Текст книги "Кровавая графиня"

Автор книги: Йожо Нижнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

Девушки не были связаны – он тихо утешил, успокоил их, потом стал освобождать от пут лесных братьев. То была нелегкая работа, однако, благодаря инструментам, которые были всегда при нем, он справился с цепями. Но только он успел освободить последнего, как услышал вдалеке хохот Фицко. Он тут же набросил цепи на разбойников, чтобы создавалось впечатление, что они по-прежнему скованы, и удалился. Но сразу обнаружил, что не может исчезнуть не замеченным Фицко, и шмыгнул в соседнюю камеру, где и стал ждать дальнейшего хода событий.

А они развивались так, что он мог быть вполне доволен. Он видел, что в схватке с Дроздом горбун совершенно обессилел: чем яростнее он сопротивлялся ударам великана, тем больше терял силы.

Конец схватки был уже близок. Но едва Фицко заметил Павла Ледерера и понял, что он завершил свое предательство еще и тем, что освободил разбойников, нахлынувший гнев и жажда мщения взъярили слабеющее тело. Но и это уже не могло ничего изменить. Дрозд был уже достаточно взвинчен: правой рукой он держал горбуна за горло, словно клещами, а левой молотил его по спине. То было самое чувствительное место у горбуна – при каждом ударе он орал и извивался, точно рыба, выброшенная на берег.

– Вот тебе, дьявол! Конец тебе!

На этот раз он не шутил: горбун уже перестал дергаться.

– Не задуши его окончательно, Андрей! – крикнул, подскочив к другу, Калина. – Предоставь это палачу.

С трудом ему удалось уговорить Дрозда. Когда он наконец выпустил из руки горло Фицко, казалось, что тому все равно уже пришел конец: он безжизненно висел, и ноги у него болтались, как плети.

– Погоди, я тебя приведу в сознание! – крикнул Андрей Дрозд. – Притворяешься, будто кончился, а мы сейчас посмотрим, правда ли это.

В пылу схватки жаровня перевернулась, и ее содержимое, светившееся красными бликами, лежало в шаге от них. Андрей схватил горбуна за руки и за ноги и опустил на раскаленные угли.

– Так-то ты еще никогда не сидел! Тут придешь в себя, даже если черная твоя душа действительно уже давно из тебя вон.

Однако Фицко, видимо, не притворялся. Он вскочил, только когда горящие угли пропалили ему штаны и вгрызлись в тело. И снова было набросился на Дрозда, но тот одним ударом опрокинул его на землю.

Вызволенные пленники решили, что покинут подземелье через выход, ведущий в замок.

Дрозд пнул горбуна ногой:

– Собирайся, Фицко, и шагай впереди нас. Иначе мы тебя свяжем и потащим за собой на веревке. Только не вздумай незаметно нашарить на стене какой-нибудь рычаг: мы вовсе не рвемся окончить свою жизнь на дне пропасти. А коли гайдуки пожелают помериться с нами силами, ты их отговори: покуда девушки не окажутся в безопасном месте, у нас нет особого желания драться. А не захочешь дать гайдукам такой мудрый совет, сам отправишься на тот свет.

Немного погодя по коридорам подземелья двигалось странное шествие. Впереди молча брел Фицко, словно делал последние шаги перед эшафотом, за ним с факелом в руке шел Павел Ледерер, а следом – три влюбленные пары.

Недалеко от выхода, там где под длинными подъемными дверьми тянулась пропасть, Фицко остановился.

– Дальше нельзя! – сказал он тупо.

– Можно, можно! – оборвал его Ледерер, с трудом подавляя желание сбросить его в пропасть.

Фицко чуть не задохнулся от злости, когда Ледерер, нашарив рукой, сразу же нашел рычаг, и подъемные двери с оглушающим грохотом поднялись.

Граф с кастеляном и спутниками услышали скрежет подъемных дверей за огромной бочкой.

– Теперь уже с обеих сторон надвигаются на нас какие-то подозрительные силы, – ругнулся граф, который уже и так был взъярен бесплодными поисками. – Из коридора сюда кто-то приближается, да и со двора тоже неведомо кто рвется. Давайте быстро спрячемся за бочками, будто нас здесь и не было, а фонари обернем сукном, чтобы они нас не выдали!

Дорожка между двумя рядами бочек сразу оказалась свободной. Дно самой большой бочки отверзлось, и в это же мгновение распахнулась дверь и со стороны двора.

Из бочки первым вышел Фицко, а за ним с факелом в руке Павел Ледерер. В противоположную дверь влетел Вавро с ватагой чахтичан, с которыми одолел стражу и овладел замком.

Как только Фицко увидел прислоненные к бочкам заступы и раскопанную вокруг землю, он бешено заорал:

– Обокрали меня! Обокрали!

Все вокруг недоуменно следили за горбуном, который, схватив один из заступов, отбежал на середину коридора и стал, как одержимый, копать.

Он без устали отбрасывал землю заступом, а когда рыжие лохмы уже стали слипаться на лбу от усилий, он наконец вытащил из ямы ящик и жадно открыл его. Заглянув в ящик, он переполнился такой радостью и счастьем, что, забыв обо всем на свете, заплясал вокруг клада в безумном танце.

– Мой клад! Мой клад! Оказывается, его не украли!

Опьяненный видом золота и драгоценностей, он очнулся лишь тогда, когда из-за бочки на него двинулись грозные фигуры.

– Прими нашу благодарность, Фицко, – смеясь, проговорил граф Няри. – Уж мы тут до одури ищем твой клад. А ты сжалился над нами и сам его и достал. Поднимайте ящик!

– Воры! – зарычал Фицко и кинулся на графа.

Но Андрей Дрозд молнией подскочил к нему:

– Я говорил тебе, Фицко, чтоб ты угомонился, не то прежде, чем мы выйдем на свет Божий, у тебя не останется ни единого зуба в пасти, ни единого целого ребра!

И он ударил его: горбун отлетел к бочке, врезался в нее – аж загудело – и сполз на землю. И все же вид мужчин, поднимавших ящик с его кладом, так взбесил его, что он опять вскочил и принялся выть, словно тысяча рук душила его. Он был готов напасть на людей графа.

Дрозд ни на минуту не спускал с него глаз. Когда Фицко, визжа, исходя желчью, безобразнее спрута с сотней щупалец, набросился на мужчин, уносивших клад, Дрозд остановил его у самой цели своими кулаками.

– Давайте свяжем его! – предложил Имрих Кендерешши. – Это же неугомонный прыгун, а тебе, Андрей, кулаки еще пригодятся!

Во дворе замка, где чахтичане с нетерпением ожидали возвращения смельчаков из подземелья, поднялась буря ликования. Они увидели перед собой вольных братьев, тех, кто дерзнул восстать против господского произвола и заступиться за них, кто сумел положить конец злодеяниям чахтицкой графини. Перед ними стояли, улыбаясь, Андрей Дрозд, Имрих Кендерешши, Ян Калина и Микулаш Лошонский. Люди восторженно и благодарно приветствовали их, и в самом деле: это ведь они изловили Фицко, связали его и так застращали, что он едва осмеливается дышать.

Но тут они заметили слесаря, сообщника Фицко, предавшего Яна Калину. Пока восторженная толпа окружала вожаков вольниц, девушек, графа и кастеляна, несколько резвых молодцов набросились на Павла Ледерера.

– Попался, предатель! – кричали они. – Сейчас мы тебе пересчитаем ребра.

Павла повалили на землю. К счастью, это заметил Ян Поницен. Несколько слов, оброненных им, – и парни, собиравшиеся до смерти измолотить Ледерера, подняли Павла на плечи и победно понесли посреди ликующей толпы.

С каждой минутой толпа людей увеличивалась. Восторгам не было конца, особенно когда разнеслась весть, что каждый чахтичанин, у которого Фицко под тем или иным предлогом вымогал деньги, получит их обратно.

Туча народу наконец повалила на площадь, где, по всеобщему требованию, привязали горбуна к позорному столбу.

Он был так крепко привязан, что не мог и пошевелиться. Фицко лишь мрачно хмурился, щерил зубы, скрипел ими, хрипел, ревел, только подогревая этим ненависть толпы. Мужчины и женщины подходили к нему, показывали ему язык, проклинали его, плевали на него, и детишки сразу превратили его в мишень для своих камней.

Солнце искрилось на заснеженных крышах, когда Микулаш Лошонский торжественно обратился к народу на площади:

– Здесь список, в котором с точностью до динария обозначено, кого и на сколько обобрала чахтицкая госпожа с помощью Фицко и других своих мздоимцев.

Он стал вызывать чахтичан поименно и, погружая руку в ящик с кладом Фицко, отсчитывал человеку на ладонь сумму, незаконно изъятую горбуном.

На площади царило неподдельное веселье. Фицко казалось, что он не переживет этого. Он смотрел на пустеющий ящик, то цепенея, то испуская хриплые визги.

Восторженная толпа отвечала взрывами смеха, дождем плевков и камней.

…Склонившись над ящиком с остатками клада Фицко, принесенным в приход, граф Няри зачарованно любовался красотой дорогих украшений Алжбеты Батори, даже не замечая присутствующих.

– Мы ящик запечатаем, – вернул его к действительности Ян Поницен, – и отдадим со всем его содержимым дочерям и сыну чахтицкой госпожи.

– Это само собой разумеется, – согласился кастелян.

– Что? Да, хорошо, – отозвался граф Няри со стыдливой улыбкой, – но, прежде чем запечатать его, возьмем себе кое-что на память…

И он достал из ящика два золотых ожерелья и три браслета, инкрустированных множеством драгоценных камней.

– По какому праву вы присваиваете себе эти украшения? – возмутился Ян Поницен.

– Я напрасно стал бы вам объяснять, господин пастор, – улыбнулся граф Няри снисходительно, – вы никогда не поймете нравственных принципов собирателя. Могу вас, однако, заверить, что несказанно счастлив тем, что с поля боя, который стал не только моей личной местью, я уношу такую дорогую памятную вещь.

– Ведь наследники Алжбеты Батори обнаружат потери, – попытался священник воздействовать на графа с другой стороны, – у них же есть список драгоценностей, и они определенно помнят их.

– Благодарю вас за вашу заботливость, господин пастор, – ответил граф. – Но разве Фицко, выкрав сокровищницу, обязательно должен был всю добычу вложить в один тайник? Мы скажем, что эти два ожерелья и три браслета он спрятал в другом месте. Пусть его, стало быть, пытают и проверенными способами вытянут признание, куда он их спрятал.

– Вы хотите, чтобы он расплачивался за преступление, которого не совершал?

– Надеюсь, вы не станете жалеть этого дьявола? Как бы он ни пострадал, он никогда не расплатится за преступления, которые он действительно совершил…

Спор разрешили вожаки вольницы.

– Я хотел бы, чтобы все украшения были у вас, господин граф, – улыбнулся Ян Калина.

Он знал, что если граф и до сих пор всячески вредил чахтицкой госпоже, теперь он пустит в ход все силы, чтобы уничтожить ее, дабы она не могла когда-нибудь призвать его к ответу за исчезновение самых дорогих, самых редких своих украшений. Согласие Калины удивило священника, но графа явно порадовало.

– К сожалению, мы такого позволить себе не можем, господин граф. Этим одним мы бы заслужили виселицу.

– Жаль, – искренне посочувствовал граф. – Ваша возлюбленная и бедняга Барбора вполне заслуживают небольшое драгоценное возмещение за все свои мучения и страхи.

Тем временем Эржика, Мариша и Магдула находились с пасторшей у постели Барборы. Тяжких повреждений у нее не было, ее измучили в основном печаль, отчаяние и напугала близость смерти, в объятия которой она добровольно кинулась. Кроме того, она так промерзла, что никак не могла отогреться.

Когда граф заглянул в соседнюю комнату, мысленно украшая девушек драгоценностями, вошел туда и Павел Ледерер. В суматохе бурных событий ему так никто и не успел сказать, что случилось с Барборой. Он оцепенело застыл в дверях, сомневаясь, не снится ли ему обманчивый сон, который вот-вот рассеется вместе с образом женщины, которую он любил тем сильнее, чем более недосягаемой она ему казалась…

– Барбора! – громко воззвал он и подскочил к постели, словно хотел всеми своими чувствами удостовериться, действительно ли это она. Трогательная встреча взволновала всех: у пасторши и у девушек на глазах выступили слезы, священник, кастелян, граф и вольные братья потрясенно молчали.

Потом они долго совещались. По договоренности Микулаш Лошонский должен был немедленно отправиться в Прешпорок, где заседал сейм, чтобы во что бы то ни стало подать против чахтицкой госпожи жалобу – за множественные убийства, нарушение законов, за то, что она стала причиной мятежа. Ему надлежало просить немедленного вмешательства, дабы не одним мятежникам заботиться о восстановлении справедливости.

Граф Няри должен был ехать прямо в Вену, уведомить о чахтицких событиях и о мятеже и всеми силами добиваться того, чтобы король сам вмешался, если палатин по разным соображениям будет и впредь колебаться.

А чахтичане со священником и вольными братьями должны были крепко стоять на страже, чтобы никому не удалось убежать из града и избежать наказания.

У ворот прихода ждали запряженные сани.

Граф Няри и Микулаш Лошонский уселись в них. Разбойники, которых отрядили сопровождать их хотя бы до Пьештян, вскочили на лошадей.

– Да храни вас Бог, – простился с ними священник, возле которого стояли Калина, Дрозд, Ледерер и Кендерешши. Колокольчики на упряжи зазвонили, копыта зацокали по белой дороге.

– Кто знает, чего они добьются, – задумчиво проговорил, глядя им вслед, Ян Калина.

– Если ничего не получится, настанет наш черед, – ответил Андрей Дрозд.

– А мы должны быть готовы к тому, – присоединился Имрих Кендерешши, – что так называемый правый суд и о нас не забудет. Мы непременно предстанем перед ним.

– Не стращай, Имрих, – одернул его Андрей Дрозд, – не то у меня начинает сводить горло…

Они рассмеялись вынужденным, горьким смехом…

– Если вас будут судить, друзья, – сказал священник, – на скамью подсудимых должны рядом с вами посадить и меня!

21. Суд

In flagranti[59]

– Ты узнала, что произошло с Фицко? – спросила чахтицкая госпожа Эржу Кардош. В те минуты, что мятежники искали выходы из града и замка, она первая хитростью проникла в град.

– Узнала, – самоуверенно ответила она.

И рассказала госпоже о последних событиях: как схватили Фицко, привязали к позорному столбу и потом бросили в темницу.

– И поехали в Прешпорок жаловаться, – закончила Эржа Кардош. – Старый кастелян отправился к палатину. Чахтичане точат зубы на Дору, Илону и на других служанок.

А уж как они точат зубы на госпожу, она и не осмелилась сказать.

Более всего госпожу ошеломило богатство горбуна.

Оказывается, он награбил у нее неслыханное состояние, мало того, овладел и ее сокровищницей!

– И где теперь мои драгоценности? – спросила она, полная решимости получить их назад.

– В приходе.

– Можешь идти. Пошли сюда Дору и Илону.

О том, как вернуть себе драгоценности, графиня уже точно знала. Ни о чем другом и думать не могла. Она была уверена, что из Прешпорка никакая опасность ей не угрожает. По крайней мере, до того времени, пока она останется здесь, те несколько дней до последнего дня года, когда ока навсегда отсюда исчезнет.

– Дора, Илона, – обратилась она к старым служанкам, – как вы знаете, через несколько дней я уеду. Еще раз сослужите мне службу, а за нее я вас щедро вознагражу. Прежде всего я должна завладеть своими драгоценностями.

И она объяснила им свои замысел.

Гайдуки из Миявы и из Старой Туры будут подстерегать кастеляна, когда он будет возвращаться из Прешпорка. Они схватят его и запрут в Подолье или в какой-нибудь другой усадьбе. Дора и Илона меж тем позаботятся, чтобы чахтичане об этом узнали. Разбойники и мятежники без промедления поспешат освободить его. А когда все мужчины из Чахтиц уберутся, она во главе ратников сама ворвется в Чахтицы и отобьет в приходе свои драгоценности.

– И Фицко освободим, – ее бледное лицо покраснело от гнева, – чтобы он тоже получил по заслугам за то, что обокрал меня. Я буду охранять свои драгоценности, а вы на градском подворье тем временем растопите самый большой котел, наполненный водой. Фицко мы в нем живьем сварим, а потом сбросим с крепостной стены волкам на съедение. Вместе с Фицко захватим и Магдулу Калинову, Эржику Приборскую, Маришу Шутовскую, Барбору Репашову… И еще других женщин и девушек прихватим, сколько удастся моим слугам поймать. Их полюбовникам и мужьям до того, как покину град, преподам для острастки изрядный урок, чтоб не совали нос в чужие дела. Пленных женщин, живых или мертвых, бросим в большой костер, который будет освещать мне дорогу и спалит при этом пусть весь град – все равно он больше меня не увидит.

…Когда посол чахтицкой госпожи вернулся из Прешпорка с вестью, что палатин, слишком перегруженный земскими делами, сможет уделить внимание Чахтицам только после Нового года, она была в высшей мере удовлетворена. К тому времени она уже будет в Семиградье под защитой князя, своего брата.

Вернулся и гонец от Юрая Заводского. Ответ секретаря палатина был краток: «Приеду, как обещал!»

– Приедет! – возликовала она.

Все шло, как она того желала. Двадцать восьмого декабря гайдуки схватили Микулаша Лошонского и заперли в подольской усадьбе.

– Мы уже можем переполошить чахтичан вестью, что кастелян схвачен? – спросила Дора Сентеш.

– Пока нет, только в последний день года.

Как ни жаждала графиня получить свои драгоценности и отомстить, торопиться не следовало. Поэтому она решила отложить осуществление замысла на самый день отъезда. Как только чахтичане отправятся освобождать кастеляна, она завладеет своими сокровищами, отомстит Фицко и мятежникам и еще до возвращения чахтичан, никем не потревоженная, уедет из града со своей свитой.

Она переполнилась восторгом, когда Эржа объявила ей, что пришла на град не с голыми руками, а, подвергая себя самой страшной опасности, привела с собой и двух девушек.

Госпожа от радости обняла ее.

– Еще три дня, – шептала она вожделенно, – еще две ванны, а потом приедет он, и начнется совершенно новая жизнь.

Жизнь, о какой она всегда мечтала.

Она не предполагала, какие тучи сгущаются над ее головой…

Сейм, на который кастелян Микулаш Лошонский все же попал, как ни старались некоторые господа помешать ему, выслушал страшный рассказ о многочисленных убийствах и выразил величайшее возмущение.

Дело, не в том, что господа в сейме были уж так чувствительны: настоящая буря разразилась только тогда, когда Микулаш Лошонский ошеломил всех открытием, что чахтицкой графине недоставало крови обычных девушек, что в своем необъяснимом, кровожадном безумии она пролила кровь дворянскую…

Палатин граф Дёрдь Турзо понял, что он должен любой ценой начать действовать.

Он оказался в неприятном положении.

Было невозможно найти такой выход, чтобы на доброе имя рода Батори и Надашди не пал позор, чтобы все были довольны и в Чахтицах воцарилось спокойствие.

Три дня он просидел на заседаниях сейма, словно пригвожденный. Он чувствовал, что на него устремлено множество глаз: что же палатин предпримет? Понимал, что многие в Чахтицах надеются, что он наведет там порядок и докажет миру, что справедливость еще жива. Но и на третий день он все еще не принял решения, хотя долго советовался со своим секретарем. Тогда к нему явился граф Няри с поручением от короля, которого он вместе с кардиналом соответственно настроил. Король повелел палатину немедленно отправиться в Чахтицы, расследовать тамошние события, усмирить мятеж и предать виновных суду.

– Надеюсь, его королевское величество не полагает, – оскорбленно спросил графа Няри палатин, – что я становлюсь защитником преступников и что их наказание не входит в мои планы?

– Король знает, – ответил граф Няри, – в каком тяжелом положении ты находишься, досточтимый друг, поэтому он хочет своим поручением, что является одновременно и приказом, пресечь твои колебания и вместе с тем взять и на себя часть ответственности за твое решение.

Палатин долго советовался с зятьями чахтицкой графини – Юраем Другетом[60] из Гуменного, главным земплинским жупаном, супругом Каты, и с Микулашем Зринским[61], супругом Анны.

– Друзья, – заключил палатин совещание, – я крайне сожалею, что не в силах оградить вас от этой боли. Мое решение наиболее щадящее, и я от всего сердца желаю, чтобы им были довольны как наши законоведы, так и король. Уверяю вас, что решение это я осуществлю при любых обстоятельствах, хотя Алжбета Батори пыталась лишить меня жизни, а вы, несмотря на мои настояния, не предотвратили совершение дальнейших преступлений в Чахтицах.

Зятья графини остались довольны.

Палатин с удивительной энергией взялся за дело, чтобы сохранить незапятнанным щит двух заслуженных родов, причем даже наперекор воле короля, кою и представил граф Няри.

– Эта порочная женщина не заслуживает такой жертвенности с моей стороны, – задумчиво говорил палатин своему секретарю, снова и снова возвращаясь к этому замыслу. – Мне следовало бы ее и сообщников ее привлечь к суду. Но у меня перед глазами ее дети, зятья и покойный муж, который был моим другом. Я не в состоянии заклеймить их всех, предав позору Алжбету Батори как многократную убийцу.

Юрай Заводский молчал. Чахтицкую графиню он и не защищал и не осуждал.

– Господин секретарь, – эта молчаливость раздражала палатина, – ты вместе с обедом, очевидно, проглотил и язык.

– Да простит меня ваша палатинская милость, – извинился секретарь, – но по известным причинам мне не положено влиять на ваше решение.

– Хорошо, – улыбнулся палатин в знак того, что прощает его, – но в качестве наказания я лишу тебя радости встретиться с Алжбетой Батори с глазу на глаз в последний день нынешнего года.

То было одно из самых приятных наказаний, какие только можно придумать.

– Я лишу тебя этой радости, поскольку тридцатого декабря мы удивим ее совместным посещением. В день, когда ты должен будешь с ней встретиться, я уже тайно повезу ее к Вранову.

Итак, палатин решил перевезти чахтицкую госпожу в ее врановский град, дабы там за ней приглядывали дочери до тех пор, пока буря не пронесется и ее сообщники не понесут самого сурового наказания. А потом пусть за ней навсегда закроются ворота какого-нибудь монастыря, чтобы там в самоотречении и немом раскаянии она провела остаток своей жизни и примирилась с Богом.

…Тридцатого декабря 1610 года один из разбойников, стоявших под Чахтицами на страже, влетел, запыхавшись, в приход, где вожаки вольницы и мятежного люда как раз судили-рядили о том, по какой причине Микулаш Лошонский так долго не возвращается.

– Палатин с великим кортежем приближается к Чахтицам, – оповестил разбойник.

Ян Поницен возликовал, и радостное известие о том, что палатин едет, чтобы навести порядок, молниеносно разнеслось по городу. Люди возбужденно собирались во дворе прихода.

– Сыны мои, – советовал Ян Поницен вожакам вольницы, – свое дело вы сделали, спасите себя. Прежде всего ты, Ян, ибо я убежден, что палатин держит на тебя сердце. Да и ни к кому из вас не проявит он снисхождения!

– Спасите себя, – просили Магдула, Эржика и Мариша, то же самое шептала Павлу Ледереру и Барбора, которая благодаря счастливой любви чудесным образом выздоравливала.

– Нет, – ответил Калина, – мы не побежим. Совесть у нас чиста!

Радостное ожидание палатина и его спутников омрачала лишь мысль об участи разбойников.

Палатин приехал. Ян Поницен встретил его с подобающими почестями и пригласил почтить его дом высочайшим присутствием.

Сопровождаемый Юраем Заводским, графом Няри, присоединившимся к кортежу в качестве доверенного короля, Юраем Другетом и Микулашем Зринским, зятьями чахтицкой госпожи, а также Медсри, опекуном самого младшего Надашди[62], палатин принял приглашение. Он угрюмо задавал вопросы священнику, старосте и уважаемым гражданам и столь же угрюмо выслушивал их ответы. Он был непредсказуем – никто не ведал, что у него на уме.

– Где предводители разбойников и их тайный союзник, о котором вы упомянули? – спросил он холодно, поднявшись для того, чтобы пройти в град по подземелью, собственными глазами убедиться в ужасах застенков и поразить чахтицкую госпожу неожиданным своим появлением.

Вопрос палатина привел в трепет присутствующих. Никто не ответил, чувствуя, что оказался бы предателем, если бы сказал, где находятся разбойники.

– Где они? – снова осведомился палатин, окидывая суровым взглядом священника, а затем чахтичан.

– Они здесь, – ответил Ян Поницен, и его кроткие глаза сшиблись с яростным взглядом палатина. – Они уверены в своей невиновности, поэтому рассчитывают на справедливость вашей палатинской милости. Они не убежали, они здесь, в людской, ждут вашего решения относительно своей участи.

– Господин секретарь, пусть приведут разбойников!

– Кто ты? – спросил палатин первого, кто вошел в приходскую горницу вслед за Юраем Заводским.

– Имрих Кендерешши, – прозвучал ответ, – бывший пандурский капитан.

– Почему ты сбежал к разбойникам, отказавшись от должности защитника права, порядка и спокойствия?

– Потому что в тех обстоятельствах, в которых я оказался, я мог защищать право и справедливость, лишь будучи вольным братом, а не пандуром.

– Ты обвиняешься в том, что обокрал сокровищницу Алжбеты Батори.

– Моя невиновность доказана. Мы сами схватили вора, и его добыча находится под охраной его преподобия, чтобы быть возвращенной законному хозяину.

– Кто совершил кражу и где он?

– Это Фицко. Он содержится под стражей в сельской управе.

Палатин распорядился, чтобы через два-три часа Фицко был доставлен в град.

– А тебя я уже знаю, Калина! – воскликнул палатин, обратив взгляд на гордо выпрямившегося молодого человека. – Как же, господин князь!

Палатин рассмеялся. То был зловещий смех – Ян Поницен побледнел от дурного предчувствия..

– Твоя история мне ведома, а потому ни о чем не спрашиваю. Кто ты? – спросил он человека могучей стати, стоявшего рядом с Калиной.

– Андрей Дрозд!

– Так это ты тот мятежник, который бросил работу и собрал разбойничью ватагу?

– Да, я.

– Почему ты стал разбойником?

– Моя жизнь была хуже, чем у животного. Работал от зари до зари, безропотно слушался, позволял себя бить – жалкое существование, недостойное человека. В Чахтицах совершались дела, на которые невозможно было спокойно смотреть, и если не ради другого, то хотя бы из-за них я ушел в горы.

– Ты мечтал стать господином?

– Нет! Просто хотел жить по-человечески.

– А ты кто и как тебя зовут?

– Ледерер, господский слесарь.

– Ты помогал разбойникам?

– Помогал.

– Ты знаешь подземные коридоры?

– Знаю как свои пять пальцев.

– Хорошо, пойдешь с нами, поведешь нас, а вы… – Он посмотрел на вожаков разбойников.

Чахтичане сидели вокруг стола, затаив дыхание. Они не знали, чем кончится этот допрос, волновались за своих защитников, а больше всех – Эржика, Мариша, Магдула и Барбора. Замерев в страхе, они слушали палатина из соседней комнаты.

– Господин секретарь, – отозвался палатин, – прикажи и этих людей отвести на град.

Услышав эти слова, к палатину подбежала Эржика:

– Мы ждали от вашей палатинской милости справедливости, а не наказания заступников и преследуемых.

Ян Поницен замер при виде такой смелости.

– Кто ты такая?

– Эржика Приборская, жена Андрея Дрозда, достойного человека, которого ваша палатинская милость хочет бросить в тюрьму.

Палатин был в замешательстве.

Он вдруг догадался, что перед ним стоит дочь секретаря. Он окинул ее любопытным взглядом. Секретарь был бледен.

– И вы, господин секретарь, – спросила она, потрясенная присутствием отца, которого впервые увидела в Прешпорке, – и вы хотите посадить под стражу этих людей?

Юрай Заводский был смущен до крайности: ведь это его дочь! Его люди несколько месяцев повсюду искали ее, чтобы он и его жена, которую он посвятил в тайну своей жизни, могли взять ее к себе. А сейчас он встречает ее в условиях, когда даже не может радостно окликнуть ее, обнять и поцеловать. И ее глубокие, чистые глаза, обращенные к нему, вопрошают, справедливо ли взять под стражу этих людей…

– Ты ошибаешься, Эржика Приборская, – отозвался палатин, в то время как секретарь беспомощно и нерешительно смотрел на свою дочь, – Андрей Дрозд не твой муж. Суперинтендант Элиаш Лани объявил ваш брак недействительным.

– Он мой муж и будет им до последнего моего вздоха, что бы ни случилось! И вы, ваша палатинская милость, совершите несправедливость, если бросите его и его друзей в темницу.

Хотя упорство Эржики Приборской, столь горячо защищавшей своего мужа, раздражало палатина, она все же нравилась ему. Но он оставался непреклонным.

– Господин секретарь! – уже уходя, повторил палатин. – Исполняй мой приказ. Разбойников – в тюрьму!

– Я со всей преданностью служу вашей палатинской светлости и потому осмеливаюсь униженно просить о милости для этих невинных людей, – робко отозвался Ян Поницен.

– И я, – воскликнул секретарь, – присоединяюсь к просьбе господина пастора!

Эржика Приборская подбежала к секретарю, обняла его, поцеловала и счастливо прошептала:

– Благодарю тебя за то, что не ошиблась в тебе…

Этот жест Эржики явно тронул палатина. Он понял, что дочь сейчас впервые обняла и поцеловала своего отца. Но, уловив хитрую улыбку графа Няри, он превозмог свое умиление.

Королевский соглядатай наблюдал за его словами и поступками.

– Как бы ты ответил, друг, – спросил палатин графа Няри, – на такую просьбу?

– Я послушался бы голоса сердца и оказал бы разбойникам милость, – ответил граф Няри. Но голос его звучал так неискренно, неубедительно, что палатин, как всегда, когда обстоятельства принуждали его идти непрямым путем, был чрезвычайно озадачен. Он представил себе, как отнесся бы король к известию о послаблении, оказанном разбойникам без суда, лишь по просьбе двух-трех человек. Он знал, какое негодование это вызвало бы по всей стране и тем самым осмелели бы вольные люди во всем королевстве.

– Нет, – воскликнул палатин, словно хотел перекричать голос сердца. – Нет у меня милости для разбойников!

В него впивались взгляды мужчин и женщин, неспособных поверить, что он действительно может допустить такую неслыханную несправедливость.

– Если у вас нет пощады для разбойников, – оборвал мучительное молчание Ян Калина, – я надеюсь, ваша светлость проявит достаточное снисхождение к чахтицкой госпоже!

Затем он обратился к священнику и секретарю:

– Не просите справедливости там, где она существует только для господ, не добивайтесь пощады там, где ее проявляют только по отношению к убийцам и преступникам благородной крови!

– Что ж, вяжите нас, служители господского правосудия! – Андрей Дрозд протянул сомкнутые руки к палатину. – И вздерните нас на виселицу во славу вашей справедливости.

Палатин побагровел. Он весь кипел от гнева.

– Господин секретарь, приступай к исполнению своих обязанностей!

– Нет! – воскликнул Юрай Заводский. Как только он почувствовал на себе вопрошающий взгляд Эржики, в нем вмиг проснулся долгими годами подавляемый протест против действий, противных его чувствам и совести.

– Я не считаю этих людей преступниками и не запятнаю свою честь причиненной им несправедливостью. Отказываюсь от своей должности. Я уже не секретарь вашей палатинской светлости.

– Тогда ты с этой минуты мой узник. Микулаш Зринский, назначаю тебя секретарем и поручаю: прикажи связать разбойников и сего неблагородного субъекта.