Текст книги "Кровавая графиня"

Автор книги: Йожо Нижнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

Да благословит тебя небо, Ян Калина, за то, что тех других девушек спас из темницы прямо перед возвращением властительницы.

Сегодня ночью безбожные служанки привели еще девять девушек. Как я рад, что сегодня их спасут.

От гнева и возмущения рука дрожит и сильно бьется сердце.

Великое богохульство, несмываемый позор!

Уже в полдень я отправил к суперинтенданту Элиашу Лани в Великую Бытчу гонца с письмом, в котором рассказывал, какие ужасные вещи творятся в Чахтицах и как позорно унизили нашу веру, выставив на посмешище ее обряды. Но письмо мое попало не в Бытчу, а в замок, ибо Фицко выследил моего гонца, избил его до смерти и завладел посланием. Говорят, госпожа пробежала его, смеясь, а потом сказала:

«Передайте старому чернокнижнику, что не только Анна умела печь пироги с орехами, есть и другие пироги, которых он отведает»

Она и по-другому мне угрожала.

«Если он будет и впредь чинить такие козни против меня, я его тоже проучу. Определю к нему на постой пяток солдат, а в конце мая на Эржикину свадьбу позову другого священника!»

Что же произошло?

Утром в саду устроили торжественное погребение Вихря положили в огромный гроб, и вся прислуга и подданные по приказу госпожи пели духовные песни. Фицко вершил церемонию заместо пастора. Мужики опустили гроб в могилу. Алжбета Батори всплакнула, а когда погребение состоялось и все уже разошлись, она долго еще пробыла там в траурном платье, обливаясь слезами.

Какая извращенность, какой позор!

За этим событием тотчас же последовало другое.

Едва госпожа вернулась из сада в замок, она велела вывести всех лошадей, после чего, окинув их всех взглядом, выбрала одну. Вскочив на нее, неоседланную, вихрем вылетела со двора. К церкви как раз направлялась свадебная процессия.

«Дракон едет, дракон», – выкрикнул свадебный гость, первым заметивший ее. Процессия, точно вспугнутая стая, метнулась к домам и воротам.

Дорога перед Алжбетой Батори оказалась свободной, но, увидев стройную невесту, белую как лилия, она, говорят, позеленела от злобной зависти, направила на девушку коня и опрокинула ее в грязную лужу, оставшуюся на обочине дороги после ночного дождя.

Жених вскрикнул и, сжав кулаки, кинулся вдогонку, но графиня ускакала с бешеным хохотом.

Прости мне, Боже, прегрешения! Томит меня греховное сожаление, что несчастный жених не успел отомстить ей, дабы прекратить дальнейшие злодейства» и неправедность ее.

Мои прихожане не перестают возмущаться.

И все со страхом думают о том, что ждет нас впереди.

Ян Калина навестил меня сегодня и пожаловался, что вольным братьям жить на граде не по нутру, чувствуют себя как в тюрьме и мечтают только о горах и долинах, реках и своих лесных убежищах. Я попросил его найти без промедления кастеляна Микулаша Лошонского. Он должен безотлагательно идти к палатину и открыть ему глаза. Пора принять меры!

Ян Калина горюет, что его друзьям на граде неуютно. Но я буду рад, если все покинут это гордое убежище, поскольку пещеру в горах считаю местом более безопасным. У Фицко тысяча глаз, он выследит их. Сегодня от меня не ускользнуло, как пытливо провожал он глазами Яна Калину, переодетого нищим. Что-то подсказывает мне, что он уже выследил и новое убежище вольной дружины и ждет разве что войско. Не хочет спешить. Нападет уже после прихода ратников, когда будет уверен в победе.

Творец небесный, что же будет с нами, что будет с чахтичанами, над которыми нависла такая опасность, если падут последние их заступники. Можем ли мы возлагать хоть какие-нибудь надежды на поездку Микулаша Лошонского? Не убьют ли его злодеи раньше, чем он доедет до Прешпорка? А если и доедет, удастся ли ему убедить палатина?

Душа истерзана тысячами опасений и сомнений, остается лишь возносить молитвы за всех тех, кто защищает добро и страдает.

Защити, Господи, вольных людей, защити Микулаша Лошонского! Протяни спасительную длань над несчастными девушками в замке и не допусти, небесный Творец, не допусти победы греха и гибель добродетели и невинности.

Фицко в разведке

Писано мая 4 дня в лето 1610 от Рождества Христова.

Опасения мои сбылись. Фицко узнал Яна Калину. Три дня назад, когда Ян вечером уходил от меня, он и не думал, что навлечет опасность на себя и на своих товарищей, и потому пошел прямо на град, не замечая, что издали – по приказу Фицко крадется за ним Илона.

Как поведал Павел Ледерер, в ту же ночь Фицко отправился на град в разведку.

С сияющим лицом хвастался он затем Ледереру, как подземным коридором вышел на град. Остановился он у подъемной двери, ведшей из подземелья. И подслушал разговор Яна Калины с Андреем Дроздом.

«И знаешь, о чем они разговаривали?» – спросил Фицко Павла.

Павел Ледерер признался мне, что тут он замер от страха при мысли, что говорили они в данном случае и о нем.

«Откуда мне знать?» – ответил он Фицко в мучительной неуверенности.

«Они говорили о своих страхах, ха-ха-ха! – смеялся Фицко. – Боятся, приятель! Трупным запахом повеяло, словно они уже чуют свою погибель. Гадают, что будет, когда заявится войско!»

«И ты, Фицко, знаешь наверняка, что на граде все разбойники? Ты и остальных видел? – Павел хотел возбудить в Фицко сомнения и одновременно узнать, что он высмотрел. – Не забрели ли туда только Дрозд с Калиной так же, как и ты, просто на разведку?»

«Еще чего! Все они там, и дела их – хуже некуда, – гоготал Фицко. – А знаешь, что я открыл?»

Павел Ледерер опять побледнел: не проведал ли все же горбун, что он связан с лесными братьями?

У него отлегло от сердца, когда Фицко объявил, что среди разбойников объявился и Имрих Кендерешши.

«Не знаю, – скрежетал он зубами, – кому больше повезло оттого, что я его не увидел. А то бы кинулся на него, и один из нас навечно остался бы на подворье града».

«Что ж, не случилось, но случиться еще может, – поддержал его Ледерер. – Надеюсь, мы их еще сегодня увидим!»

«Нет, – не согласился Фицко. – Спешить не стоит. Будем поосторожней, подождем солдат. Потом поставим стражу у всех выходов из подземелья, потому как эти мерзавцы знают там все ходы и выходы, и ударим по граду неожиданно ночью. Они от нас не уйдут. Небось недолго удержатся перед нашей силищей, а захотят драться – сомнем. Правда, есть у них и третья возможность. Они могут скрыться в подземелье. Там я бы с радостью приветствовал их. Света белого невзвидят».

Павел Ледерер все продолжал уговаривать Фицко ударить по граду как можно скорее: кто знает, не смоются ли разбойники прежде, чем придет войско. Ему хотелось добиться того, чтобы оборона или бегство были для дружины Дрозда как можно более легким испытанием.

«Нет, покуда не придет войско, негоже что-либо предпринимать, – не дал сбить себя с толку Фицко. – А уж тогда разбойников скрутим!»

Итак, ребятам грозит великая беда.

После обеда не было ни одной спокойной минуты. Я все время ждал, не придет ли Ян Калина – надо предупредить его. Но он не пришел. Наверняка спешил в Пьештяны попросить кастеляна отправиться наконец в Прешпорок. Насколько я знаю, Павел Ледерер тоже надеялся, что Ян Калина явится, ведь даже он еще не уведомил вольное братство, что ждет его, как только пожалует войско. Самое лучшее, если бы они поскорее ушли в горы – войско им все равно не одолеть.

Боже великий!

Я пишу эти строки, а в это время за окном слышен гул множества копыт, словно гром гремит и земля трясется.

Стало быть, прибывает рать.

Я открыл окно и в ужасе наблюдал, как ряды солдат валом валят в замок.

Вот она – гибель Чахтиц и вольницы.

Боже, смилуйся над нами!

Город спит спокойным сном под звездным крылом ночи. Пожалуй, это его последняя спокойная ночь. Не знают и люди Дрозда, какая опасность нависла над ними. Меня обуревает искушение спрятать приходскую хронику в тайное укрытие и помчаться на град – предупредить их. Надо тут же скрыться, еще сегодня ночью. Идти или нет?

И снова настигает меня проклятие моей нерешительности!

Вторгшееся в замок войско вот уже снова валит на улицу. Во главе его в лунном свете я вижу Фицко.

Они идут на град! Мои несчастные друзья обречены! Они на моей совести! Надо было лететь туда, как только я увидел ратников. Тогда, возможно, было бы еще не поздно.

Что мне делать, Боже, что мне делать?

Знаю! Я спасу вольницу! И я знаю как!

…Итак, дело сделано.

Вспомнилось, как однажды Калина сказал Ледереру: «Если нам будет угрожать какая опасность, подпали стог соломы или сена, это для нас будет лучшим знаком». Это я и сделал: подпалил стог соломы. Как поджигатель подкрался к нему, а когда он вспыхнул, бежал прочь, точно преступник. Еще и сейчас рука дрожит и тревожно бьется сердце.

С улицы доносится крик.

Люди сбегаются к приходу.

Я открыл окно. Пожалуй, полгорода сгрудилось на улице. Вижу, горит не только мой стог, но и стог Алжбеты Батори за замком. Значит, Павел Ледерер тоже вспомнил наказ Калины.

Два огромных языка пламени вздымаются к небу, два огненных знака озаряют небосвод. На башне бьют тревогу. С улицы доносится суматошный крик и шум.

Многострадальные Чахтицы

Мая десятого дня в лето 1610 от Рождества Христова после полуночи. Ставлю перед собой чернильницу, беру в руку перо и заношу в хронику события последних дней.

Пишу, будто совершаю недозволенный поступок, меня одолевает страх, когда думаю, что сквозь ставень или в замочную скважину впивается в меня чей-то всевидящий взгляд. И мнится, что следят за каждым моим движением. В замке узнают о каждом моем слове и о вещах, о которых говорю только в присутствии жены или самых надежных слуг.

И меня охватывает дрожь, когда думаю о том, когда и как меня настигнет мщение.

В страхе подношу ко рту пищу, терзаемый подозрениями, что еда отравлена, а когда иду в храм или спешу к умирающему прихожанину со словами утешения, думаю в тревоге, не следует ли за мной по пятам вероломный убийца.

Страх сковывает меня и сейчас, несмотря на то что я один, ставни закрыты, и каждая щель тщательно забита. Алжбета Батори осуществила свою угрозу. Навязала мне пятерых немецких солдат, которые набились в соседнюю комнату под смешным предлогом, что заботятся о моей безопасности. Сейчас они храпят, точно соревнуясь друг с другом. Но их храп хоть и режет слух, а милее, чем их богохульные речи и ругань. Счастливы те, кто не знает немецкого! Но солдаты и в таком случае не стесняются показать, на что они горазды. Три сотни расселили по домам – по одному, по двое, по трое, лишь у меня и у старосты их по пять человек. Чахтицкая госпожа оставила в замке двадцать солдат, но содержать их приказано нам. Гайдуки ходят из дома в дом и собирают на их пропитание – деньгами, птицей или плодами. Беда тому, кто в чем-нибудь откажет им.

Там, где разместилось это дьявольское племя, – там кончилась спокойная жизнь.

Воздаю Всевышнему благодарение за то, что не одарил меня дочерью, и творю молитвы за прихожан, поскольку невинность их дочерей подвергается великой опасности.

Сегодня средь бела дня солдаты напали за амбарами на девушку, возвращавшуюся с поля, мерзкими словами принуждали ее к греху, а когда она убежала от них, словно от исчадий ада, они бросились за ней и повалили в солому… Лишь смелость вооруженных косами молодцов спасла ее от скверны… За это заперли ее на пять дней, в острастку каждому, кто сопротивляется воле солдат. Мы живем в такие времена, когда девушки запираются по ночам и загораживают надежно двери.

Ни у кого нет уверенности в безопасности своей жизни или имущества. Немецкие ратники способны на любую гнусность, на любое преступление. Нескольких граждан ограбили начисто. Опасаясь за жизнь и за церковную кассу, я тоже сплю, положив заряженный пистолет на столик возле кровати.

Многострадальные Чахтицы!

Хмуро взирает на нас будущее, оно – чернее моих чернил, чернее ночи, распростершейся над нами.

Нам уготована не только нравственная, но и материальная погибель.

День ото дня редеют стаи кур и гусей, стада овец, хряков и рогатого скота, в погребах пустеют бочки с вином. Солдаты разборчивы, еду, которая им не по вкусу, выбрасывают поросятам, обеды и ужины запивают только хорошим вином.

Пройдет немного времени, и эта свора объест нас, всех пустит по миру.

Одна у меня радость – вольное братство спаслось. Ребята заметили тревожные огни и вовремя скрылись. Когда Фицко с Павлом Ледерером во главе солдат пожаловали на град, он был уже пуст, лишь угасающие костры на подворье, пустая бочка из-под вина и обгрызенные кости свидетельствовали о том, что совсем недавно тут пировала дружина разбойников.

В ту же ночь после возвращения из похода на град меня навестил Павел Ледерер. Был он бледен, голос дрожал.

«По всему видать – Фицко подозревает меня в измене», – сказал он.

А дело в том, что Фицко, убедившись, что разбойников в самом деле нет на граде, пришел в ярость.

«В замке затаился предатель», – взревел он так, что Павла Ледерера обуял ужас. Подскочив к нему, горбун схватил его за руку, точно железными клещами.

«Гляди, вот самая последняя проделка этого предателя! – указал он на горящие стога, озарявшие небо и часть города. – Это не случайность и не дело рук мстительного поджигателя, а условный знак: предатель упредил разбойников о грозящей опасности!»

«Уж не считаешь ли ты меня предателем, коли так дьявольски сжимаешь мне руку?» Этими словами и вымученной улыбкой Павел пытался скрыть свой страх.

Это была неудачная фраза. В ту минуту Фицко подозревал каждого. Получилось, что Павел Ледерер невзначай обратил его подозрительность на себя.

«Тебя? – Горбун выпучил на него глаза и еще крепче сжал руку. Павел Ледерер почувствовал, что Фицко в ту минуту и впрямь готов считать его предателем. – Тебя бы я тоже мог подозревать, – продолжал тот с некоторым сомнением в голосе, – если бы не считал за лучшего друга…»

«Не так уж и поздно мы пришли. – Пытаясь усмирить гнев Фицко, Павел стал говорить то, во что и сам не верил: – Вполне возможно, что разбойники где-нибудь на граде, в башне или подземелье. Если горящие стога и были на самом деле сигналом, то вряд ли ватага успела упорхнуть, мы ведь летели словно на крыльях».

«Если уж на кого обрушится беда, то она несется быстрее ветра», – махнул рукой Фицко.

Вернувшись из града, он согнал гайдуков и прислугу, кроме девушек, строго охраняемых уже не в подземелье, а в замке, и стал бешено орать:

«Кто поджег тот стог соломы?»

В гробовой тишине сердце Павла буйно колотилось – вдруг кто видел его?

Он поджег стог тотчас, как только заявились солдаты, поскольку был уверен, что намеченное Фицко нападение на град незамедлительно осуществится.

«Если до завтрашнего вечера вы не выдадите мне поджигателя, все ляжете на «кобылу»!» – ревел Фицко. Алжбета Батори с удовольствием следила за его действиями. Страх, который она почувствовала в день своего возвращения, и подозрение, что горбун – скрытый и полный ненависти враг, не покидал ее, но при этом она сознавала, что Фицко незаменим, хотя в отношениях с ним она должна быть весьма осмотрительной…

«Фицко, – сказал Ледерер, когда завечерело, – ты ищешь предателя здесь, я же поищу его в приходе!»

«Отлично! – восторженно пожал ему руку Фицко. – Может, предатель и впрямь в приходе, а вовсе не в замке!»

Когда Ледерер направился в город, горбун догнал его.

«Не сердись, приятель, знаю, ты почувствовал, что я подозреваю тебя. Да будь у меня отец, я и в нем бы засомневался. Ничего, скоро ты дашь мне доказательство своей дружбы. За Имриха Кендерешши, живого или мертвого, я получу тысячу золотых. Сам понимаешь – в моих интересах, чтобы он попал в руки госпожи мертвым. И умереть он должен от твоей руки. За такое доказательство дружбы половина моего вознаграждения достанется тебе. Фицко умеет быть благодарным, ха-ха-ха!»

Так Павел Ледерер попал ко мне в ту же ночь в обличье лазутчика. К сожалению, его частые посещения теперь прекратятся – надо быть поосторожней. И Ян Калина тоже не сможет меня посещать. Сегодня к полудню в приход явился нищий за милостыней. Едва он вошел в ворота, откуда-то налетели гайдуки и уволокли его в замок.

И горько и смешно. Представляю себе ярость Фицко! Он думал, что в когти его попался Калина, а меж тем то был самый настоящий нищий. Вне себя от ярости горбун избил беднягу так, что на улицу выбросили его полумертвого. Лежит у меня на конюшне. Очнулся несчастный только под вечер.

Ищу выхода, напрягаю мозг, чтобы придумать, кто может помочь в нашем положении. Напишу письмо суперинтенданту Элиашу Лани и перешлю его с тайным гонцом в Великую Бытчу: поведаю ему об ужасах, постигших нас, и попрошу поговорить с палатином. Сам же отправлюсь завтра в Пьештяны к кастеляну Микулашу Лошонскому. На его встречу с палатином возлагаю самые большие надежды. Он хотя бы попросит об отводе рати и избавит нас от этой прожорливой саранчи.

Творец небесный, какое страшное время выпало на нашу долю. Я, убеленный сединами проповедник слова Божия, отправлюсь в дорогу как на войну, вооруженный, готовый убивать, обороняя себя. И у моего батрака под рукой будет топор, а за голенищем – нож…

Двое исчезнувших

Писано июля 5 дня в лето 1610 от Рождества Христова.

День за днем уплывают в морс вечности, проходят неделя за неделей, не иссякает только паше страдание. Как долго оно еще продлится, как долго мы выдержим?

Через пять дней исполнится месяц, как я с надеждой в сердце отправился в Пьештяны. От моего внимания не ускользнуло, что за моей коляской на небольшом расстоянии следовала повозка. Остроглазый батрак определил, что это повозка из замка и в ней сидит Дора с двумя гайдуками. Я верил, что преодолею нерешительность кастеляна и он немедля отправится в Прешпорок, чтобы смягчить сердце палатина и избавить нас от ратников. Нашел дом, где кастелян жил. Хозяйка, старая женщина, приветливо встретила меня:

«Вы ищете того господина, что жил у меня и купался в горячих грязях в надежде вернуть себе силу и молодость?»– всплеснула она руками.

«Да, именно его я и ищу – кастеляна Микулаша Лошонского», – ответил я, но при виде ее погрустневшего лица во мне вспыхнуло дурное предчувствие.

«Поздно вы пришли, ваше преподобие, ох как поздно», – ответила она глухим голосом, но, скупая на слова, более подробного объяснения не дала.

«Он ушел? Уехал? Случилось с ним что?» – закидал я ее вопросами.

Она пришла в замешательство: беспокойно затеребила передник, в глазах появился страх.

«Простите, святой отец, я вынуждена молчать».

«Как, ты вздумала молчать, вместо того чтобы кричать на весь мир о том, что в твоем доме совершено злодейство?»– возмущенно взорвался я.

«Я обязана молчать», – заломила она руки.

«Тогда молчи, покуда власти не развяжут тебе язык! Я тебя призову к ответу за исчезновение человека, который жил под твоей крышей».

И я вышел, переполненный несказанным гневом, но женщина догнала меня:

«Я все скажу, ваше преподобие, только никому не выдавайте меня!»

Так я узнал о беде, постигшей моего друга. Ян Калина навестил его и уговорил отправиться в Прешпорок. Кастелян охотно согласился – ведь горячие пьештянские грязи подействовали на него самым волшебным образом! Ноги и руки сделались подвижными, ревматизма как и не было. Походка стала как у юноши, морщины, проложенные старостью и страданиями, разгладились, щеки порозовели. Этот свежий румянец никак не вязался с его белоснежными волосами. Прежний старец стал неузнаваем! Однако вот беда: разговор с Калиной подслушал слуга, которого кастелян нанял, приехав на лечение. И, подслушав, тотчас исчез.

«В тот вечер, – рассказывала женщина, – кастелян собрал вещи, готовясь в дорогу. Выехать собирался утром следующего дня. Но наутро воротился слуга, с ним были Дора и Фицко.

«Молчи, старая, если тебе жизнь дорога», – кричал на меня Фицко.

И я в самом деле молчала – от страха не могла даже пошевелить языком. Они вошли в горницу. На спящего кастеляна набросили простыню, замотали в нее беднягу. Напрасно он дергался и кричал. Они безжалостно связали его, заткнули ему рот и поволокли к телеге.

«А ты, старая, ни словом ни с кем о том, что видела, не то расквашу тебе всю рожу!» – вернувшись, пригрозил мне горбун.

«Бедный кастелян, – расплакалась женщина, – он был такой достойный и милый человек. Кто знает, что с ним стало!»

Только она это все рассказала, как в горницу ворвалась Дора. Злобно накинулась она на хозяйку и начала рвать на ней волосы.

«Я научу тебя держать язык за зубами!»

Видя такое, я подскочил на помощь к несчастной женщине и оттащил от нее разъяренную служанку.

«Ты сама выдала себя, показала, что замешана в исчезновении кастеляна!» – напустился я на нее. – Теперь я знаю, кого должен призвать к ответу!»

«Я ни при чем! – ответила Дора насмешливо. – никакой моей вины нет. Пусть только кто-нибудь осмелится свидетельствовать против меня! – Она бросила на испуганную женщину злобный взгляд. – А хоть бы и свидетельствовал, разве я могу не исполнить приказ госпожи?»

Дора ушла, я следом. Но когда я вышел, ее и след простыл.

«Куда поедем, ваше преподобие?» – спросил батрак, прервав мое долгое раздумье.

«В Прешпорок!» – решил я внезапно.

Все гнало меня в Прешпорок, чтобы добиться там аудиенции у палатина и открыть ему злодеяния Алжбеты Батори.

Что коляска – будь у меня крылья, стремглав полетел бы в надежде принести Чахтицам спасение! Мы тронулись, и тут за углом я заметил Дору. Она ухмылялась – это пробудило во мне опасение, что она будет и дальше шпионить за мной.

Мое волнение улеглось только тогда, когда наша коляска выехала из Пьештян. Тут уж я стал хладнокровно рассуждать и придумывать лучший способ, как попасть к палатину и предъявить ему жалобу города-страдальца. Вспомнил я и о приставленной шпионке. Но напрасно я оглядывался, так же как и мой остроглазый батрак. Никакого преследования мы не заметили.

Вечерело, густела тьма. Бучаны мы давно уже проехали, и батрак сказал, что он уже видит башни трнавских храмов.

Вдруг мы услыхали далекий топот. Сердце сжалось у меня в тревоге, батрак испуганно крикнул:

«Это гонятся за нами!»

Топот лошадиных копыт сзади становился все более зловещим, батрак яростно нахлестывал коней. От трнавской заставы мы были совсем близко, еще немного – и на нас уже никто не посмеет напасть, а если и нападут, подоспеет помощь. Но преследователи летели за нами, будто демоны.

Все произошло в мгновение ока. Хоть мы и были готовы к защите, Фицко напал на батрака так стремительно, что сбил его с козел и откатился с ним к канаве. На меня спрыгнул гайдук, потом еще один и еще. Они крепко связали нас, а когда мы стали звать на помощь, заткнули нам рты. Наши крики остались без ответа. На заставе все спали.

«Киньте их в повозку! – приказал гайдукам Фицко. – Пастора самое лучшее было бы убить на месте, но зачем же так огорчать чахтичан? Мы не хотим, чтобы овечки плакали по своему пастуху?»

Этот дьявол делал вид, что не хочет огорчать моих прихожан. Трус! Его трусость и страх перед гневом прихожан спасли меня. Но с той минуты я точно знал, что мне не позволят долго жить. На дороге убить меня не решились, ибо потом тщетно попытались бы свалить вину на разбойников или на других неповинных. Люди догадались бы, кому нужно, чтобы меня на свете не было.

Когда мы миновали Пьештяны, Фицко, ехавший с двумя гайдуками впереди, приказал гайдуку, сидевшему на месте моего батрака, остановиться и развязать нас.

«Вот что я скажу тебе, пастор, – кричал на меня Фицко, – за то, что я не хочу, чтобы ты так позорно возвращался домой, не вздумай отблагодарить меня наскоком или попыткой к бегству. Тогда бы я и впрямь задумался, не стоит ли тебя вместе с твоим батраком отправить к праотцам».

Кровь кипела во мне, но я молчал.

«И на будущее запомни, – продолжал горбун, – что чахтицкая госпожа не станет терпеть, чтобы ты отправлялся на прогулки и вероломно покидал своих овечек. Мы теперь будем следить в оба, чтобы ты был порядочным пастухом вверенного тебе стада и не мотался туда-сюда по белу свету!»

И он тут же приказал батраку погонять коней. Я не сумел подавить улыбку. Было ясно, что Фицко боится разбойников, хотя и храбрится для виду.

Когда мы доехали до Чахтиц, было за полночь, все давно спали.

«Спокойной ночи, ваше преподобие, – сказал Фицко насмешливо и, чтобы моим обеспокоенным домашним объяснить свое появление, добавил: – И не стоит благодарить меня, что я присоединился к вам по дороге лишь для того, чтобы оказать помощь в случае нападения разбойников!»

Остаток ночи я провел в адских муках. Я смертельно устал, в моей душе ярилась буря. Что случилось с Микулашем Лошонским, что происходит в замке, что будет с несчастными Чахтицами? Что станется со мной? Меня терзала такая безнадежность, что я без конца ходил по комнате, пока по соседству не проснулись солдаты. В эти минуты я пришел к самому отчаянному решению – к мысли о мятеже. Если бы я взошел на амвон, то зажег бы пламенным словом в душах верующих бунтарские искры.

«Люди, помогите себе сами, если даже Господь Бог не помогает нам!»

Небесный Отец, прости мне мою слабость! Боюсь, что не одолею искушение, что однажды не совладаю со своим языком и вместо любви, покорности и послушания буду призывать к ненависти и мщению!

Пока я на свободе, но на самом-то деле – самый настоящий раб. Они следят за каждым моим шагом, перехватывают любое письмо, подслушивают разговоры с гостями.

Из событий, случившихся в последние дни, вспоминаю о двух посещениях моего прихода. Позавчера меня посетил граф Няри, который еще в мае должен был жениться на дочери Беньямина Приборского. Свадьбу перенесли на сентябрь. Граф попросил об этом якобы для того, чтобы привести в порядок свои имущественные дела.

Вошел он чрезвычайно шумно. Мне показалось – он хорошо знает, что тут творится. В комнате солдат, где, по обыкновению, был и один гайдук, подслушивающий мои словацкие разговоры, он громко раскричался:

«Прочь с моих глаз, дармоеды, и не показывайтесь, пока я буду под этой крышей!»

Он ругнулся еще и по-немецки, после чего войдя в мою комнату, извинился:

«Не упрекайте меня, святой отец, за то, что я так дерзко прогнал ваших гостей…»

«Если бы вы могли прогнать их навсегда!» – прервал я его извинения.

«Я с радостью избавил бы вас от них и освободил бы Чахтицы от неслыханного злодейства. И выгнал я солдат и гайдуков для того, чтобы спокойно поговорить об этом».

Я посмотрел на графа Няри с большим удивлением и тревогой.

Меня потрясло, что влиятельный граф, известный дипломат, будущий жених подопечной Алжбеты Батори, так откровенно говорит со мной, проявляя недружелюбие в отношении чахтицкой магнатки. Я не знал, что и сказать, поскольку в последнее время приучил себя с каждым держаться настороже. А кроме того, по его бледному лицу и льстивой улыбке я понял, что он не все договаривает. У меня даже появилось подозрение, уж не подослан ли он графиней, чтобы разузнать мои замыслы.

Из осторожности я молчал и лишь безмолвным жестом предложил ему сесть.

«Буду откровенен, святой отец, и скажу вам все без утайки. Я пришел, чтобы поручить вам обеспечить меня всеми необходимыми для брака документами. Свадьба состоится в сентябре, двадцать пятого дня…»

«Насколько я знаю, по требованию Алжбеты Батори этот брак буду благословлять не я», – предупредил я его.

«Вижу, ваше преподобие, вы получаете из замка надежные сведения, – улыбнулся он. – Однако ситуация изменилась. Я настаиваю на том, чтобы свадебный обряд совершали вы».

По лицу его снова растеклась та самая разлюбезнейшая улыбка, что казалась мне столь неискренной и понуждала быть крайне сдержанным.

«Однако, – продолжал он, – скажу откровенно: это только предлог, чтобы сбить с толку графиню. Ни о каких документах вы не должны беспокоиться, вы можете о них просто забыть».

«Разве свадьбы не будет и в сентябре?» – спросил я изумленно.

«Не имеет значения, – махнул он рукой, – будет она или не будет, все равно. Главное, святой отец, чтобы вы и в дальнейшем не забывали о своих обязанностях».

Он сказал это укоряющим тоном, словно попрекал меня в нерадивом их исполнении.

«Не забывайте, – сказал он, строго глядя на меня, – что вашей обязанностью является оберегать душевное ил телесное благополучие прихожан, вверенных вашему попечению. С одинаковым вдохновением вам надлежит защищать от опасности как их души, так и жизни и имущество».

«Я полагаю, – ответил я, чувствуя, как во мне растет негодование, – что обязанности свои исполняю в меру моего понимания и совести».

«Не сомневаюсь в этом, – граф Няри смягчил строгое выражение лица, – могу вас упрекнуть разве что в том, что не защищаете своих верующих еще лучше, решительнее, с той смелостью и жертвенностью, каких требуют нынешние чрезвычайные обстоятельства. Признайтесь, что при самом искреннем желании вы ничего, совершенно ничего серьезного до сих пор не предприняли. Скажите, сумели ли вы хоть одну беду отвратить от Чахтиц?»

Столь прямой вопрос привел меня в величайшее замешательство. Я и сам задавал его себе, и все чаще ответом было одно: ничего… ничего! Разве что несколько неудачных попыток, сорванные планы, в то время как на Чахтицы так и сыплются несчастья.

«Что вас заставляет задавать этот вопрос, ваша светлость?»– спросил я, в высшей степени удивленный тем, что граф так печется о Чахтицах и так пристально оценивает мои поступки.

«Ничего, – ответил ом, – одно лишь сердце, сочувствующее страждущим и преследуемым».

«В таком случае мне представляется, – отважился я выразить свою мысль вслух, – что буде вы искренно желаете помочь страждущим и преследуемым, то могли бы сделать гораздо больше, чем я. Я могу бороться за справедливость только снизу, медленно, преодолевая огромные трудности, меж тем как вы, благодаря вашим влиятельным связям, могли бы воздействовать сверху, причем без отлагательств».

«Мне льстит ваше доверие, господин пастор, но, к сожалению, никакие мои способности и связи не в силах утвердить справедливость сразу. Если я опрометчиво возьмусь за дело, то, несомненно, потерплю поражение, и Алжбета Батори сможет продолжать чинить свои злодеяния и впредь. Уверяю вас: если бы смог одолеть ее своими силами, то не искал бы союзника и не пришел бы к вам».

«Вы действительно хотите бороться против Алжбеты Батори и надеетесь найти во мне союзника?»

«Да, причем союзника самого достойного, наряду с Микулашем Лошонским, который особенно приятен мне своей смелостью и серьезностью, с коей вступил в борьбу, отправившись прежде лечить измученное старческими недугами тело».

«Откуда вы знаете о нем и о его помыслах?»

«Я знаю больше, чем вы думаете, святой отец, тайное для вас – для меня явно. Уверяю вас, что уже в скором времени вы услышите о своем друге, о Микулаше Лошонском».