал. Там будем кушать, и поить лошадей. Надо идти, утирая пот со лба, сказал Рустам. Идти, добавил он, взглянув на Зафира.

– Идем, кивнул Зафир, и встал рядом с Рустамом.

– Хорошо, улыбнулся Рустам, идем.

Пройдя несколько шагов, Зафир вдруг спросил, не глядя на Рустама:

– Ты мог бы убить своего брата?

– Как ты сказал, переспросил Рустам, наклонив голову, в сторону Зафира.

– Если твой брат коммунист, и помогает "шурави", ты убил бы его?

"Сейчас мне скажет, наверно, что таких – не жалко, они не наш народ, только позор, подумал Рустам. А если его? Вот так просто, потому что по-другому думает? Да, закон мести никто не отменял, но убивать своих братьев, когда на твоей земле, неверные,– жестоко. Надо беречь всех, что бы любить свою землю. А для него нет своего народа, он давно носит месть в себе. Чувство это душит его, и унижает. Понятно, его желание, освободится, и глотнуть воздух, думал Рустам. Ч то ответить ему? Только одно то, что он хочет услышать от меня, в эту минуту. Да будет так". Рустам тяжело вздохнул, посмотрел на вершины гор, потом на Зафира, и негромко произнес:

– Если позором покрыл свою голову, и несправедливыми делами – убью. Всевышний милостив! Люди умирают, другие рождаются, но мы живем на одной земле, добавил он с сожалением.

– В твоих словах жалость, подумав, ответил Зафир. Не надо жалеть отступников, они выбрали дорогу сами.

– Наш народ небольшой, задумчиво промолвил Рустам. Как быть тогда, если половину убить? Что ты скажешь матерям, сестрам, отцам, братьям? посмотрев на Зафира, спросил Рустам. Горе поселится в их душах, потому что их мужчин, убили. А кто?

– Не спрашивай меня, кто убил, спокойно ответил Зафир. Скажи почему?

– Я знаю, ответил Рустам. Я знаю, повторил он, кивнув головой.

– Не будет коммунизма на нашей земле, и "шурави" не будет,– я знаю, равнодушно произнес Зафир, глядя на Рустама.

– Да, кивнул Рустам. Никого не будет, шепотом добавил он.

– Наша земля будет чище, и люди добрее, сказал Зафир, и ускорив шаг, пошел вперед.

– Подожди, догнал его Рустам, взяв за руку. Он посмотрел ему в глаза, и увидел в них, – решимость. Скажи мне, почему один мусульманин, не поймет другого?

– Ты не знаешь ответ, спросил Зафир, остановившись.

– Нет, покачал головой Рустам. Если оба живут в мире и согласии с Аллахом, ходят в мечеть, держат пост,– не знаю, пожал плечами Рустам. А ты?

– Хорошо, натянуто улыбнулся Зафир. Давно ты на войне Рустам? спросил он, глядя ему в глаза.

– Очень давно, задумчиво промолвил Рустам. Я даже не помню. Когда "шурави" пришли на нашу землю, я купил автомат, и ушел в горы.

– Что у тебя есть, спросил Зафир. Дом, семья, скотина?

– У меня ничего нет, покачал головой Рустам.

– А у других есть, сказал Зафир. Есть хороший дом, вкусная еда, земля, скот, большие сады. Власть, усмехнулся Зафир. Они повелевают такими как ты, и я, и другие люди. Они, как и мы,– мусульмане. Правда? спросил Зафир, заглядывая в глаза Рустама.

– В твоих словах есть доля истины, согласно кивнул Рустам.

– Они не защищают свою землю, как мы, с оружием в руках, им хорошо вместе с "шурави", и жизнь слаще, и денег больше. Правда? Я тысячу раз умру, чем, нарушу Шариат, горячо говорил Зафир. А им, не надо, хорошо и без веры. Шахид – вечно живой! Он дает урок свободы, человечности, достоинства. Всем нам, он дает понять, что такое самопожертвование! Он указывает, нельзя оставаться равнодушным, перед лицом угнетения. Вот почему во всем мире, мусульмане жертвуют собой! Мы проливаем кровь свою, во имя Аллаха, защищая свою землю, изгоняя врага. Шахид, это мужество и героизм! Долг каждого мусульманина, ответить тем, кто покушается на его религию, достоинство, родину! Ты понимаешь меня Рустам?

– Да, я понимаю, ответил задумчиво Рустам.

– Потому и боятся они, гнева Всевышнего, что выжигает такую гниль, с нашей многострадальной земли. А мы, воины его, несем в себе чистую как слеза ребенка веру, она пылает в нас, и сердце болит, за землю нашу. Если мой брат стал таким, как они, я убью своего брата,– и в сердце моем, нет места, для него.

– Не все так живут, сказал Рустам, как ты говоришь. Как с бедняками поступить? Теми, что приняли коммунизм, как Аллаха?

– Нет веры выше, чем вера в Аллаха, спокойно ответил Зафир. Тот, кто верует в коммунизм, отрекся от Аллаха,– смерть, то, что его ждет.

– Да, кивнул головой Рустам.

– Мы слишком много говорили с тобой, спохватился Зафир. Караван свернул, надо догонять, добавил он.

– Дойдем, ответил Рустам, посмотрев на горную гряду. Здесь только одна дорога.

Небо бывает разным, но здесь, в "разноцветных" горах, оно кажется по особенному красивым. На родине оно другое, подумал Рустам. Родина, где ты? Там, за высокими горами Гиндукуша, моя земля, дом, и старики родители. Далеко. Воздух вроде тот, горы похожи, а небо, другое... Уж сколько лет не видел вас. Здесь, на краю земли, у меня другая жизнь, совсем иная... Первое время, я думал на родном языке, таджикском, и даже сны видел, а теперь, я думаю на пушту, и проживаю дни, мои печальные, за другого человека, того кто стал мне самым родным в этом мире, а я его и не знал. Долгою, и тяжелой дорогой иду я, и голова моя устала, и мысли, не могу я признать в этих людях, что рядом со мной,– мусульман. Они другие, как будто "затуманен" разум их, и головы. Хотят, что бы жили все по вере, и убивают своих братьев. Как тяжело понять того, кто в черной комнате стоит, и молчит. Убейте тех, кто неугоден, оставьте тех, кто станет целовать вам ноги. Чем они лучше? Их война, такая же, как и другие, подумал Рустам, догоняя караван. Этот юноша, глубоко уверен в том, что прав, только он. Переубедить его, можно, – сломать, нет. Сотни раз, повторяя суру Корана, он впитывает в себя истинную веру. Он прав, другого, не услышит. А жизнь иная, она как полноводная река, может "бежать" по руслу, а не захочет, "побежит" вспять. Размоет, разломает, и покажет свой характер. Тогда один построит новый дом, на том же месте, другой уйдет, а жизнь течет. Пуштун должен стремиться к хорошим делам, в своей жизни. Говорить добрыми словами, и его мысли должны, быть хорошими, разум – чистым. А этот юноша, и те, что с ним, думают иначе. Им больше нечего сказать... Они хотят что бы, их народ, нес их на руках, и поклонялся им! Презренная душа, что думает только о себе, подумал Рустам, увидев нагруженных лошадей каравана. Я же говорил, догоню, улыбнулся он себе".

– Дороги длинные, улыбнувшись, обернулся Рустам, глядя на Зафира.

– Хорошо, кивнул Зафир.

Караван втягивался в ущелье, по дну которого, протекала мелководная, горная река. "Красотища какая, подумал Гнедин, задрав голову. Он смотрел на отвесные склоны гор, нависшие над водой, а между ними, словно полоска, синее небо. Такое восхитительное, и настоящее, как в детстве, словно шагнуло из цветного альбома, такое сочное, и яркое. Хочется к нему прикоснуться, потрогать, потому, что не верится,– бывает ли такое? Он посмотрел на прозрачную воду у своих ног, и прошептал:

– Тоже мне речка,– ручеек.

Он опустился на колени, и, наклонившись, коснулся высохшими губами, холодной воды. Ах, как она хороша, водичка родниковая, такая ледяная, зубы сводит. Сделав несколько глотков, он выпрямился и повернувшись, взглянул на караван. Все пили воду,– лошади, люди... Набирали во фляги, умывались, плеская в лицо освежающей влагой. Гнедин набрал в ладони воды, и плеснул себе в лицо. Вода словно обожгла его, он прикрыл глаза, и подумал, если есть на свете счастье, то оно красивое, как это небо. Открыв глаза, он поднял голову, и снова смотрел на небо, такое ласковое, и ..." Красивое, подумал он, закрыл глаза, и строчки сами по себе, заговорили в нем, словно кто то невидимый, укреплял его изнутри. Еще стучится кровь в висках, еще трепещут жилы, и кровь течет, во мне, а я другой... Не тот– что был вчера, не тот что был сегодня, я злостью напоен, по самые края. Увидеть в небе солнце, плохая ли примета, а сколько мне осталось, дышать, глядеть, страдать... Ты приходи устало, под вечер, может, вспомнишь, все то, что не упало, с небес ко мне в ладонь, ты может тихо плачешь, а я все еще помню, твое дыхание, твой голос, – я живой! Наполнятся ветром легкие, и станет приятно в груди, какие еще они робкие, мои, первые шаги. И хочется плакать и петь, вдыхать "красоту небосвода", какие они еще мелкие, черты, у лица свободы...

– Не может быть так, что бы сразу, и сдаться, ведь надежда есть, прошептал Гнедин, с закрытыми глазами. Что-то тяжелое, опустилось ему на плечо. Он вздрогнул, открыл глаза, обернулся, и увидел перед собой, того самого моджахеда, ущипнувшего его за щеку. Он молчал и смотрел на Гнедина. А глаза его, такие печальные, словно говорили ему, – не бойся, ты будешь жить.

– Что? тихо спросил Гнедин.

– Да, тихо произнес мужчина, на пушту, повернулся и пошел к лошадям.

"Странный он какой– то, подумал Гнедин, глядя в след. Сказал да, я точно знаю это слово. Но, ведь он, наверняка слышал мои слова на русском,– наверняка! Что это? Как понять мне его? Совпадение? А как тогда, быть... Я же, еще, и мне... Ничего себе! Ошибка! Ну конечно, ошибка. "Сердце бешено колотилось, кровь приливала в голову, подрагивали руки, Гнедин, пытаясь сохранить спокойствие, сидел на камне, у воды. Да, он был уже не тот мальчишка, что отчисленным студентом, загремел в армию. Он стал другим, обозленным, и циничным, тем, кто без раздумий убьет, если надо. Тем, кто слышит запах крови, как матерый хищник идет по следу, вынюхивая тот единственный, зловредный, род человеческий. Умер, погиб в нем нелепый юноша, что мечтал, здесь в горах, среди "полудиких" людей. Нет мечты, есть только борьба, каждый день, каждую минуту, за то, что бы выжить... Он познал жизнь, увидел смерть, и родился заново... Забытый и брошенный, но с верой в сердце,– верой, самого в себя. Если остался один, не печалься, наверно так лучше, но, помни всегда,– умерший однажды, родится вновь,– закон! Не надо дрожать на ветру, не надо украдкой плакать, ты был добычей вчера, сегодня ты стал ...

Кабул. 1988год. Осень. Сутки до выхода.

Старший лейтенант Никонов, задумчивый, и сосредоточенный, шел мимо плаца, к себе в общежитие. Суета подготовки группы, забирала много времени, но ему, все казалось, каким то «туманным». Вроде и задача понятна, и личный состав готов, а терзал душу «червячек», будто подтачивал, не забыл чего?

– Товарищ старший лейтенант, доносился откуда-то сбоку, знакомый ему голос. Товарищ старший лейтенант!

Никонов обернулся, и увидел своего старшину, бегущего наперерез. Старшина Дроздов, придерживая рукой, "дембельскую" шапку, спешил трусцой, обегая лужицы, после дождя. Крепкий, высокий, с вихрастым чубом, светловолосый, "балагур", имел серьезное лицо, и помятый вид. " Что– то случилось, подумал Никонов, глядя на бегущего старшину".

– Быстрее, сказал Никонов, теребя в руках серый пакет.

– Есть, крикнул старшина, и ускорился. Подбежав, он вытянулся, и, приложив руку к шапке, громко произнес:

– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?

– Ну что еще, Дроздов, спросил Никонов, я спешу. Давай четко, кратко, все вопросы. Понял?

– Так точно, кивнул Дроздов, опустив руку.

– Чего молчишь? удивился Никонов, вскинув брови.

– Аккумуляторы, день рождения, понос, выпалил Дроздов, шмыгнув носом.

– Чего, улыбнулся Никонов. Ты сам то, понял, Михаил, куда кого?

– Вы сказали кратко, я доложил, улыбнулся Дроздов.

– Хорошо, первую часть я понял, или почти, улыбался Никонов. Связисты "зажали" новые аккумуляторы на станции, и дают старые, а ты переживаешь, насчет качества связи. Правильно, я тебя понял, спросил Никонов.

– Правильно, кивнул Дроздов.

– День рождения, грустный праздник, задумчиво произнес Никонов. Поднял голову, посмотрел на небо, и, опустив, сказал:

– У тебя?

– Так точно, улыбнулся Дроздов. Только не сегодня, замотал он головой. Послезавтра, точно в полдень родился, мать говорила, радостно сказал старшина.

– Не зачет, промолвил Никонов, задумчиво, глядя на своего старшину.

– Я привычный, пожал плечами Дроздов, вы же меня знаете.

– Ладно, тяжело вздохнул Никонов. А понос? улыбнулся он.

– У двоих, Мирзоев, и Вятич, опустив глаза, сказал старшина.

– И что, никак? улыбнулся Никонов. Командир должен лечить, или что?

– В медсанчасти сказали, оставят, и в госпиталь отправят, вот. Какое-то подозрение на болезнь, или как ее... почесав за ухом, морщился Дроздов.

– Значит так, моментально став серьезным, сказал Никонов. Делай что хочешь, кушай таблетки вместе с ними, пей зеленку, но личный состав, должен быть здоров, и все! Ясно? Сан. инструктору скажи Шарову, пусть таблеток с собой прихватит, если вдруг.... засранцы! К начальнику связи зайду, аккумуляторы получишь, никуда не денутся. День рождение сам понимаешь, и где... Да?

– Так точно, товарищ старший лейтенант! Разрешите идти?

–Давай быстрее Миша, тяжело вздохнул Никонов. Прекращай эту "срачку", и готовься серьезно.

– Есть, козырнул Дроздов, лихо повернулся через левое плечо, и, согнув руки в локтях, побежал.

– Первые неприятности, негромко произнес Никонов, и, свернув на право, пошел к общежитию.

" И все же чего-то не хватает, не учел, забыл, мучился в раздумьях Никонов по дороге. Но что? Вроде все привычно, как всегда, понятно. Район новый, ну и что, где нам только не приходилось работать, не новость. Облет прошел нормально, все расставил, по карте уточнил, источники воды, площадки высадки, запасные пути отхода, даже три варианта. Не могу успокоиться говорил сам себе Никонов. Что?" Он быстро поднялся по ступенькам в барак. И, войдя в комнату, увидел лежащим на кровати Крутикова. По экрану телевизора отплясывали какие-то певицы, на столе стоял чайник, и пустой стакан. Крутиков, взглянув на товарища, пригляделся, и сказал:

– У тебя такой вид, будто ты в баню, пошел, а тазика нет, усмехнулся Крутиков.

– Как догадался, сев за стол, сказал Никонов, расстегивая бушлат.

, озабоченность на лице, проступает, не стереть, тихонько засмеялся Крутиков.

– За то ты, "ржешь" опять, не надоело, покачал головой Максим.

– Да брось ты, сел на кровати Крутиков. Я бы с тобой с удовольствием сходил, честно говорю.

– Сходим Коля, сходим, только в другой раз, задумчиво промолвил Никонов. Что же я забыл?

– Что, "чуйка", спросил Крутиков.

– Понимаешь, почесал затылок Никонов, у меня такое ощущение внутри, будто автоматы дали, а патроны забыли. И как идти? Что делать?

– Ты о чем? удивленно спросил Крутиков, взглянув на часы. Ой, мне пора, спохватился он, поднялся, одной рукой, сгреб с тумбочки бушлат и шапку, и уже в дверях сказал, не оборачиваясь:

– То, что забыл, само придет, вспомнишь.

– Ну да, тяжело вздохнул Никонов. Вспомню, прошептал он.

– Разрешите, раздался бодрый голос.

– Разрешаю, громко ответил Никонов, сидя спиной к двери. Когда ты Коля, дурачиться, перестанешь, покачал головой Никонов.

– Лейтенант Сайчахфаров, временно прикомандирован к вашей группе. Никонов медленно поднял голову, и увидел напротив себя, улыбающегося, небольшого роста, парня с тонкими, восточными, чертами лица, в новеньком, зимнем обмундировании.

– А это, наш друг, советник Сардар, указывая за спину Никонова, сказал лейтенант. Он предоставит свою посильную помощь, улыбался лейтенант.

– Да, поднялся Никонов, мне начальник штаба сказал о вас. Ну, что вы, проходите, несколько смутился Никонов, убрав пакет со стола. Может чай заварить?

– Спасибо, ответил лейтенант. Нам обед сюда принесут, сегодня вкусный плов, так сказали, посмотрел на Сардара, молодой лейтенант. Тот, кивнул головой, и, сложив руки на коленях, молча, сидел на стуле.

– Что же, собравшись с мыслями, произнес Никонов. Тогда, давайте обсудим поступившие вопросы, пока обед принесут, улыбнулся Никонов, взглянув на советника.

– Давайте, кивнул лейтенант.

"Подозрительный он какой-то, посмотрев на афганца, подумал Никонов. Хорошо, что информация, которую он дает нам, только отвлекающий маневр, и совсем не имеет отношение, к нашему заданию, только он об этом, конечно даже не догадывается. Очень хорошо. Они все стучат, и об этом знают. Мы сейчас даже разведку "на себя" практически не проводим, так что, пусть товарищи думают, что мы отправляемся в Пули Хумри, и то ладно. А лейтенант ничего, исполнительный такой, сразу видно, еще не нюхал автомат, такие, правильные, нормально. Итак, в Чихсарай, ночью, на посадке, прибудет офицер особого отдела. С ним, будет тот самый человек, который опознает нашего агента. Тьфу ты, черт, сказал про себя Никонов, даже не изменив задумчивого выражения лица. Вот что я хотел вспомнить! Прав Крутиков, само вспомнится. Теперь все, голова в норме, проблем нет, думаю о работе. А этот советник хитрый, по роже видно, сладкую жизнь, очень любит. Ну и хер с ним! "

1187 год. Иерусалимское королевство. Где то в окрестностях Тверии.

Такой красивый и изысканный, богатый и достопочтенный город – пал! Тысячи воинов Саладина, разрывали на «куски», остатки, защитников города. Смрад и дым от пожаров, застилали синее небо, город, стонал. Двое крестьян, недалеко от стен города, в можжевеловой рощице собирали тела убитых крестоносцев. Но почему они так покорно, с уважением, делают это? Потому что смерть только одна, и ей не важно, кто тот несчастный, что обретает покой в земле, она слепа, глуха, и безвольна – она должное! Не надобно, думать, и говорить, рассудок самая тонкая материя, не надо смеяться, надо грустить, и лишь потому, что она – мистерия! Та самая, что плетением своим, изгибами ломанными, так печально и безвозвратно, вкрапляется в жизнь их, чередуя, веселый хохот, с горем потерь и презрения. Жизнь есть дар, а кто отдал его, кто подарил? Быть может каждый, что услышал голос своего Бога, и отдал ее, безвозвратно, во имя его и спасение свое. Лишь оттого он ощущает под ногами твердь, что мысль в нем бьется, вера словно столп, и не сломить, той веры, даже в преисподней, не выпалить огнем. Кто празднует победу, тот счастья, радости вкушает! А тот, кто сломлен, рыдает и молчит, или слова произносит отчаянья, или молитвы читает, и просит... У него, и только у него, самого вершителя и Бога! спаси, убереги, отдай, и не позволь мне сердцем рваться, твою скрижаль несу в себе, Спаси меня, и сохрани, мой бог! А какого? Победа словно меч, над головою занесенный, он тверд, силен, блестит на солнце. А поражение гонимо, оно словно тепло в душе, уходит, с ним идут и силы, оставляя тело, но веру... Никогда! А слезы пусть текут, они как горький крик, и с ними вытекает ... ранимая душа, и злость, и мыслей ряд, и сердце, угасает... Возрадуйтесь, толпою оголтелой идите и убейте тех, кто не захотел или не смог, стать той же веры, какую вам принес Пророк. Теперь, отныне, вы всесильны, и боль совсем не потревожит вас, пусть носят ее, все остальные, не надо прощать, того, кто против ... Они пришли на вашу землю, хотели Бога вам вселить, вы не смогли, он вам не дорог, а как по иному, может быть... Все страсти в небе разгорелись, и искры свет, озарил окрестности. В ней жалость, и тоска, в ней, боль, и покаяние, в ней то, что смертью, ОН назвал! Ее не может быть, не существует, во времени не бывает пустоты, сегодня он смотрел на небо, и плакал, пустыми глазами, от горя и печали... А завтра – будешь плакать, ТЫ! Если кто не уверует в Аллаха и Его Посланника, то ведь мы приготовили неверующим Пламя. Аллаху принадлежит власть над небесами и землей. Она прощает, кого пожелает, и причиняет мучения, кому пожелает. Аллах – прощающий, милосердный. Когда вы отправитесь за трофеями, что бы взять их, оставшиеся позади, скажут – « Дайте нам, последовать за вами». Они хотят изменить слова Аллаха. Скажи: «Вы не последуете за нами». Так сказал Аллах прежде! Тогда они скажут: « Нет, вы завидуете нам». Но они мало что смыслят. Скажи бедуинам, оставшимся позади: "Вас еще призовут воевать против людей, обладающих суровой мощью. Вы сразитесь с ними, или же они, обратятся в ислам. Если вы подчинитесь, то Аллах, дарует вам прекрасную награду. Если же вы отвернетесь, то Аллах причинит вам, мучительные страдания. ( Из Аль – Фатх. Победа). И плакало небо кровавыми слезами, и осыпались головы, ни в чем не повинные, а вместе с ними, умирали рыцари Христа, что не могли принять в свое сердце иного! Умирали с именем его на устах! Свято верили, и знали, ОН спасет их, и защитит! Во имя Его, во имя Господа! Которые из них и пошатнулись в вере своей, ибо слабостью такой оплетены, как деньги, роскошь, и вино... красивая одежда, и рабы... Тогда сказали им, победители,– и вы способны Бога нашего полюбить. Вы только отрекитесь, от Христа, и жизнь даруем вам, и прелести земные. Сомнение одолело их души, что пребывали в печали, и кровь стояла перед глазами, крики, и страх, что мерзко крался, из преисподней, просто в сердце. Как дальше жить, и с чем? Во имя Его? А где же мощь Его, и силы, усомнились которые, что устали меч в руках держать. Где ОН, тот защитник, нашей веры? Услышал ли? Страх, червяком противным, склизким, прополз по телу, и занес, ту малую, но искру , «без надежды», что заставляет, усомнится, и пожалеть себя... А жалость, уж не лучший лекарь, она способна погубить, да только и не видно глазу, как? Где прежние милости твои, вопрошают несчастные? И ответ сами дают себе,– на поругание нас отдал, на уныние, на смерть жестокую... А хочется ведь жить! Смотреть на солнце, воду пить. вино, и бога своего боготворить! А Он? Во время скорби и несчастья, спасет ли он? Так усомнились души их нетвердые, и согласились рыцари, жизнь свою сохранить. Которые из них... Не все... Их горстка, мало... они извергли Бога своего! Один великий, одержал победу, и стала та виктория, ослепительно кровавой, а воины, черными всадниками, несущими неверующим – смерть. Два человека, там, в райских садах, блуждали словно слепые. Один из них и правда слеп, другой ослеп увидев рай. И не один из них не смог, сказать друг другу, добрые слова,– лишь потому, что оба, считали себя всемогущими,– СВЯТЫМИ!

И не войны, не мира, в тех сердцах, лишь тихая злоба, где то там, в далеких закоулках души, такой несчастной, и непознанной... Два мира, поделились меж собой, и нет покоя им, пока вода струится, и небеса плывут по небу, и солнце, восторгаясь, светит... Ничтожна та обида, и велики проклятия обоих, никто из них, так и не понял, что был всего лишь, частью, а не целым... Боже! Не промолчи, не безмолвствуй и не оставайся в покое. Боже ибо вот, враги твои шумят, и ненавидящие тебя, подняли голову... Боже мой! Да будут они, как пыль в вихре, как солома перед ветром. Как огонь сжигает лес, и как пламя опаляет горы, так погони их бурею твоею и вихрем твоим приведи их в смятение, исполни лица их бесчестьем, что бы они взыскали имя твое Господи! Да постыдятся и смутятся на веки, да посрамятся и погибнут, и да познают, что ТЫ, Которого одно имя Господь, Всевышний, над всею землею. И по милости твоей, истреби врагов, и погуби всех, угнетающих душу.... (Из псалом 82.)

Нет, они не скажут слова. Лишь маски на лице, печать и значимость, несут. А надобно, всего два слова, Во имя Господа.... И все... Оставьте, и не думайте о том, что вы святее, всех святых! ПУСТЬ БУДЕТ ДОМ, ОЧАГ, И РОД, ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ, ТОЛЬКО СЛОВО, всего два слова, ..... ВО ИМЯ ГОСПОДА... И все... Всего, два слова...

Граница Пакистана с Афганистаном. Перевал.

Всюду горы, и справа и слева, камень под ногами, песок во рту. Солнце будто искусственное, вроде яркое, а греет самую малость, или я очень замерз. Сухо и прохладно, в этих горах, всюду ветер воет... И день, какой-то серый, «муторный». Сколько можно прожить на земле? Сто лет, а может и не стоит того, видеть, страдать, чувствовать? Немногим лучше быть слепым, или глухим, весь мир полон красок, которые манят к себе, словно райские цветы. Когда откроются врата, загадочной бесконечности, ты уже не увидишь, не узнаешь, какого там, в ином мире. А он есть, этот мир? спросил себя Гнедин, тяжело ступая по горной тропе, что уходила вверх. И почему так сердце рвется, при виде этих огромных гор? Хочется остановится, и смотреть, смотреть... А мимо проплывают облака, и время незаметно пробегает, вот так... спокойным становишься тогда, лишь понимая , что путь твой пройден, и больше не будет дней рождения, вечеринок с девчонками, любимых книг, и маминых обедов... А мама, дорогая моя мамочка, что сказать тебе, просто не знаю, только боль в груди, и тоска. Невеселое выдалось время, на мой век, столько испытаний, и снежного безмолвия , чужих мне гор. Я многое хочу сказать тебе, себе, отцу, хоть и не жил он с нами, а все же, добрый человек. Мне кажется, вот здесь, в тишине вершин, я понял для чего я жил. Дорога всегда кончается, жизнь тоже, человек умирает, и значит, я пришел к концу пути. Тяжело, очень. Больно, тоскливо, страх, где то там, далеко, уже не беспокоит. Я точно знаю что умру. Мама, не знаю, слышишь ли ты меня, хочу сказать тебе, нет, поговорить... У меня еще есть немного времени, я расскажу тебе, что думаю, и ощущаю. Я смертельно устал от жизни, ты даже не представляешь себе, как отвратительно жить в этом прекрасном мире, за высокими горами. Он очаровывает тебя, с первого взгляда, а после, отторгает, и мучает, своей первобытностью, и красотой. Скажи мне родная, ответь , может ли мыслящий человек, отрицать небо и землю? Правильно, не может, а я, отрицаю эту землю, ненавижу это небо, этот тяжелый, густой воздух, и этих диких людей. Они сильны мама, очень опасны, им все преграды, что придумал человек– пустяк. Их ведет сила, та самая, что заставляет мстить. Зачем пришли мы на их землю, зачем? Я тысячи раз проклинаю тех, кто слепо , но уверенной рукой, отправил нас мальчишек в этот ад,– что раем между гор, прозвали. Зачем нам их земля, что мы забыли здесь? И ничего мы им не дали, представляешь, им не надо, у них свои обычаи, жизнь, которая медленно течет, по высохшему руслу. А мы кто? Кто, мы здесь, в этой стране? Да мама, я наверно «чокнулся» здесь, но уже хорошо понимаю, мы здесь, – захватчики! Правда, такая горькая, со слезами и песком во рту, вечной русской ленью, и бытовым пьянством... Мы даже не понимаем, зачем здесь? Ладно я, хоть успел поучиться в университете, столичный парень, немного лучше жил, чем другие из провинции, но ведь, «засрали» головы наши, не иностранцы, не американцы, свои, родные. советские. Ответь, за что мне. нам, всем, такое горе, ответь мне, намекни. Не знаешь, тяжело вздохнул Гнедин, задумчиво рассматривая вдали горную вершину".