Текст книги "Кровавая графиня"

Автор книги: Йожо Нижнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

– Хватит! Остальное меня не интересует, – оборвала ее госпожа и крикнула: – Фицко!

Фицко не нуждался в указаниях. Он знал: надо тут же помешать бегству разбойников.

– Мы припустим за разбойниками, госпожа! – крикнул он в восторге. – Обложим их. А если кинутся наутек, поскачем за ними. Ночь ясная, лунная. Они от нас не уйдут!

Капитан отдал приказ наемщикам-пандурам садиться на коней, а Фицко обратился к гайдукам.

Чахтицкая госпожа сказала Калине:

– Через несколько часов вся разбойничья свора будет здесь на дворе. Вот тогда все увидят, как умеет новый слесарь рвать пальцы раскаленными клещами!

Павел Ледерер облегченно вздохнул, услышав, что казнь откладывается. Пока воротятся наемники, он успеет что-нибудь придумать…

– Фицко! – приказала госпожа. – В ожидании казни заприте этого злодея в безопасное место.

– Так упрячу, что всем святым его не найти! – И горбун схватил Калину.

– Ну-ка, пусти меня! – отпихнула его Дора. – Бывало, таскала я мужиков и потяжельче! – Она, смеясь, перекинула Калину через плечо и зашагала за Фицко.

Пандуры и гайдуки были уже на конях. Анна и Илона с другими служанками сновали по приказанию госпожи между ними с кувшинами вина.

Фицко вернулся и тоже, вскочив на коня, стал визгливыми покриками подбодрять себя и других. И тут же отряд всадников с великим шумом выкатил на улицу.

Казалось, из замка вырвалась свора обитателей ада.

Павел Ледерер задумчиво глядел им вслед. Сколько же их? Более пяти десятков. Справятся ли с ними разбойники, одолеют ли они силу в пять-шесть раз большую?

Графиня между тем кивнула Доре:

– Пойдем, расскажешь, как обстоит дело с Магдулой Калиновой…

Двор затих. Илона с Анной потащили кресло с балдахином.

Закипает бой

Наемники и гайдуки пронеслись напрямик через Чахтицы. Жители – и те, что уже улеглись, и те, что бодрствовали у светильников и сальных свечей, – подбегали к окнам узнать, что происходит. Уж не турки ли налетели на Чахтицы? Когда улегся пыльный хвост, оставленный всадниками, чахтичане повысыпали на улицу и принялись оживленно обсуждать последние события.

А на площади четыре гайдука ставили виселицу. Мало радости было в этом занятии. Тем более что иные свободные горожане-ремесленники, из тех, что, кроме обязанности бесплатно отдавать господам часть товаров, не имели других повинностей, сгрудившись вокруг, отпускали язвительные замечания.

Гайдуки все более свирепели: слишком много было в этих подковырках издевок, ненависти.

– Разойдись подобру-поздорову! Не мешайте нам выполнять повеление госпожи, не то пожалеете! – вспылил один из гайдуков.

– Да кто ты такой, чтобы нам приказывать, господский холуй! – накинулся на него свободный гражданин. – Если нам будет угодно, так мы хоть до утра будем смотреть, как вы возитесь с виселицей.

На площадь явился и чахтицкий голова и весьма огорчился, узнав, что там ставят виселицу.

– Уважаемые граждане, – решительно заявил он, – на чахтицкой площади ничего подобного происходить не может. Никаких виселиц мы здесь не потерпим!

Чахтичане одобрительно закивали:

– В господские дела вмешиваться не собираемся, – продолжал голова, оглядывая толпу, чтобы узнать, нет ли среди нее наушников из замка, – но и посягать на наши права не позволим.

Тут же был отряжен член магистрата по домам граждан, ответственных за управление городом и призванных защищать его интересы, чтоб созвать их на срочное совещание.

Между тем гайдуки и пандуры во главе с Фицко приближались к Вишневому. Фицко охрип от непрерывного воинственного клича и хохота. Каждая капля крови кипела в нем от нетерпения отомстить Андрею Дрозду за недавнее унижение. На теле уже не осталось никаких следов побоев – помогли травы и мази Майоровой из Миявы, хотя и без них его упрямая плоть быстро восстанавливала себя. Зато в душе все еще саднила страшная рана, которую сможет остудить только кровь вожака.

Между тем разбойники, привезшие изрядную поживу на двух телегах, уже собрались на условленном месте. Ждали только Яна Калину, чтобы решить, куда направить путь, прежде чем вихрем налетит отряд наемников и гайдуков. Но Калина все не приходил. Вавро, взобравшись на самое высокое дерево, орлиным оком озирал окрестности, вглядываясь в дорогу. Вдруг он тревожно свистнул. Разбойники, сидевшие в кружок у тележных колес, всполошенно вскочили.

– Худо, ребята, – крикнул Дрозд. – Калины не видать, зато сюда мчит целая туча пандуров и гайдуков! По наши души – это точно! Сколько их, Вавро?

– Десять, двадцать… Да где их сосчитаешь в таком облаке пыли! Но их много, клянусь, целое полчище!

– Двадцать из них беру на себя, – приосанился Дрозд. – С остальными уж справитесь сами!

– Хорошенько укройтесь за телегами, о бегстве и речи быть не может, – рассудил Вавро, спустившись с дерева.

– Бегство – дело трусливых, – заявил Дрозд. – Да и пустое это занятие – на дворе ясная ночь. Спрятаться нет никакой возможности, куда бы мы ни направились. Везде догонят, изловят или перестреляют.

Разбойники, вооруженные ножами, валашками[40], дубинами и пистолетами, засунутыми за пояс, притаились за телегами и смело смотрели в глаза приближавшейся опасности.

– Главное, чтобы они не смогли стрелять в нас издалека. Бой на пистолетах, может, мы и проиграли бы, хотя меткости нам не занимать. Да и пистолетов и зарядов у нас мало – вот в чем беда. Нам надо поодиночке просочиться между ними, чтобы они не смогли взяться за пистолеты, если не хотят стрелять по своим. Тогда-то мы им и покажем, на что способны наши валашки и кулаки.

Они подбадривали себя, но и мучились опасениями: сколько этих чертей придется на каждого из них, кто знает, доведется ли увидеть утро нового дня?

Топот коней приближался. Вскоре преследователи во главе с Фицко и пандурским капитаном обступили телеги.

– Ребята, – крикнул Дрозд, – пока не скажу, не трогайтесь с места!

– Вперед! – слышался рев Фицко и пандурского капитана. – Раздавите этих червей!

Вдруг Андрей вскочил на телегу с дышлом в руке, да так стремительно, что она под ним зашаталась и заскрипела.

Несколько пистолетов уже целились в Дрозда, но так и не успели выстрелить. Он крутанул дышлом, и Фицко с капитаном и дюжиной гайдуков и пандуров вылетели из седел.

– Вперед, други! – воскликнул Дрозд и молнией вскочил на бегуна Фицко. Испуганный конь закачался под неожиданной тяжестью, но вмиг присмирел и покорился новому хозяину. Андрей Дрозд продолжал размахивать дышлом и валил одного нападающего за другим. Многие из них, приближаясь к нему, сами соскакивали с коней.

Разбойники яростно набрасывались на них, опрокидывали тех, кому удавалось встать, били их кулаками, пинали ногами, молотили дубинами и валашками.

Нападение Дрозда повергло Фицко в смятение. Он прицелился в ногу великана. Боже упаси, он не хотел убить его – слишком легкой была бы такая смерть. Надо было просто вывести его из строя. Но только он собрался спустить курок, как его настигло дышло, и он слетел с коня. При падении он выстрелил и попал… но не в Дрозда.

– Ох, моя нога! – взревел капитан.

Глаза Фицко на мгновение застлало тьмой, резкая боль пронзила его. Но он не потерял сознание, а лишь неподвижно лежал на земле. Жажда мести, ненависть и злоба влили силы в ослабевшее тело. И в следующую минуту он уже вскочил на Дрозда, обвил его длинными руками и стащил с коня.

Наемники и гайдуки опамятовались – теперь они дрались уже не в конном строю, как представляли себе прежде. Их взбодрило и то, что Дрозд больше не размахивал ужасным дышлом: вон он, оказался на земле и катается по ней в схватке с Фицко. Они бросились помогать горбуну, и через какую-то минуту вокруг Андрея Дрозда образовался яростный клубок дерущихся.

Луна удивленно взирала на эту схватку, словно пытаясь отгадать, кто же выйдет победителем…

Пожелтевшее послание

Когда весь приход затих, Ян Поницен прошел в свою горницу. Последние дни вконец растравили ему душу. Волнующие события с такой ужасной стремительностью взбудоражили его жизнь, обычно размеренную и спокойную, избороздили заботами лоб. Итак, все то, во что он долгими годами не решался поверить, – сущая правда. Об этом свидетельствовала и бедная Илона Гарцай, испустившая душу у него на глазах, и встреча с чахтицкой госпожой, а сегодня – тем более – эти девять открытых гробов в церкви. Неимоверно страшно было глядеть на эти гробы – какая буря чувств сотрясала души верующих! В ту минуту, окруженный потрясенной паствой, он едва не воззвал громовым голосом: «Божьи люди, идемте порушим это гнездо греха, пусть от него не останется камня на камне!» Но, совладав с собой, он преклонил колени на холодные церковные плиты и горячо молился, молился, дабы не подвигнуть верующих на стезю мщения и разорения: «Великий Боже, пошли им вечное упокоение…»

События, творившиеся вблизи храма Божьего, повергли его в отчаяние. Слухи о жестокостях графини до сей поры он считал досужей выдумкой. И вот – дожил до этих страшных открытий!

Измученный поздним раскаянием и мучительными раздумьями над тем, как поступить, чтобы навсегда положить конец убийствам в чахтицком замке, он сел за стол и опустил голову на ладони.

Но он был настолько взволнован, что не мог ни о чем здраво поразмыслить.

Он попытался было продолжить чтение проповедей достославного бецковского проповедника Борнемисса, но и читать был не в силах. Буквы прыгали перед глазами, строки змеились. Тогда он стал взволнованно ходить по комнате.

Вывел его из задумчивости стук в окно. То был живший в конце деревни вишневский крестьянин.

– Святой отец, я принес вам письмо, – сказал он, робко извинившись за поздний приход.

– Какое еще письмо? – удивился священник.

– Ко мне в дом заглянул незнакомец, вежливо поздоровался и попросил отнести в чахтицкий приход вот это письмо. Ладно, говорю я незнакомцу, я это сделаю утром, кому охота бродить по ночам? Нет, письмо должно сегодня же оказаться у пастора в руках, сказал незнакомец, и в голосе его уже не слышалось и капли вежливости. Я заробел, так как…

– Чего же ты испугался?

– Да вот подумалось, что это – по всему видать – разбойник. Никто другой не побоялся бы по срочному делу идти в Чахтицы теперь, когда тут полно пандуров и гайдуков. Бояться могут только разбойники.

Священник не сомневался, что отправитель – Калина, поэтому, получив письмо, не стал читать его в присутствии человека, принесшего его не по доброй воле, а из страха. Он поблагодарил крестьянина и подал ему в открытое окно стакан вина для бодрости. И только закрыв окно, взялся за чтение.

Оказывается, писал ему не Ян Калина. Это не его почерк. Но почерк знакомый – по хронике чахтицкого прихода.

Он прочел:

«Сие послание Андрея Бертони да будет вручено ревнителю слова Божьего, чахтицкому служителю храма, кто бы он ни был и как бы его ни звали».

Сорвав печать, священник стал читать пожелтевшее послание:

«События дня, не занесенного в хронику чахтицкого прихода.

С омраченной гневом душой и мыслью, в высшей степени опечаленной невероятными деяниями, пишу здесь то, о чем не пристало и не дозволено писать и что не дерзаю отметить в хронике, куда я – по совету графа Ференца Надашди – заношу происшествия, случившиеся в чахтицком замке и по всей округе.

С христианским смирением да прочтет сию обращенную к нему запись чахтицкий служитель слова Божьего, когда, по истечении десятилетий, а может, и столетий, чья-то рука обнаружит ее в гробу, где плоть человеческая давно обратилась в прах. И пусть содрогающиеся в ужасе уста его изрекут не проклятия, а молитву, дабы кара Господня обрушилась на тех, кто повинен в гибели девяти человеческих жизней. И в сей молитве пусть заступится и за меня, немощного и слабого духом, убоявшегося кары и не дерзнувшего призвать к ответу преступников и известить о страшном злодеянии светские власти.

А случилось в чахтицком замке и граде нижеследующее.

Алжбета Батори, самым жестоким образом карающая свою прислугу при малейшей провинности, неведомо почему не пожелала, чтобы о ее жестокости знали даже ближайшие родственники. По какой причине несколькими днями тому, как только гонец принес известие, что дочь Анна со своим мужем графом Зринским[41] собираются к ней погостить, она оставила в замке только самых старых и верных слуг, а девять молодых, почти каждодневно истязаемых – дабы случайно или умышленно не пожаловались на свои мучения прислуге гостей и ранами своими не выдали то, что должно было оставаться строжайшей тайной, – повелела Доре отвести на град[42] и там держать в голоде и жажде до тех пор, пока она не соизволит их отпустить.

Служанка Дора в точности выполнила приказ. Подземным ходом отвела девушек на град, там заперла в темнице и поставила гайдука сторожить, с тем чтобы каждого, кто отважится предложить им еду или питье, бросить также в узилище. Да и сама Дора, не доверявшая гайдуку, осталась на граде. «Разрази гром того, кто осмелится кормить или поить их!» – кричала она. Нагих служанок она поливала ледяной водой, не давала ни есть, ни пить, никуда не выпускала их и всю ночь следила, чтобы они не вздумали лечь, а все время стояли.

Кастелян Микулаш Лошонский, узнав о том, скорбно оставил свои научные книги и телескопы, которым посвящает он дни и ночи, и поспешил к чахтицкой госпоже.

«Ваша светлость, – горестно воскликнул он, – неужто слава чахтицкого града до того поблекла, что вы унижаете его еще и тем, что заключили там под стражу нерасторопных служанок?»

«Кастелян, – строго заметила ему госпожа, – я не обязана объяснять вам свои поступки, зато вы обязаны уважать и выполнять мои приказы! Причем без рассуждений. Так вот, мой последний приказ гласит: отправляйтесь без промедления во Вранов град[43] и передайте сердечный поклон моему брату Иштвану Батори, а также просьбу, чтобы он изволил навестить чахтицкую госпожу, поскольку сестринское сердце ее совсем истосковалось».

Кастелян тут же приказал седлать коня и поскакал во Вранов.

На третий день (это было позавчера) пожаловали в гости дочь госпожи графиня Анна Зринская с супругом. Но в Чахтицах они не задержались – уже на следующий день в полдень отправились назад в Прешпорок.

«Я провожу вас до Пьештян, дорогие дети», – сказала им графиня и послала на град Кату, пусть приведет несколько девушек из менее пострадавших – они будут сопровождать ее в дороге. Собиралась она держать их при себе и не давать ни с кем разговаривать.

Ката прибежала из града сама не своя:

«Ни одна из них не в силах прийти, ваша милость!»

«Почему?»

«Все лежат в темнице, до смерти обессиленные холодом, голодом и жаждой».

«Что там произошло?» – удивился граф Зринский.

«За непослушание я приказала отвести девушек на град, а нерасторопные слуги забыли кормить их, – ответила госпожа и обрушилась на Кату: – Пусть девушек немедленно приведут в замок. А тебя с Дорой, по возвращении из Пьештян, не минет наказание».

О событиях, последовавших затем, мне стало известно от служанки Каты. Девушки были до того истощены, что не держались на ногах, а одна из них в ту же ночь испустила дух. Старые служанки перенесли их по подземелью в замок и, полумертвых, уложили рядышком в людской. Теперь их стали кормить, да было поздно – жизнь в девушках еле теплилась. Старые служанки, выведенные из себя тем, что девушки отказываются от пищи, били их смертным боем: к вечеру в живых остались три – остальные уже ночью покинули сию юдоль скорби.

На второй день, то есть сегодня после полудня, вернулась госпожа, и как только служанки поведали ей о случившемся, без лишних слов приказала гробовщику сколотить до вечера девять гробов, затем послала за мной.

«Святой отец, – проговорила она непривычно холодным тоном, – прошу вас ни меня, ни кого другого не расспрашивать о том, что произошло, а также не дознаваться, при каких обстоятельствах умерли девушки. Сегодня поздно вечером, когда на улицах Чахтиц уже ни души не будет, постарайтесь исполнить в храме мое пожелание».

«Какое пожелание?» – то был единственный вопрос, на который я отважился, устрашенный ее ледяным голосом.

«У вас будет достаточно времени узнать об этом вечером в храме», – ответила она и тут же удалилась.

Я стоял как столб посреди гостиной залы, не способный что-либо предпринять. Что случилось, какое желание я обязан исполнить? Воротившись домой, я тут же узнал обо всем. Служанка Ката, мучимая угрызениями совести, доверительно рассказала моей жене обо всем, что произошло в замке и на граде. А батраки приносили и другие слухи. Господский гробовщик, рассказывали они, сколачивает из досок гробы. Четыре готовы, остальные еще нет. Говорят, их будет девять.

Тяжкие муки терзали меня. Ужасающее преступление, – а от меня требуют, чтобы я на все закрыл глаза и промолчал о злодеянии, погубившем невинных молодых девушек. Вскоре я узнал и о том, каково желание чахтицкой госпожи.

Явился Фицко и сказал, что у него ко мне важный разговор. Он запер дверь горницы и, убедившись, что никто нас не подслушивает, продолжал со смехом.

«Не дрожи так, пастор. Ни один волос не упадет с твоей головы, если в ней есть хоть малость разума и послушания. Госпожа ничего от тебя не требует – за исключением одного похорони девушек, умерших из-за своего непослушания, в гробнице Орсага – по крайней мере после смерти они будут со своим господином под одной крышей, ха-ха! И еще – держи язык за зубами. Гробы мы пронесем в храм тайком».

Потом он взял со стола драгоценный нож для заточки перьев, подаренный мне еще графом Ференцем Надашди в пору, когда я начал писать чахтицкую хронику.

«Взгляни-ка на этот нож! – И Фицко всадил его в стол. – Куда легче войдет он в тело человека, нежели в твердое дерево. Не послушаешься – так в поле за Вишневым сегодня же найдут недвижно лежащую девушку с воткнутым в сердце ножом, хорошо известным каждому. Тело принесут в Чахтицы, вокруг соберутся люди, и раздадутся крики «То была пасторова любовница! Я видел однажды их вместе! Это священник ее убил, чтобы избавиться от нее!»

Я едва не потерял сознание, опустился на стул и ладонями сжал седую голову – от напора страшных мыслей она бешено гудела.

«Да мало ли других тяжких грехов, которые можно на тебя взвалить. Всякий не прочь языком хорошо подзаработать. После чего разгоряченная толпа подастся в приход. Прихожане, еще вчера слушавшие тебя как святого, забросают тебя каменьями, ха-ха-ха!»

Боже всемилостивый! Вот и исполнил я желание госпожи. Похоронил я в гробнице девять жертв дьявольского лиходейства..

Прости мне, Творец небесный, мое слабодушие, прости, что помог скрыть злодеяние, что молчу и сейчас, когда должен был бы громогласно кричать, дабы душегубство было наказано.

Час идет за часом, за темной ночью следует ясное солнце, но в душе моей густая тьма и сон не касается усталых век.

Чувствую – дни мои сочтены. Сжалься надо мною, милосердный Боже, сжалься и призови поскорей в вечное лоно Твое.

В муках дописываю я историю сего дня и нынче или завтра тайком припрячу листок в один из гробов, дабы ты, возлюбленный брат во Христе, узнал о моих страданиях и, простив мне слабость мою, помолился за меня.

Вот и рассвет.

Открываю окно. В комнату врывается майское благоухание, птичье пение. Тут появляются гайдуки, они с громким хохотом волокут сани по устланной соломой дороге. Это совершает утреннюю прогулку граф Иштван Батори, приехавший как раз во время похорон и известный в округе тем, что зимой и летом катается на санях. Он яростно нахлестывает коней, запряженных в сани. У прихода останавливается возле гайдуков и стегает их кнутом. «Вы что же, бездельники, не смогли заснежить соломой дорогу получше?» – кричит он и продолжает орудовать кнутом.

Один из гайдуков покорно стоит как вкопанный, кнут хлещет его, обвивается вокруг тела, по лицу из длинного тонкого шрама течет кровь.

Господин размахивает кнутом, слуга, покорнее собаки, дает себя бить, а из раны кровь хлещет и хлещет…

О, Боже, Боже, почему я так слаб!

Андреас Бертони,

священник еванг. церкви в Чахтицах».

С болью в сердце дочитал Ян Поницен полученное послание. Несчастному старцу Бертони было более восьмидесяти пяти, когда он писал эти строки. Кто решится кинуть в него камень за проявленную слабость? На следующий день после тайных похорон он лежал в четырех стенах, не в силах пошевелиться, а через несколько недель, уснув, больше не проснулся…

А потом на его место был назначен он, Ян Поницен. Здесь, в этой горнице, пережил мучительные часы старенький Бертони. Но насколько страшнее муки совести, которые терзают душу его преемника!

Резкий топот копыт оборвал раздумья Яна Поницена. Он открыл окно. В лунном свете он увидел Фицко, который произнес со злобной ухмылкой:

– Молись за своего любимчика, пастор, может, схлопочешь ему в аду тепленькое местечко!

И тут же умчался, а вслед за ним с гиком проскакали гайдуки и наемники.

От своего батрака священник узнал, что произошло в замке. Калину под утро повесят на площади, а заодно с ним, по всему видать, и тех разбойников, которых сейчас ловят.

– У чахтицкой госпожи нет никакого права судить и вешать! – воскликнул священник, грозный вид которого даже напугал батрака.

Ян Поницен накинул на плечи плащ, взял трость и покинул приход. Он намеревался посетить Алжбету Батори и укорить ее за допущенные злоупотребления и беззакония.

Однако недалеко от прихода его остановил член магистрата:

– Святой отец, вам сейчас же следует явиться к господину голове на срочное совещание.

– Хорошо, – ответил он, и в душе вспыхнула искорка надежды: должно быть, весь город собирается выразить свое недовольство. Возможно, так и удастся освободить Калину из когтей чахтицкой госпожи.

Но ждет ли его лучшая судьба, если он предстанет перед законным судом?

Птица в железной клетке

Хозяйке замка очень хотелось знать, что же произошло с Магдулой Калиновой.

Совсем недавно это ее вовсе не занимало. Но с той поры, как она прочла угрожающее письмо ее брата, она многое бы отдала, лишь бы заполучить девушку в свои руки. Особенно теперь, когда мятежник и разбойник Ян Калина в темнице. Вот будет забавно наблюдать за поведением девушки, когда та увидит, как вырывают раскаленными клещами пальцы рук злодея, а потом накидывают ему на шею петлю под виселицей. Как она будет, наверное, трястись от ужаса и жалости, как будет мучиться своей беспомощностью…

– Говори скорей, Дора, доложи, что ты узнала, – торопила она служанку.

Илона и Анна тоже следили за каждым словом Доры – ведь по их вине Магдулы Калиновой до сих пор не было в замке. Это они подстерегали девушку в тот день, когда вдова Сабо, отдаленная знакомая матери Яна, принесла подложную записку и Магдула отправилась поухаживать за больной теткой в Старую Туру. Служанки собирались схватить ее и подземным ходом потащить в замок.

Они ее и схватили, но кто мог подумать, что девчонка окажется такой прыткой и ловкой, что вырвется из их рук и убежит? До самой полуночи они гнались за нею, рыскали повсюду, искали следы, но все понапрасну. Оставалось доложить госпоже о своей полной неудаче.

Дора была как нельзя больше польщена, когда на следующий день хозяйка замка именно ее послала на поиски в ближние и дальние окрестности с приказом не возвращаться без беглянки. И Дора лезла из кожи вон, чтобы выполнить приказ. С озабоченным видом она выспрашивала каждого встречного, не видал ли он такую-то девушку, словно речь шла о пропавшей собственной дочери.

– Ваша милость, – смиренно призналась она госпоже под злорадные ухмылки двух других служанок, – я исколесила всю округу, не дозволяла себе ни минуты отдыха. Однако никому не попадалась на глаза девушка, которая бы походила на Магдулу Калинову.

Владычица замка сурово глянула на любимую свою служанку.

– Стыдно тебе, Дора, – изрекла она, – ты так и не выполнила мое пожелание. А ведь девушка именно сейчас мне крайне нужна. Коли ты и вправду не дозволяла себе ни минуты отдыха, так не дозволяй и впредь. Отправляйся без промедления, ищи где хочешь, но без Магдулы не показывайся мне на глаза.

Дора поняла, как несладко ей придется, если она не выполнит желания госпожи, и поплелась вон, точно побитая собака. Могучая ее мужицкая стать показалась теперь Илоне и Анне до невероятности щуплой и несчастной.

Тут Илона, спеша подольститься к графине, предложила:

– Позволю себе заметить, ваша милость, что клин обычно клином и вышибают. Коли Магдула Калинова в бегах, так ведь можно пока привести Маришу Шутовскую.

Лицо Алжбеты просияло.

Мариша Шутовская! Та самая особа, что проводит целые дни с матерью злодея, ходит вместо нее на барщину, влюблена в Калину, а он без ума от нее. Иначе зачем бы ему в наглом его письме предостерегать, чтобы она не чинила зла ни сестре с матерью, ни семейству Шутовских?

– Я ее тотчас же приведу! – вскричала Анна, позеленевшая от зависти и злости, что не она первая высказала эту мысль.

– Да при чем тут ты? Я и приведу! – вскинулась Илона.

Решила спор сама госпожа:

– Пусть приведет ее Илона!

Сопровождаемая ненавидящим взглядом Анны, старая служанка поспешила вон. На площади она остановилась и, прячась за спинами зевак, любовно оглядела виселицу, белевшую в лунных лучах. Все было готово для казни, только лебедки не видно было на перекладине, висевшей над головами гайдуков.

Сквозь ставни все еще пробивалось сияние светильников и свечей. Чахтицы лихорадочно бодрствовали. До этого дня ни разу на площади города не возводили виселиц, никого не вешали. Да и кто заснет, когда за Вишневым кипит бой не на жизнь, а на смерть – между наемниками и молодцами Дрозда. Хоть бы взяли верх разбойники – не то висеть на перекладине и Калине, и всем остальным его дружкам. Люди ничем не могли помочь ни Яну, ни Андрею, ни их отважным товарищам, зато от всего сердца желали им удачи.

Светло было и на улочке господских подданных. Илона подошла к домику Калиновых – и испуганно отпрянула: Цербер так накинулся на нее, что она не смела и шагу ступить.

– Кто там? – раздался приветливый, но грустный голос.

Это Мариша Шутовская выбежала из дома. Она знала обо всем, что происходит, дурная весть всегда летит быстрее молнии. Измученная тревогой, она утешала несчастную мать. Но жалость и страх за любимого были сильнее – обе женщины обливались горючими слезами.

Мариша Шутовская еще тешила себя надеждой, что произойдет чудо, оно и освободит Яна Калину. Андрей Дрозд! В ее представлении он вырастал до сказочных размеров – вот он и спасет ее возлюбленного во второй раз! Того и гляди, покажется в дверях, а с ним – Ян…

Она тоскливо мерила взглядом фигуру пришедшей. Увы, это был не Андрей Дрозд.

– Это я, Илона. Или ты, Маришка, уж не узнаешь меня? – проговорила служанка притворно ласковым голосом.

Цербер снова залаял, словно встревоженный обманчивой ласковостью гостьи.

– Что вам нужно от меня? – холодно осведомилась Мариша. Илону она знала с самой дурной стороны и от ее прихода хорошего не ждала.

Отгоняя все еще ворчавшего Цербера, Илона придвинулась к Марише и огорошила ее неожиданным вопросом:

– А хотела бы ты видеть Яна Калину?

– Хочу, конечно хочу его видеть! – воскликнула Мариша без колебаний.

– Тогда пойдем со мной! – позвала ее Илона, схватила за руки и потащила за собой. Прикосновение костлявых рук не только вызвало в Марише отвращение, оно насторожило ее.

– А как я могу его увидеть?

– Не так, душенька, как бы ты хотела, не так, как бы хотел он. – Илона старалась выглядеть печальной и сочувствующей. – Бедненький, ему уж и сам Господь не поможет. Виселица построена, приговор вынесен. Последнее его желание – еще раз увидеть тебя, прежде чем его вздернут.

– А где?

– В тюрьме. Я тебя к нему проведу.

У Мариши закружилась голова: стало быть, все, никакого чуда не случилось, ничто не спасет его! Перед смертью он хочет увидеть ее… Мысль, что назло ужасным обстоятельствам он жаждет сказать ей слова любви, наполнила ее счастьем. Конечно, она пойдет к нему, где бы он ни был. Она должна исполнить его желание.

– Я сейчас вернусь, – сказала Мариша Илоне и побежала к старой Калиновой.

До этого они в тревоге и страхе прислушивались к каждому шороху на улице. А когда Цербер залаял, обе вздрогнули. Кто это пришел, какую весть несет? Теперь, когда Мариша знала, кого облаивал Цербер, и когда она уже решилась идти с Илоной, у нее не хватило сил признаться в этом старушке.

– Цербер лаял на ночного сторожа, – успокоила она невинной ложью тревогу Калиновой. И, словно в подтверждение ее слов, раздался протяжный возглас сторожа:

– Пробил двенадцатый час…

– Уже двенадцать… – вздохнула Калинова и про себя подсчитала, сколько часов еще отпущено ее несчастному сыну.

Мариша смущенно извинилась за то, что должна уйти, и поспешила на улицу, опасаясь, как бы нетерпеливая Илона не вошла за ней в дом.

По дороге Илона без устали болтала, но Мариша не слушала ее. Она представляла себе встречу в тюрьме и искала слова, которыми выразит свою любовь и скажет Калине, что он ей дороже всего на свете, что если у него отнимут жизнь, так и она умрет от горя.

Они пересекли площадь. Под виселицей гоготали гайдуки, окружившие Дору Сентеш. Искать Магдулу она отправилась только для виду. Знала, что не найдет ее: девушка исчезла без следа. Может, заблудилась в лесах, скатилась в темную пропасть, а может, дикий зверь разорвал ее. Ну и что? Вместо нее она заманит в замок пять других девушек и снова станет любимицей госпожи. Напрасно радуются Анна с Илоной, что оттеснили ее. Она беззаботно шутила с гайдуками, похлопывала их по плечам, била кулаками в спины и хохотала, когда здоровые мужики испуганно увертывались от ее увесистых ударов.

При виде виселицы Марише Шутовской стало дурно. Вот, значит, где примет Ян Калина позорную кончину. Лучше бы она пошла на казнь вместо него. Каким счастьем было бы знать, что он остался жить…

– Прежде всего эту ведьму надо бы вздернуть! – зашипела Илона Йо, увидев, до чего весела и беззаботна Дора.

Вдруг Илона резко схватила Маришу, толкнула ее с дороги и прижалась с ней к стене. Навстречу бешеным галопом мчались два всадника: мужчина и женщина.

Всадницу Илона узнала сразу: это же Эржика Приборская! А кто же всадник? Что они здесь ищут ночью?

– Кого собираются вешать? – донесся до Илоны взволнованный голос Эржики.

– Разбойника Калину! – ответил один из гайдуков, и под виселицей все примолкли. В замке Эржику почитали, зная, что она любимица Алжбеты Батори.

– Одного Калину? – спросила Эржика с явным облегчением.

– И остальных голубчиков тоже! – воскликнула Дора, удивленная тем, что видит Эржику с незнакомым спутником. – Всю братию, если она не останется лежать там, под градом!

– А что там, под градом?

– Пандуры и гайдуки ловят разбойников!