Текст книги "Кровавая графиня"

Автор книги: Йожо Нижнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

– Как ни странно, – возмущенно отозвался граф Няри, – благородная госпожа сама склонна к привычкам, запретным для ее служанок.

– За это вы, сударь, вполне заслуживаете, чтобы я последовала примеру Эржики и ради симметрии шлепнула вас по другой щеке. Вы же видите: я не подслушиваю, а стою в дверном проеме. А вот вы в плену страсти ослепли и оглохли, забыли обо всем на свете и сделали меня свидетелем вашего вульгарного поведения.

Граф Няри опять застыл в чрезвычайном смущении – он предпочел бы исчезнуть, испариться.

– Вы все больше меня удивляете, почтенный друг, – сказала графиня, наслаждаясь его замешательством. – Боюсь, придется изменить мое благоприятное мнение о ваших прославленных изысканных манерах. За один час вы сегодня оказались в столь достойных осуждения ситуациях, что я уже не нахожу и слов для этого.

Он вытаращил глаза, увидев, что она отошла от двери и выразительным жестом указывает ему дорогу.

– Ваше сегодняшнее поведение, – продолжала она, – отнимает всякую уверенность, что в будущем вы будете достойно вести себя под моей крышей, как подобает человеку благовоспитанному. А потому призываю вам тотчас же исчезнуть и не показываться на глаза до тех пор, пока я не призову вас. Ступайте!

Когда дверь за графом закрылась, Эржика заплакала.

– Успокойся, – уговаривала ее графиня, – этот человек никогда не поцелует тебя, ему для этого не представится случая.

Однако она так и не смогла успокоить Эржику. В воображении девушки возникало столько ликов графа Няри, что она не знала, какой из них истинный. Не могла она разобраться и в отношении матери. Ведь было очевидно, что она презирает графа, унижает его, даже указывает ему на дверь, а вот же – принуждает ее выйти за него замуж.

– Эржика, – молвила снова Алжбета Батори, – все, что я говорила в столовой шепотом, предупреждая не называть меня матерью, поскольку за дверью подслушивал человек, недостойный знать нашу тайну, шло от чистого сердца. Клянусь тебе, что думаю только о твоем счастье. Ты станешь женой этого уродца, но не будешь ею. Не спрашивай, что я имею в виду. Эту тайну я не могу тебе раскрыть…

Отец Эржики Приборской

Только ушел граф Иштван Няри, перед Алжбетой Батори предстал лекарь, в целительском искусстве которого не сомневалась Майорова, – во всяком случае, она так говорила. Лекарь уже в четвертый раз приходил осмотреть ожог. При первом визите он уверил графиню, что шрам великолепно затягивается и вскоре бесследно исчезнет. При втором визите он слегка засомневался. При третьем – больше. А теперь, в последний, четвертый визит, без околичностей заявил, что нет на свете врачевателя, который мог бы без следа вылечить такой ожог и рваную рану. Алжбета Батори улыбнулась:

– Мне говорили о вас, господин доктор, как о чудодейственном целителе, на самом же деле я вижу, что знаниями и способностями вы не превосходите даже миявскую знахарку. Но пусть так, вознаграждение вы заслужили, вот оно… И еще скажу: то, что не удалось вам, сделаю я. Найду лекарство, которое устранит шрам от раны!

Обиженный лекарь удалился, и Алжбета Батори тут же села за стол и написала письмо. Затем позвала гайдука:

– Срочно возьми это письмо и отдай его в собственные руки секретаря палатина, господина Юрая Заводского.

Потом она пошла к Эржике и сказала ей:

– Сегодня днем ко мне пожалует твой отец.

– А могу я увидеть его, встретиться с ним? – спросила Эржика, и сердце у нее забилось.

– Нет, пока нет. После обеда отправишься к господину Медери, опекуну и наставнику моего младшего сына. Я не хочу, чтобы вы встретились, поскольку не намерена пока что говорить ему о том, что восемнадцать лет назад у него родилась дочка… Оставлю это до более подходящего часа.

Эржика исполнила желание матери. Сразу же после обеда села в карету и покинула заезжий двор «У дикаря». У самых ворот ее настиг гайдук графа Няри и вручил ей письмо. Чего добивается от нее этот страшный человек? Письмо жгло ей руки и казалось тяжелым, словно было из чугуна.

– Поезжай к Дунаю! – велела она кучеру, уверенная, что там неприметно прочтет послание жениха.

На улицах было мало народу, лишь кое-где проезжал экипаж. Иной раз из кареты улыбалось приветливое лицо, и девушка смущенно отвечала на учтивые приветствия. То были знакомые господа, с которыми она вчера танцевала на балу у Эстерхази, чувствовалось, что они с радостью заговорили бы с ней. Но весь вид ее выражал такое безразличие, что они не осмеливались обратиться к ней.

На площади было пусто. Лишь на одной лавочке сидел старик. Он грелся на солнышке и задумчиво смотрел на волны Дуная, словно прощался со своей уплывающей жизнью.

Вся зардевшись, Эржика вскрыла письмо.

«Моя единственная, – прочла она и возмущенно поморщилась, – поскольку неожиданный случай сегодня утром помешал мне высказать Вам мои чувства устно, делаю это письменно. Я люблю Вас, моя дорогая, и сожалею, что был способен хоть на единую минуту заронить в Вас подозрение, что не хочу стать Вашим мужем. Жажду, чтобы Вы стали моей женой как можно скорее, и чем быстрее Ваша драгоценная приятельница назначит день нашей свадьбы, тем счастливее я буду, тем больше будет моя радость. Пусть наши дни стремительно бегут. Каждый из них приближает исполнение самой прекрасной моей мечты. Целую Ваш прекрасный лоб, Ваши розовые щечки, Ваши губы, обнимаю Ваше восхитительное тело – по крайней мере мысленно – и счастлив, столь же безгранично счастлив, сколь безгранично люблю Вас!

Преданный Вам, обожающий вас Иштван».

Письмо так возмутило ее, что она разорвала его на мелкие клочья, движения ее были столь стремительны и резки, что даже гайдук оглянулся. Какая наглость, какая подлость! Более того, гнусное письмо он даже не писал собственной рукой. Прекрасно оформленные, округлые буквы и ровные упорядоченные строчки свидетельствовали о пере человека, для которого писание – ежедневный заработок. Он диктовал его писарю, как и все прочие любовные письма, дабы покинутые им любовницы, жаждущие мести, не могли использовать их против него.

Обрывки письма вылетели из кареты, и ветер разбросал их по набережной. Но с ними сомнения и опасения Эржики относительно намерений графа не рассеялись. Неужели он действительно хочет жениться на ней? Сколько в его строках правды?

Она подняла глаза к тучам, мчавшимся над Прешпорком.

Ведь у нее нет никого, кому она могла бы довериться, у кого искать защиты. Разве что тучам пожаловаться?

А тучи тянулись прямо в сторону Врбового и Чахтиц. Думают ли о ней Приборские, вспоминает ли ее Андрей Дрозд? И откликнется ли кто-нибудь из них, если она будет нуждаться в помощи?

Меж тем Алжбета Батори готовилась к встрече с желанным незнакомцем.

Двенадцать девушек сновали по комнатам, исполняя ее приказ. Все блестело чистотой, порядком, и множество цветов в вазах наполняло комнаты заезжего двора ароматами уютного домашнего очага. Девушки нарядили госпожу в розовый шелк. Прилежно подготовившись к встрече, она возбужденно ходила из комнаты в комнату, то и дело выглядывая в окно, не подъехала ли к заезжему двору долгожданная карета.

Желанная минута наступила.

Из кареты с гербом палатина Дёрдя Турзо важно вышел Юрай Заводский и вскоре уже стоял перед чахтицкой госпожой. Она смотрела на него с пылающим лицом, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться ему на шею.

Лицо Юрая Заводского было холодно, лишь по временам его оживляло выражение приветливости, предписанное бонтоном[49].

– Вы пригласили меня, ваша светлость, – поклонился он. – Я счел своим долгом принять приглашение.

– Значит, вы приехали только из чувства долга? – улыбнулась она с мягким укором.

– Долга весьма приятного, – уточнил он с улыбкой, – однако я так и не узнал, чему обязан вашим приглашением.

Она бросила на него испытующий взгляд.

– Цель вашего приезда я обозначила в письме достаточно туманно, но надеялась, что вы догадаетесь…

– Нет, не догадался, ваша светлость. – Он растерянно взглянул на нее.

– В самом деле? – Голос ее дрогнул, на мгновение она испугалась, что ее обмануло зрение и чувство и что Юрай Заводский в самом деле не имеет ничего общего с ее таинственным незнакомцем, что он лишь похож на него.

– Вы писали, милостивая госпожа, – говорил он между тем спокойным тоном, – что с радостью ждете свидания с человеком, который много лет тому назад вошел в вашу жизнь, а потом исчез и которого после тщетных поисков привела к вам чистая случайность. Вы просили, чтобы я встретился с вами и помог вам оживить воспоминания о событии, которое, возможно, остается лишь в вашей памяти столь свежим, словно произошло только вчера…

– Да, я именно это писала, – сказала она, впиваясь глазами в своего собеседника, стремясь уловить малейшее движение его мысли, даже самой затаенной.

– Меня весьма удивило, – ответил он, избегая настойчивого взгляда графини, – что вы одариваете меня, человека, увиденного вами впервые, столь великим доверием, что хотите посвятить меня в свои самые сокровенные переживания и воспоминания.

– А вы уверены, что это так, сударь? – Она подошла к нему, схватила за плечи и в упор заглянула ему в глаза. – А может быть, мы вчера встретились в третий раз?

Ее глаза обжигали Юрая Заводского, опаляли жарким пламенем. А он с трудом постигал смысл ее слов, не знал, как вести себя.

– Это же ты, да-да, ты, мой долгожданный возлюбленный! – вырвалось у графини, и она в восторге стала целовать его.

Заводский воспринимал это буйное проявление любви словно в полусне.

– Скажи мне, что ты тот рыцарь, который в один прекрасный майский день на берегу Вага привлек фею в свои объятия! – молила она, приблизив к нему пылающее, почти девичье нежное лицо.

– Да, я тот, кто привлек в свои объятия фею, но рыцарем я не был! – с горькой улыбкой признался он, приходя в себя. – Вел я себя далеко не по-рыцарски, мое поведение заслуживало сурового наказания. И хотя я избежал кары, совесть мучает меня по сей день! Я страшился той минуты, когда встречусь с вами. И она, эта минута, пришла, когда я менее всего этого ожидал. Поверьте, ваша светлость, я вовсе не из трусости сделал только что вид, что встретился с вами впервые. Я не хотел бесцеремонно напоминать вам о событии, в котором я давно раскаялся, и потом – у меня была слабая надежда, что во мне, с годами изменившемся до неузнаваемости, вы не узнаете того подлеца, который столь корыстолюбиво вторгся в ваши девичьи мечты. Здесь, перед вами, я не отрицаю того, что совершил, и отдаю себя на ваш суд!

– Я накажу тебя своей любовью! – Она снова обняла его.

Он не переставал удивляться. Возможно ли, чтобы надменная чахтицкая властительница столь безоговорочно предлагала ему свою любовь?

– Я хочу, чтобы ты знал, – говорила она, словно читала его мысли, – что я благодарна тебе за самые прекрасные минуты моей жизни. Я полюбила тебя с первого взгляда, когда увидела на берегу Вага, и с тех пор никогда не переставала мечтать о тебе. Моя жизнь без тебя пуста. Отвратительно пуста. Скажи мне, почему ты разжег во мне любовь, а потом исчез?

– Ваша светлость…

– Нет, называй меня как тогда, называй меня своей феей, говори мне «ты», шепчи мне горячие слова любви. И целуй меня, чтобы захватило дыхание, чтобы сердце перестало биться, чтобы я забыла обо всем на свете и умирала от любви, которую я не изведала никогда в жизни. Умирала от любви, как тогда, когда ты возник из тихих лесных сумерек, словно сон, и сказочным рыцарем вошел в мою судьбу. Верни мне все, вознагради за то, чего лишили меня годы разлуки с тобой.

Он был в сильнейшем смущении. Перед ним оживала самая невероятная тайна его жизни.

– Мне кажется, что я попал в мир сновидений, – проговорил он, когда Алжбета Батори усадила его возле себя на диван. – Прошлое возвращается, чувства воскресают… Я пришел к вам, ваша милость, готовый принять кару за то, что голос крови, которую вы взволновали, ослепил и оглушил меня. А оказалось, меня ждет здесь не кара, а самая большая неожиданность в жизни. Дивные причуды судьбы! Я убил в себе любовь и искал забвения, а ты любила меня! Мы оба умирали от любви, но наши жизненные пути разошлись… Я смотрю на тебя, как в бреду, словно ты – манящий призрак. Я вижу тебя трепещущей от любви, желанной, преданной. Ты именно такая, какой я мечтал видеть тебя восемнадцать лет назад. Но возможно ли вообразить, что любовь до сих пор не угасла в тебе?

– Я безмерно люблю тебя. Моя любовь росла из года в год, потому что ты был недостижим. Каждого, кто добивался моего расположения, затенял твой сказочный образ. А если случалось, что тоска и мечта о счастье и любви все же бросали меня в чужие объятия, то это была и месть тебе, моему незнакомому любовнику. Но мстила на самом деле я только себе, отвращение и неприязнь леденили распаленное святотатственной любовью тело, и твоих соперников, о которых ты не имел и понятия, я презрительно отбрасывала, как ненужную ветошь.

Он слушал, точно пьяный, ее признания. И прошлое вновь ожило в нем, проснулись мечты и чувства, погребенные на дне души.

– Говори, мой рыцарь, говори голосом, который я впервые услышала там, на берегу Вага, и отзвуки которого раздаются в моей душе до сих пор. – Она обнимала его, глядя в глаза ему, словно желала навсегда утонуть в них.

– Бесценная моя, – и он обнял ее, – так я когда-то хотел тебя называть, исполненный горячей, страстной мечтой о тебе. Почти на каждом балу в чахтицком замке я старался быть рядом с тобой, но ты даже взглядом ни разу не коснулась меня. Ночи напролет я, как вор, бродил под твоими окнами. Заглядывал в них вожделенным взглядом, пытаясь угадать, за каким из них снятся тебе твои девичьи сны. Одно утешение мне оставалось – мечтать, как было бы прекрасно, посмей я однажды войти в твою белую комнату, встать перед тобой на колени, признаться тебе в любви и уловить в твоем чудесном лице хоть проблеск ответного чувства.

– Почему ты не открылся мне? Почему не вторгся неотвратимой судьбой в мою комнату?

– Нас разделяла непреодолимая пропасть. Потомок обедневших земанов, пробавляющийся ремеслом писаря у графа Дёрдя Турзо, мог ли я приблизиться к дочери вельможи? Не трусость – гордость мне не дозволяла. Я не хотел, чтобы ты отвергла меня или высмеяла… Я боялся пригласить тебя на танец, одна мысль о презрительном отказе доводила меня до безумия. В муках несчастной любви я наконец нашел выход без риска быть отвергнутым. Я долго обдумывал, как застигнуть тебя врасплох, как преодолеть твое упорство силой, чтобы добытые таким путем поцелуи остались воспоминанием на всю жизнь. Счастье улыбнулось мне. После долгого ожидания я настиг тебя! Я был тогда в исступлении, совершенно вне себя! Воспоминание об этом любовном безумии лежало на моем прошлом, как мрачная тень. Я считал себя бесчестным человеком, недостойным успеха в жизни, принимая награды и знаки уважения, которыми удостаивают порядочных людей, считал себя заядлым прохвостом. И более всего я боялся встретить тебя. Я не вынес бы укоров и осуждения в твоих глазах. Теперь тяжкий камень спадает с плеч, тень исчезает из моей жизни. Но я не чувствую облегчения, поскольку меня вновь терзает сожаление, что счастье было так близко, а я от него убежал!

– Ты убежал, но мы встретились снова!

– Встретились… и мне начинает казаться, что только вчера ускакал от тебя на коне… Ты такая же, какой была тогда, словно восемнадцать лет были одним днем: твое свежее лицо обращено ко мне, как тогда, твоя талия такая же стройная и руки твои в полутьме так же волшебно белеют. И мной опять овладевает давнее безумие…

Хотя бы еще раз встретиться!

В воспоминаниях и поцелуях убегали часы.

На Прешпорок уже опускались сумерки, вползая в комнаты заезжего двора. Гайдук на козлах кареты, которую он, по совету содержателя, ввел во двор, дабы не привлекать внимания и не давать повода для лишних разговоров, устал от долго сидения и нетерпеливо озирался, не возвращается ли наконец его господин.

В комнате, насыщенной ароматом цветов и духов, горели свечи, волшебная, дурманящая сила держала Юрая Заводского в плену. Вдруг в зеркале он узрел свое отражение. Усталые глаза, побледневшее лицо, лысина, вытеснившая некогда буйную шевелюру. Но, обратив взор на Алжбету Батори, он и вовсе ужаснулся.

Нет, это уже совсем не та девушка, которую он обнимал когда-то на берегу Вага, совсем не та фея, о которой он грезил. Годы оставили на ее лице и фигуре заметные следы. В иссиня-черные волосы они вплели серебряные нити, розовое лицо избороздили тонкими морщинами. Не та уже и стройная талия, хрупкая как стебелек розы, не та легкая, как луч, фигура. Перед ним стояла совсем чужая женщина. Он встал.

– Не уходи! – воскликнула она, словно почувствовав его разочарование. – Тебе уже от меня не уйти! Я хочу твоей любви, я хочу любить тебя!

Он наморщил лоб, холодно замер.

– Я должен уйти. Навсегда.

– Ты не посмеешь уйти! – Она подскочила к нему, заключила его в объятия.

Он попытался освободиться.

– Сердце мое кровоточит и душа наполняется давней печалью. Такой же, как и тогда, когда я впервые покинул тебя. Наши пути тогда разошлись, и им уже никогда не сойтись.

Ее руки бессильно повисли, вид Юрая Заводского сковал ее холодом.

– Ваша милость, – страшно чужим и холодным прозвучал для нее его голос, – забудьте все, как постараюсь забыть и я, и позвольте на прощание поцеловать вашу руку в знак того, что прошу у вас прощения и выражаю вам мое искреннее уважение.

Он был потрясен тем, как подействовали на нее эти слова. Ее черные глаза стали еще темнее, бледные щеки залил румянец, руки задрожали. Отвергнутая любовница! По комнате разнесся смех, полный горечи, но одновременно презрения и вызова.

– Мы поздно встретились, – попытался он объясниться, но она оборвала его язвительной насмешкой, хлестнувшей его, как хлыстом.

– Ты хочешь сказать, что дома ждет истосковавшаяся жена, куча детей и что честь не позволяет тебе быть коварным супругом, забывать в чужих объятиях о матери своих детей?

– Да, я это хотел сказать, – ответил он растерянно, удивленный этой быстрой переменой в ее настроении.

– И тут же следом начнешь попрекать меня, становясь в позу охранителя нравов, что я совращаю тебя. Ты очень изменился, мой дорогой!

Столько надменности и презрения было в ее насмешках, что он весь вскипел, однако сдержался.

Но тут выражение ее лица опять переменилось. Строгая холодность уступила место улыбке, надменность и презрение сменились приветливостью.

– Вот вам моя рука, почтенный господин… Отпускаю вас не гневаясь, несмотря на свое разочарование, несмотря на то, что расстаемся мы без всякой надежды на встречу в близком будущем. Я хочу понять ваши чувства и уважать ваш супружеский и отцовский долг, хотя подобный долг – и с более давнего времени – вы могли бы испытывать и по отношению ко мне. Вы были бы очень удивлены, узнав однажды, что я мать вашего сына или дочери? Но ступайте своей дорогой, лишь обещайте мне, что моего посла, если когда-нибудь я отправлю его к вам с просьбой навестить меня в моем чахтицком уединении, вы не отошлете назад с отрицательным ответом. Приедете, хорошо?

– Приеду, – твердо, уверенно пообещал он. Просьбу, высказанную при таких обстоятельствах и таким тоном, он не мог не удовлетворить.

– Однако, сударь – проговорила она, когда он склонился к ее руке, – вы пока еще не уйдете. Я простилась с вами лишь как с дорогим другом, но сейчас задержу вас ненадолго как официальное лицо. У меня к вам просьба. Мне нужна помощь!

– Нет такой вещи, в которой мы бы отказали вам!

– В Чахтицах мятежники мутят парод, сеют семена непокорности, – начала Алжбета Батори. – Я не чувствую себя в безопасности. Недавно я получила доказательство того, что горожане поддерживают этих опасных бунтарей.

I ем более что их возглавил воспитанник высшей школы в Виттенберге, Ян Калина, который так отплатил нам за то, что мой покойный муж и я помогли ему получить образование.

– О какой помощи идет речь, всемилостивая госпожа?

– О ратной! Надо защитить подорванное право и безопасность папства, усмирить мятежников и отбить у них охоту водиться с разбойниками. Я с тем и приехала в Прешпорок: пожаловаться и попросить у палатина помощи. К сожалению, явилась в неудачное время: земские обязанности позвали палатина в Вену. Я хотела подождать его возвращения, по здесь тоскливо и челядь дома без присмотра.

– Сколько ратников вам нужно?

– Две-три сотни, лучше три! За счет города и его жителей!

– Завтра утром я вернусь в Вену. Передам вашу просьбу палатину без промедления и с самыми искренними рекомендациями.

– Ка к быстро может быть удовлетворена моя просьба?

– Быстрее, чем вы предполагаете, ваша светлость! Не позднее чем через неделю войско пожалует в Чахтицы.

– Примите мою благодарность!

Алжбета Батори проводила гостя к дверям, что выходили во двор. Там она остановилась, глядя вослед уходящему.

Уже стемнело.

Из кареты у ворот вышла девушка, – то Эржика Приборская возвращалась от Медери. Она удивленно посмотрела на господина, стоявшего возле экипажа, в который тот собирался сесть. Он смотрел на нее пристальным изучающим взглядом. Сердце у нее бешено забилось. Неужели это ее отец?

Взволнованная этой мыслью, она ускорила шаг и влетела в объятия матери.

– Этой твой отец, Эржика! – шепнула графиня.

Между тем Юрай Заводский поднялся в экипаж. Он был в не меньшем замешательстве: казалось ему, что он только что увидел Алжбету Батори в восемнадцатилетнем возрасте. Он вспомнил ее намек о дочери или о сыне, хотя поначалу не придал ему особого значения.

Лицо его было спокойным, но в душе бушевала буря.

Что, если и впрямь это его дочь?

15. Из Чахтицкой приходской хроники

Возвращение Алжбеты Батори

И вновь я достаю из тайника хронику чахтицкого прихода, в которую, побуждаемый лучшими сторонами моего ума и совести, в вечерние или ночные часы одиночества украдкой вношу события, касающиеся города и церкви, дабы память о них сохранилась для грядущего.

Апреля 30 дня в лето 1610 от Рождества Христова под вечер в Чахтицы неожиданно воротилась Алжбета Батори, после чего подобно молнии разнеслось известие: завтра или послезавтра вслед за ней пожалуют ратники. Да смилостивится небо над моими прихожанами!

Госпожа воротилась из Прешпорка с двенадцатью девушками и пустыми телегами, поскольку множество самых разных подарков оставила в Прешпорке для его высочества палатина и других высокопоставленных лиц, дабы расположить их к себе. Приехала она без Эржики Приборской, кою оставила на попечение строгой и образованной матроны с целью обучения ее языку латинскому и венгерскому.

Мой дорогой молодой друг Павел Ледерер – да воздастся ему честью и славой за его неустрашимость в борьбе с несправедливостью и злодейством – принес мне нынче вечером такие вести.

Первое, что сделала Алжбета Батори, выйдя из кареты, это спросила:

«Где Вихрь?»

«В саду. Положили мы его на мягкую, свежую травку и прикрыли белой холстиной, – ответил Фицко, сделав вид, что растроган до слез, – чтобы ваше сиятельство могло еще раз увидеть его и последним взглядом попрощаться».

«Хорошо, – ответила она спокойно, – а что вы сделали с Анной Дарабул?»

«Она лежит в стойле, в том, в каком отравила Вихря, и завтра будет похоронена».

«Нет, похоронен будет один Вихрь! – крикнула она. – Эту бабу тотчас заройте безо всяких обрядов, без савана и без гроба, как самого распоследнего паршивого пса, где-нибудь в канаве в конце сада! А гробовщики пусть со своими подмастерьями изготовят гроб для Вихря!»

Потом госпожа графиня прошла в сад.

Там в великой печали отдернула с коня холстину и кинулась к нему, точно это был – да простятся мне эти слова – муж или возлюбленный, и разразилась над ним рыданиями и воплями. Фицко стоял рядом и ладонями отирал слезы, ибо, как он позже признался Павлу Ледереру, задыхался от смеха и едва сдерживал себя, чтобы не взорваться хохотом.

«Ваша графская милость, – сказал он, когда госпожа отошла от Вихря, – Дора, конечно, сообщила вам, что я совершил тяжкий проступок. Я был так возмущен преступлением Анны, что собственными руками лишил ее жизни. Я ничуть не сожалею об этом, по если вы сочтете нужным, отдайте меня в руки закона».

«Ты заслужил не наказания, а вознаграждения, – с благодарностью посмотрела на него госпожа, – ты сделал то, что сделала бы и я! А ты, Илона, – обратилась она к своей нечестивой служанке, – скажи мне, скольких девушек наняли мои люди?»

«Пока только двенадцать, ваша милость. Но еще не все вернулись».

«Где эти девушки?»

«Согласно вашему приказу, они в безопасном месте, в подземной темнице».

«Тотчас же приведи, хочу на них взглянуть!»

«Еще не совсем стемнело, ваша графская милость, – всполошилась Илона, – с улицы в замок то и дело заглядывают прохожие, зачем давать им повод к лишним сплетням».

«Пусть себе болтают что хотят, – одернула ее госпожа. – Но коли желаешь отвадить зевак, прикажи девушкам на коленях благодарить меня за то, что я простила их и не держу больше в темнице за совершенные кражи».

Потом она приказала вынести из телеги, охраняемой гайдуками, сундуки с одеждой, а Доре Сентеш подала шкатулку с драгоценностями.

«Ступай отнеси ее в сокровищницу».

Минутой позже из сокровищницы донесся дикий вопль. Алжбета Батори выбежала вне себя во двор, а за ней – Дора Сентеш, белая как воск.

«Фицко, где ты? Фицко! Меня обокрали, обокрали меня!»

Фицко будто ждал, что его позовут, – тут же вырос, как из-под земли, перед госпожой.

«Пандурский капитан обокрал сокровищницу, – кричала она, – причем в своей наглости даже не скрывает этого. Оставил письмо в шкатулке, в котором бесстыдно признается в краже».

«Я предупреждал вас о нем, ваша графская милость. – Фицко твердо смотрел ей в глаза. – А вы, вместо того чтобы отблагодарить, велели растянуть меня на «кобыле».

«Разыщи его, Фицко, найди его, я тебя щедро вознагражу!» Она и не заметила, какой ненавистью засверкали его глаза.

«Это мошенник и вор, какого свет еще не видывал, – вскипела в горбуне кровь, – но я найду его! И что я получу за это?»

«Что? Да как ты смеешь?»

«Не извольте гневаться, ваша графская милость, – усмехнулся Фицко, – но я боюсь, что когда брошу этого хитрого капитана к вашим ногам, так он опять докажет вам, что не он, а я вор. Вместо награды вы меня накажете».

«Сколько же ты хочешь?» – спросила она холодно..

Он молчал и вызывающе смотрел на нее.

«Получишь еще две сотни золотых!»

Фицко нагло рассмеялся.

«Подлец!» – крикнула она возмущенно.

И размахнулась кулаком, но единственного взгляда на него было достаточно, чтобы усмирить свой гнев. Теперь, как никогда, она осознала, до чего же это невыносимо уродливое чудище. Вся его фигура, прищуренные колючие глазки, злобное, хмурое лицо и сжатые кулаки были так ужасны, что по всему ее телу пробежал мороз.

«Опустите кулак, ваша милость, – сказал он и тут же напустился на Дору: – А ты сгинь, потому как у меня для ее графской милости есть важное известие, которое не терпит никаких свидетелей».

Дора сердито отошла – остановилась на некотором расстоянии и стала ждать, когда эти двое окончат свой разговор.

«Умерьте свой гнев, милостивая графиня, и голос тоже, – ухмыльнулся горбун, – не то придется и мне говорить громко, а это вам вряд ли понравится».

«Ты у меня поплатишься, негодяй!» – крикнула она.

«Нет, этого больше не будет, ваша графская милость! – вскричал Фицко. – Хватит с меня этих тычков и унижений! А не положите этому конец, загоните и меня в стан своих недругов!»

«С меня тоже хватит, пес паршивый! – кричала госпожа. – Дора, позови гайдуков, пусть свяжут этого негодяя и кинут в темницу!»

Фицко дико рассмеялся:

«Пока ваши трусливые и ленивые гайдуки пожалуют, ваша милость, мой след уж давно простынет!»

Ее обуял такой гнев, страх и ужас, что она не в состоянии была произнести слово. Теперь было ясно: горбун – ее враг.

«Я мог бы бежать, но не убегу! – продолжал Фицко. – Вот он я, прикажите меня кинуть в темницу, можете меня и убить, ваша графская милость, но тем самым вы решите и свою судьбу. Ибо ваша жизнь и свобода целиком зависят от моей жизни, моей свободы».

Она не представляла, каким образом горбун мог связать свою жизнь с ее судьбой, но, вконец устрашенная, поверила в это.

«Вы не нужны, возвращайтесь!» – крикнула она гайдукам, подходившим вместе с Дорой.

Потом, пересилив себя, спросила мирно:

«Какое вознаграждение ты хочешь?»

«Я знаю, что между нами может царить только согласие, ваша графская милость, и потому удовольствуюсь тысячей».

«Ты получишь ее!»

«Но не знаю, схвачу ли я его живого!»

«Мне все равно: живого или мертвого!»

Тут со страшным криком из подвала выбежала Илона:

«В темнице нет ни одной живой души, хотя я там надежно заперла девушек!»

Госпожа и Фицко застыли, пораженные. Илона, заикаясь, стала рассказывать:

«Когда я возвращалась одна, без девушек, на меня бросился из темного коридора кто-то высокий, в маске и с ног до головы в черном. То был мужчина, я это определила по голосу, он сшиб меня наземь и стал бить и пинать: горе тебе, если еще раз застигну здесь!»

Алжбета Батори была вне себя от услышанного. А Фицко напряженно глядел перед собой, словно хотел глазами проникнуть в подземелье и сорвать покрывало с новой загадки.

Но вот уже близится полночь, время духов. Расстеленная постель дожидается меня – пора уложить на белых перинах усталое тело, терзаемое черными укорами.

Поздно вечером батрак поведал, что из замка доносятся плач и вопли. Кто знает, что там происходит именно в эту минуту, когда я заношу для будущего уже происшедшие события, вместо того чтобы собраться с силами и – пусть ценой собственной жизни – вступить в борьбу против тех, кто преступает законы Божии и человеческие, совершая вопиющие злодеяния.

Я страдаю так же, как страдал светлой памяти предшественник мой Андрей Бертони. Однако мучения мои не столь безутешны: пусть я по-стариковски бездействую, но вольные братья начеку. Ян Калина, Андрей Дрозд и Павел Ледерер молоды, полны сил и отваги, они не дремлют.

Да поможет им милосердное небо, которому я непрестанно молюсь, дабы не оставило оно разбойников, единственных радетелей правды и мстителей за несправедливость. Была бы справедливей высшая власть, они заслужили бы не наказания, а признания.

Невеста в грязи и погребенный конь

Писано мая первого дня в лето 1610 от Рождества Христова.

То была страшная ночь в замке.

Павел Ледерер с запавшими от бессонницы глазами поведал мне, что всю ночь он провел без сна в отчаянном бессилии, слушая крики несчастных девушек, привезенных из Прешпорка. Их уже только девять. Но и те не могут показаться на людях, ибо исцарапаны и изранены. Троих из них Илона с Каткой зарыли в канаве у садовой изгороди, рядом с Анной. Замучили их прошлой ночью до смерти…