Текст книги "Страсть тайная. Тютчев"

Автор книги: Юрий Когинов

12

Ночью над Ниццей разразилась буря. Да такая, что загромыхали крыши, со стоном стали падать деревья, дико завыл ветер за окнами и в печных трубах.

Мари не смогла заснуть до утра. И пришла мысль: неужели вот так, нежданно-негаданно в один день вдруг изменится и её жизнь? То – тишина, грусть да скука. А то, как сейчас шквал с моря, налетит что-то неожиданное, подхватит её, как лист с дерева, и унесёт, кружа, далеко-далеко... Но с чего бы так в человеческой судьбе, если на то пока нет никакой причины?

«Только если пришла ко мне такая мысль, – подумала Мари, – значит, я что-то почувствовала. Но как назвать это ощущение, как выразить его словами? А может, это бессонная тревожная ночь смешала всё в моей голове?»

Утром отец сообщил: опасаясь за корабли, стоящие на рейде, адмирал Лесовский посреди ночи пешком отправился в Виллафранку. На эскадре боевая тревога, все офицеры дежурят на своих судах.

   – И надолго? – вырвалось у Мари.

   – Что, буря?

   – Да нет, то, что моряки не смогут сойти на берег...

Фёдор Иванович пристально посмотрел на дочь, и она почувствовала, как некстати запылало её лицо.

Прошло несколько дней, и в тютчевский дом пожаловал Бирилёв.

Представился и пригласил всех по случаю своего дня рождения к нему на фрегат. Фёдор Иванович отказался, сославшись на нездоровье. Не решилась оставить больного мужа и Эрнестина Фёдоровна. А Мари, так, что не скрыть радости, бросилась к себе одеваться...

Величественная громадина «Олега», хлопающего парусами под свежим ветром, вырастала на глазах по мере того, как катер приближался к борту. В кают-компании – большой, уютной, отделанной по стенам карельской берёзой – сидели офицеры и адмирал Лесовский с женой.

От непривычной обстановки, от присутствия стольких одинаково одетых, превосходно выбритых, продушенных насквозь истинно морским запахом – смесью отличнейшего сигарного дыма, парижских духов и французского коньяка – мужчин у Мари слегка закружилась голова. Её усадили на почётное место, и она так же, как совсем недавно в доме графини Блудовой, почувствовала себя совершенно естественно. Она вместе со всеми поднимала бокал, но, лишь пригубив, отставляла его. Однако в душе у неё всё ликовало, и ей казалось, что это действовало искристое вино.

После завтрака катер, на котором разъезжались гости, не сразу направился к берегу, а обошёл бухту. Он то нырял вниз, скользя с огромной волны, то снова поднимался вверх, разбивая морскую гладь на мелкие брызги.

Мари никогда не была в море, всегда только смотрела на него с берега, а тут вместе с таким отважным моряком сидела в салоне катера, прильнув к иллюминатору, и ей совсем не было страшно. Пытаясь перекричать вой ветра, она что-то говорила, и Бирилёв – слышал он её или нет – улыбался и согласно кивал головой.

Условились завтра встретиться в доме Блудовой. Но Мари напрасно прождала целый вечер – Николай Алексеевич не появился.

Мари в тот день не взяла с собой шитье и не знала, чем заняться, куда себя деть. Она сидела как на иголках, то и дело поглядывая на часы, почти не принимая участия в разговоре. Собравшиеся догадывались о причинах её беспокойства, и это ещё больше выводило Мари из равновесия.

   – Вот она какая, жизнь моряцкая! – сказала, будто ни к кому не обращаясь, Антонина Дмитриевна, – Мы вот тут сидим, а кавалеры наши скучают на кораблях. И вроде надобности особой нет, а торчи на палубе, не смей сойти на берег.

   – Что ж, служба есть служба. Как говорится, делу время, потехе – час, – согласилась Лесовская – крепкая в кости, будто сама моряцкой породы, ещё не совсем поблекшая дама. – Я уж за свою жизнь к таким порядкам привыкла.

   – А по мне, – возразила Антонина Дмитриевна, – лучше уж остаться старой девой, чем быть соломенной вдовой. Шутка сказать: месяцы и годы муж без семьи, жена без мужа. Так ведь было и у вас, когда Степан Степанович ещё не был адмиралом? – обратилась она к Лесовской, – Знаю: так! А если война – того хуже. Каждый день думай о нём, переживай, а его, чего доброго, всего по косточкам уже вороны расклевали или на дне морском погребли...

   – Ну уж и нет! – вставила Эжени. – Военная служба не хуже иной и вовсе не обуза для семьи. Разве мой Николя не служит? Тоже флигель-адъютант, полковник, вечно вне дома, постоянно в свите... Да только я не пеняю ни ему, ни себе. Всё от качеств человека зависит. Другой и на расстоянии вернее привязан, чем тот, который всегда рядом...

Сомнений не было: разговор неспроста, со смыслом. Вроде бы ничего ещё не произошло, но всеми, оказывается, уже подмечено: «Глядите-ка, Мари Тютчева и Бирилёв! А что, если это не просто увлечение, если всерьёз?»

Но почему они ведут разговор, будто в чужой судьбе важнее всего их собственные мнения, а не её? И разве нету у неё, Мари, своего взгляда насчёт того, кого можно, а кого нельзя полюбить?

   – А я, – Мари даже побледнела и опустила голову, – а я считаю, что полюбить можно лишь того, кто значительнее тебя, в ком воля и стремление к чему-то высокому и кто для достижения своей цели не жалеет ни сил, ни жизни! Тогда Ни война, никакие иные беды не страшны... Да и что, если опасность? Разве женщина не способна не только понять самопожертвование, но и сама пожертвовать собой?

Все обратились в сторону Мари. На мгновение воцарилась такая тишина, что стало слышно, как между рамами зазвенела полузаснувшая с лета муха. Но тут же нарушила молчание Эжени:

   – Мари, ты правильно рассуждаешь. Именно так должна чувствовать женщина, которая вдруг по-настоящему полюбит: с любимым – хоть на край света!

   – Ну, не ожидала я от вас, – укоризненно покачала головой графиня. – Все эти мысли, душеньки мои, из книг. А книжки, сами знаете, не жизнь.

Глаза Мари заблестели.

   – Что ж из того, что я жизни не знаю? Только случись, позови меня смелый и честный человек, я за таким пойду куда угодно...

И тут же запылали щёки.

«Что же это я, право, как будто голову потеряла, выдала себя? Ведь я и сама пока ещё не знаю ничего ни о своих, ни о его намерениях. Ну надо ж было так проговориться!..»

Встала и бросила взгляд на часы, пробившие как раз четверть одиннадцатого.

Теперь и ждать-то нечего! Но что могло с ним случиться?

Мари была уверена, что она произнесла эти слова про себя, не вслух. Однако услышала голос Лесовской:

   – Николай Алексеевич, должно быть, задержался на фрегате из-за качки...

Какие же наступили тревожные, мучительные дни! Совсем недавно не знала, куда деваться от тоски, а теперь догадываешься, даже определённо знаешь, что надо делать, и не можешь. Нет уж, была не была!

Дождалась Дарью, и вдвоём, наняв коляску, как сумасшедшие помчались в Виллафранку. А «Олег» хоть и весь на виду, но попробуй доберись-ка до него!

Простудилась, закашляла. В другое время провалялась бы в постели, а тут наутро – к Эжени. Опустилась на стул, от волнения с трудом перевела дыхание, а спрашивать ничего и не надо. Сама Эженюшка милая всё выложила:

   – Николай Алексеевич хочет с тобой говорить. Мари, ты догадываешься, что это может означать? Сегодня приходи к Антуанетте, он будет там. А в тот раз его не качка задержала – неважно себя почувствовал...

Вошла к графине, а глаза сразу не нашли того, кого искали. Чуть не повернулась назад. И вдруг:

   – Здравствуйте, Мария Фёдоровна... Машенька... – На лице Бирилёва нескрываемая радость.

   – Как вы себя чувствуете, здоровы?

   – Совершенно здоров. Непонятно почему, но в тот раз было недомогание... Впрочем, стоит ли об этом? Я счастлив, что вижу вас вновь...

В полночь с тридцать первого декабря на первое января 1865 года в двенадцать часов по петербургскому времени на флагманском фрегате «Александр Невский» гремел новогодний салют.

Многие русские были в восторге оттого, что они встречают праздник на палубе отечественного броненосца. Все кричали «ура!», желали друг другу и России счастья. А Пётр Андреевич Вяземский прочитал за новогодним столом в корабельном салоне только что сочинённые стихи. Мари подалась вперёд, чтобы расслышать каждое слово, но в шуме праздничных голосов удалось только уловить:

 
На русской почве – Новый год!
И в мыслях, и в душе, и на устах – Россия!..
 

Бирилёв и Мари сидели рядом. Они вместе с другими подняли бокалы шампанского за Россию и, конечно, за своё счастье.

   – Господи, благослови нас, надеющихся на тебя, – шептали губы Мари, – и дай нам возможность благодарить тебя за всё – за скорбь и за радость...

   – Ты о чём, Машенька? – спросил её Бирилёв.

   – Николенька, я молюсь о том, чтобы и в радости, и в скорби мы были отныне вместе. Всегда вместе!

Только бы дождаться того мгновения, когда они будут вместе. Ведь есть же такой миг, как, например, наступление нового года. Всего одну грань надо перейти, и за нею – и новый год, и новая жизнь.

«Если бы только дождаться!» – записала Мари в своём дневнике спустя несколько дней, когда уже был определён день свадьбы – пятое февраля.

А всего через год с небольшим, в самом конце этой же страницы, где мольбой звучит слово «дождаться», – приписка:

«Вот и дождалась. Мама была права, права, права! Май 1866 г.».

Но до этого, ещё не видимого тогда из Ниццы, тревожного дня было далеко. Тогда же она твердила себе лишь одно:

«Люблю его с каждым мгновением больше, доверчивее и нежнее... Скажу его словами намедни: «За что это Бог счастье даёт?» Господи, дай мне действительно воспользоваться твоим милосердием! Удивляюсь только, как другие не понимают, что я не могла полюбить иного, а за него готова жизнь отдать».

13

Венчались в Ницце, в православной русской церкви. А затем торжественной процессией направились на квартиру молодых, которую заблаговременно помогла им снять Эрнестина Фёдоровна.

Не было недостатка в поздравлениях и подарках невесте. Мама преподнесла Мари золотую брошь для шалей, Николай Алексеевич – набор медальонов, бювар и великолепный букет. Анна виды Ниццы в альбоме и медальон для портретов, Дарья – коралловые шпильки и конфеты. А Вера Фёдоровна Вяземская – серебряное блюдо для визитных карточек... Роскошное же венчальное платье на Мари, все сплошь из тончайших белых кружев, тоже было подарком Веры Фёдоровны...

Мари сидела за свадебным столом счастливая и немного утомлённая. Какой напор родительского противодействия её выбору пришлось ей выдержать!

Причин было немало. Мы вправе предположить, что возражение мог вызвать и возраст Бирилёва – ему было уже тридцать шесть и он был на одиннадцать лет старше Мари. Хотя тут же заметим, что возраст Полонского был значительно более зрелым. Но согласись тогда Мари на брак с ним, вероятно, это не вызвало бы возражений Фёдора Ивановича. Думается, более того – он бы одобрил дочь. Впрочем, серьёзное ли это препятствие – разница в одиннадцать лет? Существеннее могли выглядеть рассуждения о том, что, несмотря на близость ко двору, Николай Алексеевич был совершенно незнатного рода, из мелкопоместных, лучше сказать, бедных дворян и не имел ни наследованных, ни приобретённых имений.

Над обстоятельством этим мог серьёзно задуматься Фёдор Иванович. Его ведь и самого кормила государственная служба. То же и у Бирилёва: пока при должности, вроде бы обеспечен. Но вдруг – большая семья, дети, которых надо должным образом воспитать, обучить и пристроить? Слишком хорошо знал Фёдор Иванович, как это нелегко – быть приближённым ко двору и подчас не иметь в кармане лишнего гроша.

Однако и эту причину нельзя счесть решающей для неодобрения брака. Просил же руки Мари неимущий Полонский.

Вероятнее всего, и Фёдора Ивановича, и Эрнестину Фёдоровну в первую очередь могло обеспокоить нездоровье будущего зятя.

Замечалось: с Бирилёвым не раз случалась дурнота. Однажды за столом лицо Николая Алексеевича свело судорогой, из рук выскользнула ложка. В другой раз в театре, когда слушали «Отелло», ему пришлось даже покинуть зал – так закружилась голова. И на фрегате действительно частенько удерживали его в каюте не качка или неотложные дела, а то же нездоровье...

Поначалу Тютчев, занятый своими переживаниями, не вмешивался в дела дочери. Он не обращал внимания на Бирилёва, когда тот приходил к ним в дом. Фёдор по-прежнему почти целыми днями лежал на диване в гостиной, а Мари вынуждена была принимать жениха в столовой. Это была демонстрация отношения к Бирилёву, которого и не скрывал Тютчев.

Испробовано было всё, чтобы заставить Мари отступить. Так, например, почувствовав, что его неучтивость к жениху не оказала никакого влияния на дочь, Тютчев прибегнул к активным действиям. Несмотря на недомогание, он однажды встал, направился к графине Блудовой и на глазах у Бирилёва увёл домой Мари. Поступок отца произвёл на дочь ужасное впечатление. Но не остановил её. Наоборот, вечером того же дня Мари, несмотря на родительский запрет, вновь ушла на свидание к Николаю Алексеевичу.

Родители упорствовали: решили отложить свадьбу, а затем возникла мысль немедленно увезти Мари из Ниццы. Но она стояла на своём.

Тютчев вроде бы сдался, махнул рукой. Но однажды – он сидел в кресле, укутанный пледом, – произнёс, будто ни к кому из домашних не обращаясь:

   – Фрак в наше время означает гораздо больше нравственной силы, чем военный мундир, который всегда есть символ грубой, физической силы... Да к тому же и силы-то физической в этом военном мундире не так уж много...

Тютчевские остроты всегда таили глубокий смысл. Понимай эти слова как хочешь. То ли в них намёк на то, что именно армия и флот оказались в своё время неспособными выиграть Крымскую войну, и теперь, мол, дипломаты, одетые во фраки, пытаются иной, нравственной и умственной силой вернуть России её былое могущество. То ли намёк здесь и вовсе не фигуральный, а, что называется, в цель.

Но вопрос о нездоровье – слишком деликатный. И всё же надо было выяснить главное, что могло обеспокоить: не наследственная ли у жениха болезнь?

Адмирал Лесовский и его жена уверяли: все годы службы здоровье у Николая Алексеевича отменное. Может, сказалась усталость после четырёхлетнего плавания по южным морям?.. Это – куда б ни шло. А вдруг что-либо хуже?

Анна вызвалась объясниться с Бирилёвым. Вспомнила: первый год её службы при дворе, бесконечные анфилады комнат и залов и по ним к императору Николаю Павловичу направляется блестящий молодой офицер. Выглянула из покоев великой княгини, уловила восторженный шёпот фрейлин и горничных: «Оттуда, с театра войны! Герой Синопа!..» Потом видались в Кронштадте, где Бирилёв командовал императорской яхтой «Королева Виктория», в Царском Селе и Петергофе... Вроде, по давнему знакомству, ей удобнее поговорить начистоту.

Мари узнала о разговоре сестры с Николаем Алексеевичем от Эжени Шеншиной и пришла в неописуемый ужас. Как, у неё за спиной! Но слава Богу, всё обошлось. Николая Алексеевича не оскорбил разговор. Наоборот, после этого он с улыбкой рассказывал о своём состоянии:

   – А может быть, для того и дана человеку голова, чтобы время от времени напоминать о себе?.. Пустяк, наверное...

Нет, такой человек не мог бы пойти на ответственный шаг, если бы страдал врождённым недугом. А потомство, покой окружающих? Значит, действительно пустяк, не враг же самому себе Николай Алексеевич. Окажись что-либо серьёзное, исхлопотал бы отпуск на лечение, обратился бы к лучшим медицинским светилам. А он с улыбкой: «Голова дана, чтобы напоминать о себе...»

Искренность и открытость – характер человека. А характер не подделаешь.

«Я вижу, к своей радости и торжеству, что Николая Алексеевича любят с каждым днём больше», – отмечала в своём дневнике Мари.

Фёдор Иванович вдруг стал с интересом беседовать с будущим зятем, особенно расспрашивать его о Крымской войне. А когда Николай Алексеевич подарил Тютчеву несколько ядер и картечных пуль, подобранных некогда под Севастополем на поле боя, Фёдор Иванович положил их на свой письменный стол, на самое видное место...

В жизни каждого человека – рано или поздно – обязательно наступает момент, когда он обязан сделать свой главный выбор. Именно – сознательный выбор, а не шаг, слепо направленный навстречу обстоятельствам. Конечно, чтобы достойно встретить и обстоятельства судьбы, для этого тоже требуется немало воли и мужества. Пойдёт в нашей книге речь и об этом. Сейчас же меня более всего занимает мысль об умении принять самое важное, самое значительное, определяющее всю дальнейшую жизнь решение.

Для Мари таким важнейшим в её судьбе выбором оказалась твёрдая и безоглядная решимость связать свою жизнь с жизнью Бирилёва. Любовь к нему она определила как высший смысл своего существования. Помните запись в дневнике: «За него готова жизнь отдать»?

Будь эти слова занесены в тетрадь в минуты блаженства, когда сердце значит больше рассудка, будь они просто записаны тихой бессонной ночью в предчувствии того, что и завтрашний, и послезавтрашний день будут лучезарными и беспредельно счастливыми, я бы не очень настаивал на читательском внимании к этим словам. Что ж, в любовных признаниях всегда много возвышенности и преувеличений. А сладостные слова придают ещё большее значение чувству, подстёгивают его. Кто буквально может воспринять любовные восторги, кто за словами увидит поступок? Зачем же поступок, зачем же какое-то ещё действие в подкрепление слов, когда такая сладость – вся жизнь?

Любовь Мари оказалась в опасности. Её решимость натолкнулась на глухую, непроницаемую стену родительского противоборства. И любви грозила гибель, грозила, иначе говоря, смерть.

Вот запись в дневнике за месяц до свадьбы, накануне решающего объяснения с Бирилёвым: «Мама вышла в ужасном состоянии, уверяя меня, что никогда больше не увидит меня и прочее...»

Родительское «не перечь» не такое уж редкое в быту явление. Но здесь – особые обстоятельства: столкнулись очень сильные, волевые натуры, каждая из которых может пойти до конца. Опять громкие слова? А история Фёдора Ивановича, которого ничто не остановило – ни крушение покоя в семье, ни мнения света?.. Итак, две неуступчивые, неподатливые, как кремень, стороны столкнулись, и ни одна из них не думала поддаваться.

Ни слёзы, ни мольбы – ничто здесь не могло помочь. Одержать победу была способна только бескомпромиссность. Только твёрдая, выверенная чувством и разумом логика выбора.

Прочтём записи в дневнике: «Право, не знаешь, в какую сторону обратиться – радость и печать так связаны». «...Чувствую, что жертвую любовью к мама́ ради другой любви...» «Вижу ясно, что нужно бороться, чтобы быть способной составить его счастье».

Мы уже знаем, какие попытки помешать выбору дочери предпринимали отец и мать и как стояла на своём Мари. Записи в дневнике – о том, как рождалась в её душе та сила, которая помогала ей бороться. И – о цели, ради которой она может пойти на разрыв с родителями, цели её любви – принести счастье любимому человеку.

Об открытом, лёгком, скорее уступчивом характере Бирилёва уже шла речь. Не будем смешивать его общежитейские черты с ратным мужеством. В каждом человеке счастливо уживаются крайности. Так и в характере Мари доброта, нежность и почти сентиментальность, с которыми мы уже познакомились, круто сроднились с волей и твёрдостью убеждений.

Размышляя в одинокой тиши Овстуга над судьбами тургеневских героинь, она определила и свою жизненную линию – делать добро другим. И вот – первая же в её жизни реальная возможность осуществить своё предназначение! Не о выгодной и блестящей партии речь, не о своём лишь наслаждении и счастье в общепринятом смысле, а «быть способной составить его счастье».

Житейские заботы почти изо дня в день заполняют её записи в дневнике: шила рубашку Дарье, вязала для Кати, думала о том, что вышить для мама́, переписывала бумаги Майкова, которые принёс отец, помогала писать сочинения братьям... Но не действенная ли это потребность быть постоянно нужной близким, помогать им всем, чем ты можешь? И это – уже не просто девичьи вздохи и мечтания. Это – поступки. Маленькие, пусть даже совсем крохотные, но в них – характер. В них, как бы мы сказали сейчас, активное отношение к жизни.

И вот – возможность уже совершить поступок большой, для ставшего ей любимым, может быть, самый необходимый тому, кому отдала сердце.

Нездоровье Бирилёва, начинающаяся прямо у неё на глазах его непонятная болезнь... Инстинктивное желание – подальше бы от беды, хватает и своих напастей... Благо бы временно помочь, а то – связать себя по рукам и ногам на всю жизнь...

Ход рассуждений естествен, если на всё смотреть со стороны. Но любовь – чувство не со стороны. Любовь – это когда ты другому желаешь счастья и не останавливаешься ни перед чем, чтобы ему это счастье дать. Кто-кто, а уж сама-то Мари видела, знала, как Тютчев был против её поступка. Но сам же он своею собственной судьбой (разумеется, даже не подозревая об этом) показал, что ради настоящей, высокой любви человек может и должен идти на всё.

Мари не была бы дочерью Тютчева и Эрнестины Фёдоровны, если бы не сумела взглянуть на случившееся с отцом именно не со стороны, а как бы из глубины его сердца, поставив хотя бы мысленно себя на его место.

Конечно, своим чутким женским сердцем Мари не могла не сострадать Эрнестине Фёдоровне. Но ведь не только женскую печаль – пример высочайшего благородства увидела она в поведении матери.

Здесь уже приводились слова жены Тютчева о горе мужа: «Его скорбь для меня священна, какова бы ни была её причина».

Эти слова подлинные, произнесённые с достоинством и – особо подчёркиваю – поразительным, почти неправдоподобным пониманием существа произошедшего. Это – уважение к величайшему человеческому чувству, любви. К любви, которая обернулась для неё самой, жены Тютчева, трагедией.

Думал ли Тютчев тогда, в Ницце, о том, что его любовь, его «грех» станет уроком высочайшей нравственной силы для дочери, для его «родимого дитя», как он позже в стихах назовёт Мари? Нам важно другое: и отец, и дочь поступили в своём выборе, исходя из самых высоких требований не кого-то со стороны, а собственной души – любить наперекор всему, любить, отдавая другому безоглядно своё сердце...

Однако теперь всё определённо решилось. Борьба Мари позади. Во всяком случае, ей сейчас так кажется, ибо сегодня она отослала Диме письмо, в котором последний раз подписалась фамилией «Тютчева».

В большой тютчевской семье – свадьба. Первая! Анне уже за тридцать пять, Дарье тридцать один, Екатерине тридцать. Но никто из них не замужем. Младшая, Мари, – первая!

Все дети одинаково любимы отцом. Только сегодня Фёдору Ивановичу кажется, что дороже и милее Мари у него никого нет.

Вспоминается: это ей, Мари, он посвятил стихи, когда ей исполнилось восемнадцать:

 
Когда осьмнадцать лет твои
И для тебя уж будут сновиденьем,
С любовью, с тихим умиленьем
И их и нас ты помяни...
 

По нежным взглядам Мари Тютчев догадывается: теперь, вступая в свою собственную жизнь, она с любовью и умилением думает о своих родителях. И это ли не награда шестидесятидвухлетнему отцу, разбитому и горем, и болезнями!.. Но хватит, хватит о скорби за свадебным столом, где только самые близкие. Надо о чём-то светлом, с заглядом в будущее.

Просит слова Пётр Андреевич. Глаза Мари заблестели – неужто будут стихи? О чём же в такой неповторимый день?

 
Я знал майором вас когда-то...
 

Первая фраза Петра Андреевича заставила Мари покраснеть до самых кончиков ушей: это же опять ей посвящённое, только совсем-совсем новое!

 
Я знал майором вас когда-то,
И прочен был ваш майорат:
За трёх мать прелестью богата,
Отец за трёх умом богат.
 

Поклон Вяземского в сторону Фёдора Ивановича и Эрнестины Фёдоровны. А за столом и впрямь – три дочери: Анна, Дарья и Мари.

 
Вы их наследница прямая.
Я вам пророчил с детских пор,
Что, с чина в чин перебегая,
Пойдёт далеко мой майор.
 
 
Вам жезл фельдмаршальский сулил я,
И он давно у вас в руках;
Но с суши вас зовёт флотилья,
И ждут победы на морях.
 
 
Счастливый бег! И путь просторный
Без мелей, бурь и грозной тьмы,
Пусть будут волны вам покорны,
Как вам покорствуем и мы.
 
 
И я приветствую с любовью
Ваш новый адмиральский флаг,
С желаньем вам, под стать к здоровью,
Земных, морских и всяких благ.
 
 
Хоть изменили вы служенью,
Хоть берег опостылел вам
И предаётесь треволненью
Вослед отважным морякам,
 
 
Вам верный в светлый день и смутный
Я всё ваш друг и, наконец,
Ваш ветхий мичман сухопутный
И посажёный ваш отец...
 

Что надо сделать? Ждать, пока Пётр Андреевич сложит трубочкой плотную александрийскую бумагу, на которой записаны стихи, и, галантно подойдя к её месту, с поклоном вручит свой подарок? Нет же, вихрем к нему – и прямо в объятья.

   – Добрейший Пётр Андреевич!..

Но почему же покраснели светлые, чистые глаза Петра Андреевича и Вера Фёдоровна прикладывает к глазам тонкий батистовый платок?

«Да как же я не догадалась? У них, этих уже старых, так дружно и согласно проживших людей, – ни одной собственной дочери! Сначала умерла Полина, затем Надежда. Последней – Мария. Моя тёзка... И я теперь – как дочь...»