Текст книги "Змееносец. Сожженный путь(СИ)"

Автор книги: Юрий Катлинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 57 страниц)

– Да, напрягаясь телом, прошептал в ответ Гнедин, сжавшись.

Зафир ослабил хват, приподнял его голову, и сказал:

– Смотри. Там у дерева, впереди, стоит вода и еда, ты иди. Если поешь хлеба, тогда я ...

– Ты меня отпустишь, прошептал Гнедин.

– Ты не хочешь принять ислам? Да?

– Но ты мне запрещаешь, ответил дрожащим голосом Гнедин.

– Иди к дереву, поговорим об этом вечером, промолвил Зафир, и подтолкнул Гнедина, к краю...

Молодые "моджахеды", внимательно не отрывая глаз, смотрели на "тщедушное" тело, что осторожно ступая босыми ногами, идет на смерть.

– Иди! прикрикнул Зафир.

Гнедин вздрогнул, облизнул сухие губы, и сделал шаг вперед.

– Если этот русский пройдет через мины, которые вы установили, крикнул Зафир, обращаясь к ученикам, то вы, не будете есть, пить, спать, только заниматься... пока не научитесь! Слышите!

"Это не возможно, дрожа, повторял себе Гнедин. Чудес не бывает, я знаю, не возможно. Здесь мины, они кругом, нельзя пройти, и остаться живым,– нет! Это смерть, вот сейчас рванет, и разорвет меня на мелкие куски. Боже! Помоги! А как молится? Я совсем не знаю, ни одной молитвы, господи! Ну, за что мне это!" Он внимательно смотрел под ноги, пытаясь определить, хоть маленькую, самую незначительную " шероховатость" на земле, что бы догадаться, понять, где лежит смертоносная мина. "Вот там, кажется, земля присыпана неровно, и вот там, где камешки рассыпаны, глядя перед собой, Гнедин осторожно ступал, и останавливался. " Он как бы прощупывал пальцами ноги, землю перед собой. Поднимал одну ногу, и прежде чем опустить, легонько касался кончиками пальцев земли. " Вот так, шептал он, здесь, кажется, нет ничего". Он делал шаг, останавливался, и снова смотрел... Он балансировал словно канатоходец на канате, идущий по тонкому тросу. Мины, они ... Зачем такая смерть, почему? Остановившись, думал Гнедин. Прислушиваясь к себе, он вдруг осознанно понял, страха нет, он перестал дрожать, сердце уже не колотилось громко, ударяя в голову, наоборот, он спокоен, и расслаблен. " Наверно я схожу с ума, улыбнулся Гнедин, прошептав вслух. И эти горы, и эти несчастные люди, что желают смерти моей, и пусть, они жалкие, и тупые. А мне все равно, шептал вслух Гнедин. Сколько мучений надо вынести, что бы заслужить смерть, кто считал? Я посчитаю, эти мелкие и неуверенные шаги, навстречу своей смерти. Что вспомнить? А нечего, ответил он себе. Только мать жалко, себя уже не жалко, просто наплевать! Конечно себя тоже, молодой, нормальный, мог бы пользу государству приносить. Да только где оно государство это? А? Кинуло? Бросило? Как еще? Себя конечно жалко, и даже очень. Похорон не будет, и вообще, тело мое никогда не найдут, и могилы даже не будет. Ой, мама будет плакать, "убиваться" и умрет от горя. А мне все одно, жалко... Да, я буду идти, умирать. Конечно, больно, а может, и нет. Вот так иду, и наступлю на мину, взрыв, и все, улыбнулся Гнедин. Калекой только не хочу, мучений боюсь, больше всего. Надоело. Просто устал. Сделав несколько осторожных шагов, он осмотрелся, и понял, что стоит почти на середине, до засохшего дерева, осталось половина. Он обернулся, стоя на месте и посмотрел на Зафира. Тот стоял со злым выражением на лице, и смотрел на Гнедина. А он, просто улыбался, грустный, уставший, и совсем сумасшедший взгляд "потухших" глаз, смотрел на своего палача.

– Ты хочешь моей смерти, сказал в тишине Гнедин. Убей меня!

– Иди, грязное животное, прикрикнул Зафир. Убить тебя? Ты сам, крикнул он.

– Сука, прошептал Гнедин, и, обернувшись, вытянул левую ногу вперед, осторожно касаясь пальцами земли. " Это что такое, подумал он, ощущая под большим пальцем, что– то выпуклое. Может камень торчит, а сверху земля? подумал он. Осторожно убрав ногу, он присел и проведя ладонями по земле, словно по телу женщины, нежно и легко, он вдруг понял, – мина! Пальцы сами заскользили вокруг, очерчивая силуэт. Он спокойно, кончиками пальцев, аккуратно сгребал землю в сторону, и сам уже не удивлялся, почему она так податлива, серая земля, и руки легко ее ... Есть, сволочь такая, прошептал вслух Гнедин. Есть "паскуда" железная улыбался он, увидев "ребро" мины темно зеленого цвета. И "хрен" с тобой, радовался Гнедин, значит вокруг в двух или даже трех шагах, ничего нет. Ура! ликовал он, в душе. Значит так, лихорадочно соображал Гнедин. Если они стоят ровно, значит, следующая будет впереди, надо только рассчитать, где она, эта "сука смертоносная"! Он уже не оглядывался, к чему? Гнедин, словно безумец, встал около найденной им мины, и немного подумав, выбрал дорогу, ту самую, единственную, как ему казалось, что доведет его до другого края поля. Долго, неимоверно долго, тянулось время, как ему казалось, но, через пять шагов, он заметил пятно на земле, и это была удача, вторая мина. " Получается, я иду по тропе, где они стоят, подумал Гнедин, значит, надо идти рядом, и спокойно дойдешь до дерева, подумал он."

Зафир не выдержал. Он достал пистолет, и несколько раз выстрелил поверх головы пленного. Гнедин сжался, и, не оборачиваясь, ступил рядом с миной.

– Быстрее иди! Проклятый безумец! кричал Зафир. Беги!

– Я не понимаю тебя, крикнул Гнедин на английском. Ты тупица!

–Пошел ты... ругался Зафир, уже по-английски, выстрелив еще несколько раз из пистолета. Беги!

– Иди на х...!– крикнул Гнедин на русском, не обращая на него внимания. Можешь меня убить, добавил он на английском. Игра закончена! Ты проиграл, тупица!

– Беги! закричал Зафир, и выстрелил еще раз. Пуля свистнула совсем рядом с Гнединым.

– Что ты можешь, черножопый ублюдок, прошептал Гнедин, продолжая двигаться, по прямой линии. Только убить меня, да я сам себя могу убить, вот встану на мину, и убью, а твои запугивания, засунь себе в жопу, козел! смачно ругался Гнедин, по русски, не обращая внимания на Зафира. Он целиком, весь без остатка, был поглощен одним,– дойти ... Если вы здесь все, такие "му...ки," спокойно рассуждал Гнедин, вслух. Значит, и думаете так же, прямолинейно и узко, как ваши сородичи,– ослы! и вся ваша хитрость только в том, что бы нагадить, и сбежать... Гнедин поднял голову, и только теперь, понял, он почти дошел. Только сейчас, сердце бешено колотилось в груди, а ноги, будто сами по себе, "срывались" вперед. Бежать! Бежать к дереву, туда, где спасение, думал он, глядя на кривой, засохший ствол. Нет, он уже не боялся, отсчитав четыре шага, он осторожно ступал, останавливался, и искал глазами место, где могла быть мина. Теперь он окончательно убедился, мины закладывали в ряд, а это значит, они идут друг за другом, и немного в стороне, совсем чуть – чуть. Значит, я дойду, а эти "студенты", еще совсем не научились, подумал он улыбнувшись. Наверно это их первые самостоятельные уроки.

– Хочу ли я жить, прошептал вслух Гнедин, остановившись в нескольких метрах от дерева". Гав....о" вопрос, произнес он громко! Теперь мне все равно, хоть в петлю, хоть на мины. Сам, кого хочешь, голыми руками порву. Обернувшись, громко сказал Гнедин посмотрев на бегущего по краю поля, Зафира.

– Что, обосрался, чурка вонючий, улыбаясь, крикнул Гнедин, на русском, глядя на Зафира.

– Стоп! Стоп! орал Зафир, на английском. Подняв руку, он бежал и кричал. Стоп!

– Чего ты орешь, дебил, "придурошный", говорил Гнедин, стоя на месте. Да стою я, стою! крикнул он. Понимаю тебя! Стоп!

Зафир подбежал к краю минного поля, остановился, и тяжело дыша, указывая рукой на ногу Гнедина, коверкая английские слова, произнес:

– Вперед нет! Мина! Нельзя!

– Ага, посмотрев себе под ноги, кивнул Гнедин. А чего ты меня спасаешь, вдруг, спросил Гнедин, посмотрев на Зафира.

– Не тебя, зло сказал Зафир.

– Мину жалко, обидно, да, глядя на Зафира, усмехнулся Гнедин.

Зафир нагнулся, пощупал землю ладонями, и прочертил пальцами линию.

– Иди по линии, сказал он, отойдя назад.

Гнедин взглянул в напряженное лицо своего мучителя, и понял, раз не отходит, значит безопасно, иначе убежал бы. Осторожно ступая, он благополучно вышел. Встав рядом с Зафиром, он улыбнулся и сказал на русском:

– Не писай в штаны "малец",– проскочим! Зафир резко повернулся, ткнул стволом пистолета в шею Гнедину и тихо сказал на пушту:

– Ты жив, только потому, что я тебя пощадил!

– Да пошел ты, ответил Гнедин на русском.

Зафир еще крепче вдавил ствол в шею пленному, и гладил указательным пальцем курок пистолета.

– Благодари Аллаха, шакал, сказал он на пушту. Ты еще поживешь, несколько дней!

– Ты или убей, или не грози, спокойно ответил Гнедин.

– Иди, толкнул его Зафир.

–"Зае...л," придурок, что б тебе "обос...ся", сказал Гнедин, и пошел, заложив руки за спину.

Он шел не спеша, опустив плечи , расслабленно, и улыбался.... Он жив, и может, будет так всегда, и воздух не такой уж чужой, и небо, вроде .... Вот только волосы стали седыми... Не это , внутри, не это... Жив!Молодые моджахеды смотрели на пленного с "открытыми ртами ", а он, взглянув на них, улыбнулся... Жив!

Пакистан. 1988 год. Осень. кишлак Джунуб.

Если хотите убить меня, убейте! но не мучайте, своими угрозами. Я устал ходить «под топором», в ожидании своего мрачного палача. Жизнь, словно один единственный крик! Держи его! Беги! Вот там, в небесной высоте и есть та радость и блаженство, от которого хочется плакать, и грудь наполняет чистый воздух, пронизывая каждую клеточку тела!!! Тело совсем немое и будто спит, а душа вспоминается едва ли... У этих оборванцев, жестких и непримиримых есть только небо над головой, да песок под ногами, а что еще им надо? Ничего. Для чего живут на земле? Не знают. А я? Мне так хотелось, пройти по родному дворику в парадной дембельской форме, с аксельбантами, и ловить завистливые взгляды, неудачников, и обывателей. Нет, теперь в моей жизни «дембельской парадки»,а есть простое животное общество где все понятно, и нет ничего весомее Аллаха. Да, что делать решают за тебя, относятся с настороженностью, для них я чужой, хоть и желал принять ислам. Второй год плена, уже начался, первый его день. Что я могу сказать о времени, что так медленно течет за высокими горами Гиндукуша. Ничего, кроме, однообразного труда, грязи, чесотки, побоев, к которым привык, и чужому солнцу, что иногда, так ярко светит в глаза, до слез распаляя, внутри , желание вернутся когда-нибудь домой... Быть может, есть на небе Бог, и он, конечно, смотрит на нас, грешных детей его, да только почему он, не протянет руку, не спасает, почему??? Что я могу сказать о себе? Я никто, и зовут меня, как хотят, а я сам, вспоминаю имя свое только ночью, глядя на огромные яркие звезды, через дыру в крыше. Для чего я им, не знаю, но жить устал, совсем не понимаю, для чего, и просто хожу, и «вкалываю» за хлеб, что бы совсем не сдохнуть.

Раньше думал голод, это только в Великую Отечественную, седые старики рассказывали, а теперь знаю, как не заснуть с голодухи, как кружится голова от слабости, и темно в глазах, когда вдруг понимаешь, что "ходить по большому" не надо, потому что нечем. И глоток воды, мутной, и вонючей, кажется таким сладким, что готов ноги целовать тому, кто дал ее, живительную. Наступает день, и говоришь себе, все не могу, устал, пусть убивают, или так умру, не ешь хлеб, не пьешь воду, и настраиваешь себя на смерть... и вдруг, наступает ночь, смотришь на небо, и понимаешь, что хочешь еще миллион раз смотреть на него ... И снова хочешь жить, и цепляешься за край... А вдруг! И вспоминаешь какой то счастливый случай из прошлой жизни, из прочитанных книг , Робинзона Крузо, и еще сотни счастливых историй, и снова, вдыхаешь спертый , вонючий воздух в сарае со скотиной, и скребешь руками глину, потихоньку плача... Куда, как, зачем жить, снова накатывает волна, при мысли о доме, и тихо воешь, в углу, проклиная свою жизнь, судьбу, и страну в которой родился. Что мне делать? Что? шептал Гнедин, сидя на соломе в сарае с козами. Я говорю сам с собой, и совсем не замечаю этого, надо же? Может говорить с козами? глядя на животных произнес вслух Гнедин. Он лег на солому и смотрел в звездное небо. Что еще мне остается в жизни такой, только принять то, что мне дают. И с благодарностью, иначе, и неба ночного, больше не будет. Жить? Это больной вопрос. Сколько и зачем, совсем не знаю, да и к чему... Мысли всегда будут об одном, а желания, о другом. Этот молодой пуштун, зачем то обучает меня минному делу, а мне, даже стало интересно. Ладно, для них я чужой, а для своих? Родных, советских? Тоже чужой... так что мне делать, где берег мой, где он? Я выброшенный пинком, и никому не нужный, там, где родился, и здесь, я чужой. Что делать? Религия, казалось она спасение, но нет, меня не пускают к ней,– недостоин. Значит, только смерть впереди, иначе никак. А если так, пусть будет она радостной, не забуду ребят, как только смогу, "подорву" вместе с собой, как можно больше "духов", пусть хоть так... Иначе, зачем я еще живу...

Утро. кишлак Джунуб.

Орут с рассветом тощие петухи, бегая словно «ошпаренные» по маленькому дворику. Сонный охранник, скалясь большими, грязными зубами, смотрит на спящего Гнедина, несколько секунд, потом скривившись, пинает тело пленного ногой, и громко кричит на пушту:

– Поднимайся!!!

– Да пошел ты, "урюк сранный", пробурчал себе под нос Гнедин, тяжело поднимаясь.

–Иди, иди, прикрикнул мужчина, подталкивая Гнедина, прикладом ружья.

– Ага, кивал головой Гнедин, тяжело ступая на "ватных" ногах.

Он морщился от каждого шага, боль пронзала все тело... В голове гудело, его тошнило, он видел только свои ноги. Так сгорбившись, он вышел из сарая, повернув направо, пошел к колодцу.

– Быстро, быстро, громко сказал мужчина, опустив ружье.

Гнедин подошел к большой глиняной чаше, прикопанной в земле, опустился на колени, и не глядя на мутную желтоватую воду, припал сухими губами, к воде. Он жадно сделал несколько глотков, и, набрав воздуха опустил лицо в воду. " Как хорошо, подумал он." Подняв голову, он ощутил на щеке, чье то прикосновение. В мутном отражении была видна морда козы, осторожно пьющей воду. Гнедин повернул голову, посмотрел на козу, и улыбнулся. А коза, посмотрела на него, и лизнула его шершавым языком.

– Я похож, прошептал Гнедин...

Коза заблеяла, и отошла в сторону.

– Жизнь... прошептал Гнедин – тяжело поднимаясь.

Он поднял голову и посмотрел на солнце, а по небритым, грязным щекам катились слезы. За что, шептал он, почему мне, разве вынесу я столько... нет сил, жизнь...

– Иди, прикрикнул гортанно пуштун с ружьем.

– Почему, тихо произнес Гнедин, и шатаясь пошел...

СССР. г. Приморск.1988год осень.

Мореходное училище, класс морской практики. За партой сидит курсант Карно, и пытается развязать морской узел. Мастер Самойлов Анатолий Матвеевич, сосредоточенно заполнял учебный журнал, шевеля губами. Вписывая мелким почерком в графы, темы занятий, он, не поднимая головы, негромко сказал:

– Карно, тебе особое приглашение, или ты внезапно оглох, и не слышал звонок. А? не услышав быстрый ответ, спросил Самойлов, подняв голову. Обед! Удивленно вскинув брови, он смотрел на курсанта Карно, который с измученным лицом, распутывал морской узел.

– Силен! громко сказал Самойлов, отложив ручку в сторону.

– Что, встрепенулся Саша, выронив из рук линь.

– Ты оглох, курсант?

– Никак нет, ответил, покраснев Саша. Осваиваю двойной беседочный узел, громко отрапортовал Саша.

– И как? поинтересовался Самойлов, кивнув головой. Получается?

– С трудом, ответил Саша, теребя линь в руках.

– А боцманский? спросил Самойлов, почесав рукой большую бакенбарду на вытянутом лице. Понял?

– Не очень, пожал плечами Саша.

– Тяжело, вздохнул Самойлов посмотрев в окно. Он снял очки, бросил их на стол, и негромко произнес:

– Стараться надо курсант.

– Я хочу научится, Анатолий Матвеевич, очень, тихо произнес Саша.

– Да, протяжно сказал Самойлов. Ты же отличник, а тут, тройки "хватаешь, как блох". Почему?

– Не знаю, тихо ответил Саша.

– Ладно, тяжело вздохнул Самойлов, поправив китель рукой. Давай линь, и садись напротив меня.

– Есть, вскочил Саша.

Он что то говорил, а мысли были о другом. Самойлов Анатолий Матвеевич, капитан с двадцатилетним стажем, впервые в жизни, клял в душе государство. То самое, которое дало ему путевку в жизнь, то самое что выучило его, воспитало, и отняла у него единственного сына. Самойлов Артем Анатольевич, пограничник, погиб в Афганистане. Все училище знало об этом, сочувствовало, старшекурсники были на похоронах, да только не легче... отцу и матери. Самойлов смотрел в окно, на голые тополя, и думал о том, где достать мраморную плиту на могилу сына. Саша Карно, сидя напроти, самостоятельно, завязывал узел, а потом, объяснив последовательность своих действий, развязывал.

– Так правильно, протягивая линь мастеру спросил Саша.

– Что, переспросил Самойлов, уставившись на Карно.

– Освоил, довольный собой, улыбнулся Саша.

– Молодец, задумчиво произнес Самойлов. Тогда боцманский покажи.

– Сейчас, с готовностью ответил Саша, развязывая линь.

Дверь в класс отворилась, и на пороге появился замполит училища. Лицо его выражало только одно – решительность. Войдя в класс, он мельком взглянул на Сашу, перевел взгляд на Самойлова, и негромко произнес:

– Курсант на выход!

Самойлов обернулся, рассеянно кивнул головой, и сказал, обращаясь к Саше:

. – Выйди и перекури.

– Есть, ответил Саша, поднялся и вышел из класса.

Замполит Оверченко щуплый, с тонкими, холеными руками, въедливым взглядом, без церемоний, сразу перешел к делу. Пройдя по классу, он подошел к первой парте, и сев, стал сбивчиво, но с напором говорить.

– Ты пойми Анатолий Матвеевич, так не поступают коммунисты. Ну, кому ты что докажешь, подумай? Зачем тебе проблемы и неприятности в жизни? Хочешь работу потерять? Ты же знаешь, из училища вылетишь в миг! Ну, зачем ты прешь, против государства! Не мальчик уже, седина в висках, а ты все туда же, максималист юный! Если сказали в военкомате что нельзя, значит нельзя, и точка, хлопнул ладонью по столу Оверченко. Мне уже звонили, поморщился он, так шею намылили, что и наклонить больно, а ты?

– Все сказал, тяжело вздохнул Самойлов, посмотрев тяжелым взглядом из подобья, на замполита. Так вот, ты мне не командир, и что делать, я сам знаю. И на памятнике сына, напишу как есть! Понял! повысил голос Самойлов. И то, что не отравился он, водой вонючей, и то, что убили его, а тело голышом в гроб бросили, все в дырках от пуль! И ты мне не указ, понял! вскрикнул Самойлов. Мне плевать на такую Родину, что замалчивает правду, плевать! в горячке говорил Самойлов, враждебно глядя на замполита. Что же за государство у нас, сокрушался Самойлов. Если за него молодые пацаны гибнут, так они еще и тайком их хоронят, что бы, никто не знал, а? Ты скажи мне замполит, твой то сын, где служит? горячился Самойлов, сжимая кулаки.

– В Германии, тяжело вздохнул замполит, снимая фуражку.

Достав платок, он суетно вытирал крупные капли пота, проступившие на лбу. Но это...

– Относится, перебил его Самойлов, еще как! Ты, небось, к военкому "подъехал на кривой кобыле, с полными карманами", и в Германии, да?

– Ты что, Анатолий Матвеевич, вздрогнул Оверченко. Да я даже пальцем не пошевельнул, глядя на платок, ответил замполит.

– А сынка его "бездаря", кто в училище протащил, а? Только не говори, что сам поступил, добавил Самойлов, посмотрев в окно. А военком, сука порядочная, уже спокойно произнес Самойлов. У меня к нему особый счет, мужской. И ты мне здесь не угрожай, не понимаю я таких разговоров, посмотрев укоризненно на замполита, сказал Самойлов.

– Анатолий Матвеевич, расстегивая верхнюю пуговицу на рубашке, произнес замполит, вы даже не осознаете, куда лезете, покрутил головой замполит.

– Вот что я тебе скажу, вздохнул Самойлов, глядя на Оверченко. Со мной вы ни хрена не сделаете, и вас я не боюсь. Запрещали гроб открывать, так я плевал на вас, устало говорил Самойлов. Потому что сын мой, а не ваш, ясно? Запрещаете на могиле писать, где погиб? Так я еще раз плюну на вас, потому что это правда,– ясно! повысил голос Самойлов. То, что сволочи вы, так это я тоже понял, только слишком поздно! И это тоже, правда! Вы кому со своей моралью хотите "голову засрать", а? На черное скажем желтое, на белое скажем красное, да? Так и будем блуждать, наслаждаясь политической экономикой, и съездами дряхлых вождей?

– Вы Самойлов совсем "с катушек съехали" побагровел замполит, комкая в руках носовой платок. Перестройка, это не значит что все можно, и разрешено, понимаете? думать головой надо, а не ...И вообще, мы вывели оттуда войска. Значит и наших солдат там уже нет, это же ясно! А вы... Ваш сын пограничник был...Да вы понимаете, о чем сейчас говорите! прикрикнул Оверченко, глядя на Самойлова. Вам конец, слышите, все, вас больше нет, выпучив глаза, твердил замполит. После такого, что вы натворили, конец! Позорное пятно на училище! Преподаватель, избил военкома города! Сидел в КПЗ! Под суд идет! В пьяном виде! Из партии выгонят! На помойке будете выживать! Вы это понимаете! брызгал слюной замполит. Или думаете, перестройка, все спишет! Гласность! Заслуги перед страной! Вы одной своей выходкой, перечеркнули свою жизнь! Понимаете?

– Понимаю, негромко промолвил Самойлов, отвернувшись. Он смотрел в окно, и совсем не слушал, напыщенные речи замполита. Он вспомнил, раннее утро, на городском кладбище, раскопанную могилу сына, и глухие удары топором, по "запайкам" металла... Как бешено, колотилось сердце, дрожали руки, а он спешил, бил себе по пальцам, нервничал, и спешил... Увидеть своего Артема... Не через маленькое окошечко, а в полный рост, любого, какого есть, увидеть, и обнять, частичку свою... И сорвав разбитыми пальцами ненавистную крышку, он увидел его... маленького, сухонького, почерневшего, с вытянутым лицом... А по телу, дыры от пуль, словно... Сынок... как же так... почему голый, почему не одели тебя? Неужели одежды нет в нашей армии, почему? Сынок, кричала душа, а на глазах наворачивались слезы... А потом была злость, вперемешку с горем... И тяжко на душе, и водка "не брала", а в груди словно "грыз" нутро, кто-то невидимый, и насмехался... А кулаки сжимались, злость копилась, и требовала, толкала, выплесни наружу!!!! И он не смог устоять, пошел... К дому военкома пошел, твердо, уверенно, только с одной целью,– набить лицо, этому напыщенному майору, круглолицему "душителю!". И найдя его во дворе, он молча бил его, со всей силы, не щадя, жестко, как учили на флоте. И стыда не было, только злость и горе, а стыда, не было... А после, опустив голову, он молча сидел на лавке, и что то говорил участковому Лобову, а думал о сыне... Артемке...

– Что же я мамке скажу, прошептал Самойлов, глядя через стекло вдаль.

– Вы о чем? удивился замполит, посмотрев на Самойлова.

Анатолий Матвеевич обернулся, взглянул на замполита, и тихо произнес:

– Если надо, мой рапорт, будет сегодня у вас, товарищ замполит. А сейчас, прошу не мешать мне, я должен заполнить журнал, и...

– Я думаю, начальник училища, перебил его Оверченко, поднимаясь, решит все ваши проблемы, одним "махом", злорадно улыбнулся замполит, и направился к двери. И партбилет сдадите, и характеристику я вам напишу, честную! Как есть, "приукрашивать не стану"!

Саша Карно, стоял в коридоре за дверью, и невольно слышал весь разговор. Он был настолько поражен, и растерян, что не мог даже понять, – зачем? Что происходит? Отчего? Прислонившись к стене, он смотрел перед собой, и не мог понять – почему? Нельзя писать, где погиб солдат, нельзя слышать правду, говорить ее,– почему? Оверченко, вышел из класса злой, взглянул на Карно, и громко сказал:

–Почему не на обеде курсант!

– Я на дополнительных занятиях, растерянно ответил Саша, глядя себе под ноги.

– Какие занятия, прикрикнул замполит. Марш на камбуз! Бегом!

– Есть, вздрогнул Саша, и побежал по коридору.

– Засранец, зло выругался замполит, и пошел к начальнику училища.

Столовая училища. В обеденном зале шумно, и пахнет кислой капустой.

Саша забежал в зал, сняв на ходу шапку, прошел к столу своей роты.

– О, Санек, ты, где шлешься? громко спросил Евсеев, потянувшись за хлебом.

– В классе задержался, буркнул Саша, сев за стол.

– Чего, "залет"? поинтересовался Бойко, худощавый, светловолосый курсант.

– Нет, покачал головой Саша. Дополнительное занятие, тихо добавил он.

Евсеев, "здоровенной фактуры" курсант, пристально посмотрел на Сашу, и ничего не сказав, принялся "за второе блюдо". Саша подвинул к себе тарелку с супом, и задумался, посмотрев в окно. Почему, и сам не знал, но вспомнил, как расставался с друзьями. Женькой, Витькой, тогда, весной, в гарнизоне. Германа уже не было, а он, сдавал экзамен по русскому языку и литературе, и точно знал, они с отцом уезжают, на новое место службы. Как то все обыденно было, и скучно. Или привыкли к такой жизни? Меняли гарнизоны, квартиры, школы, и в этой круговерти, совсем запутались... Интересно, что сейчас с ними? Где они? Герман то понятно, наверно в колонии, жаль, что так вышло... А Женька? Наверно в суворовское поступил, мечта у него была такая, наверно... Всегда быть первым, лучшим, как много в этом слове, думал Саша. Идти и не спотыкаться... Разве такое возможно? Почему правда, так сильно калечит? Никто не хочет слышать ее, никто. Мы вот учимся, нас учат, говорят одно, а "на деле" другое. Кому это надо? Несправедливо это!

– Саня, ты чего, раздался голос за спиной Карно. Он обернулся и увидел перед собой, спокойное лицо Максима Веснина. Заболел?

– Нет, покачал головой Саша.

– Рота встать, услышал громкую команду Саша, и вздрогнул. На выход!

– Ну вот, вздохнул Максим, "пожрать" тебе не пришлось, пойдем, похлопав друга по плечу, сказал Максим. – Да, ответил Саша поднимаясь.

– Ты знаешь, что сейчас в военкомат едем на приписную комиссию, негромко говорил на ухо Максим. Должны были еще месяц назад, а повезут сегодня, тяжело вздохнул Веснин, за спиной Карно. Ты вообще как? Настроен?

– Мне все равно, пожал плечами Саша, выходя на улицу.

– Говорили "залетчиков", в армию отдают, застегивая бушлат, продолжал, говорит Максим. И заметь, ни одного на флот, всех в "мабуту", представляешь?

– Куда пошлют, тяжело вздохнул Саша.

– Ты сегодня точно не в настроении, скривился Веснин. Пойдем, вон уже автобус подъехал. – Угу, кивнул головой Саша.

Строится! раздалась громкая команда на плацу.

Военкомат. г. Приморск. Через час.

В узком коридоре, пропахшем сыростью, столпились курсанты. В руках у каждого, исписанные «закорючками» листы бумаги, и маленькие серые книжечки. Лица напряженные, и совсем не веселые. Саша Карно, стоял, нагнувшись у подоконника с цветами, и торопливо писал, на тетрадном листе.

– Чего "царапаешь", усмехаясь, спросил Веснин, склонившись за спиной Саши.

– Не мешай, спокойно ответил Саша, продолжая писать.

– Захарова, уже отчислили, и в "стройбат" определили, слыхал?-тихо произнес Веснин. Представляешь, на практику, через три месяца, в море, "загранка", а его...

– И что? спросил Саша, не отвлекаясь.

– Да ты сам подумай, вся жизнь под "откос", кому это надо? Парню загубят будущее, и все, край. Ты вон сам, хотел в военное переводится, и запрос тебе пришел... Что, в армию хочешь "загреметь"? Дурость, покачал головой Максим.

– Что будет, то и будет, выпрямился Саша, держа в руке лист.

– И чего ты там написал, заглянул в листок Максим.

– Ничего интересного, ответил Саша.

– Постой, взяв в руки лист, Веснин стал читать.

– Тебе это не надо, сказал Саша, протянув руку за листком.

– Карно! раздался властный голос.

– Я! громко ответил Саша. К военкому!

– Есть!

– Дай сюда, взял листок Саша, взглянув на Максима. Чего? спросил он, видя недоумение на лице Веснина.

– Карно, ты дурак, да? прошептал Максим. Ты чего? Сам, в Афганистан просишься? Ты придурок? Или заболел? говорил растерянно Веснин.

– Придурок я, ответил резко Саша, и направился в кабинет военкома. Саша широко распахнул дверь, и вошел в комнату.

– Курсант Карно, громко представился он, вытянувшись у двери.

– Не кричи курсант, а то оглохнешь, подняв лысую, круглую, голову от бумаг, разложенных на столе, негромко сказал военком.

– Так точно! Есть! отрапортовал Саша.

– Все "невпопад", покачав головой, сказал военком. "Орлы морские"! Куда вас таких, тяжело вздохнул военком.

– Куда Родина пошлет, ответил Саша.

– Это точно, взглянув на Сашу, красными от недосыпа глазами, сказал военком. Отличник! Вон, на "красный диплом" идешь, листая бумаги из личного дела Саши, говорил военком, улыбаясь.

– Стараюсь, пожал плечами Саша.

–В армию хочешь, прищурившись, посмотрел на Сашу майор, оценивающим взглядом.

– Затрудняюсь ответить, сказал Саша.

– Это как? удивился майор. Не понял вас, товарищ курсант. Это ответ? Или размышления? Военком встал, и подойдя к большому аквариуму у стены, стал кормить рыб, посыпая корм. Саша молчал, глядя перед собой. Что молчим, курсант? обернулся военком, взглянув на Сашу. Не имеем желания Родине служить? Он с интересом рассматривал курсанта, не сводя глаз, с задумчивого лица Саши.

– Товарищ майор, негромко сказал Саша. Я хочу перевестись, в Ленинград, в военно-морское училище.

– А, это, вздохнул военком, отставив в сторону баночку с кормом. Запрос я видел, ознакомился. И вот что я тебе скажу, промолвил он, вытирая руки платком.

Саша, уже предчувствовал что-то нехорошее для себя, сжался внутри, словно пружина.

– Отсрочку тебе, уже давали, и наверно еще получишь, говорил военком, сев за стол. Он взял в руки личное дело курсанта Карно, и не торопясь, листал. На твое обучение, уже деньги государственные потрачены. И пароходство, силы и средства приложило... Ты представь себе курсант, что за тебя, уже десять тысяч рублей заплатили, а ты вдруг, раз, и не хочу... А? посмотрев на Сашу, громко сказал военком. Это как?

– Но я же не уклоняюсь, тихо произнес Саша. Я в военно-морское, не на гражданку. Я офицером хочу стать, понимаете?

– Очень, усмехнулся майор, кивнув головой. Можешь хотеть где угодно, и как угодно, но сперва, ты закончишь училище, а потом, видно будет, махнул рукой военком. Иди.

– Тогда прошу призвать меня в армию сейчас, нервничая произнес Саша. Он подошел к столу, и положил исписанный листок бумаги, перед военкомом.

– Что это? скривился военком, взяв в руки листок. Прошу отправить, для прохождения.... в Афганистан... добровольцем... интернациональный долг... Что за хрень! вскрикнул майор, отбросив листок в сторону. Он поднялся, зло посмотрел на Сашу, и сказал:

– Пошел вон! Придурок!

– Не имеете права, вздрогнул от крика Саша. Меня должны призвать! Не имеете права! Это добровольно! В комнату, вошел пожилой прапорщик, и удивленно глядя на военкома, застыл у двери, с пачкой бумаги в руках.