Текст книги "Кровавая графиня"

Автор книги: Йожо Нижнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

– Я ни за что не останусь здесь? Дождись ее сам! – И она бросилась к дверям. На дворе стоит оседланный Вихрь, она вскочит на него и помчится к Андрею Дрозду! Уж он-то оставит ее у себя и будет беречь!

Но не успела она еще дотронуться до ручки двери, как Беньямин Приборский подскочил к ней и рванул назад.

– Ни шагу больше! Ты останешься здесь! – сказал он и, выскочив из комнаты, захлопнул за собой дверь и запер ее на ключ.

С тяжким сердцем оставил он воспитанницу. За все восемнадцать лет не было у него столько неприятностей, сколько их накопилось за этот день. Он всегда относился к девушке бережно, никогда не наказывал, слова грубого не сказал. А нынче пришлось резко оттолкнуть ее от двери и запереть в комнате. Всегда он шел навстречу любому ее желанию, а сегодня отказался выполнить одну-единственную ее просьбу.

В замке было шумно. В гардеробную вбегали служанки, ломали руки, причитали и уносили тяжелораненых подружек в людскую. При этом дрожали от страха, чтобы чахтицкая госпожа не застала их врасплох. Досталось бы им за проявленную доброту!

Беньямин Приборский вышел во двор. Там сновала челядь, а перед замком толпой стояли чахтичане. Старики учтиво приветствовали Приборского, но смотрели на него неприязненно. И неудивительно! Многие годы назад они горбатили на барщине сообща, они помнят еще, как он извивался на «кобыле», когда гайдук отвешивал ему двадцать пять ударов. А нынче ишь как выставляется! С холопами перекинется словом лишь тогда, когда уже нет иного выхода.

Вдруг во дворе и перед замком раздались крики: гробовщик с подмастерьем пронесли через освещенный лучами солнца двор дощатый гроб. Никто не знал, что произошло в гардеробной госпожи, не предполагал даже, что там лежит прикрытая черным плащом госпожи несчастная девушка. Но потом люди и вовсе остолбенели: они насчитали одиннадцать девушек, которых переносили из замка в людскую.

Павел Ледерер, уже вернувшийся в замок, задумчиво смотрел на гроб. Он собирался выяснить, кто из горемычных девушек будет видеть в нем свой вечный сон, но пока это было преждевременно. Он повернулся к солнечным часам на углу замка. Те показывали полдень, но колокола еще не звонили. Взгляд его то и дело обращался ко граду, не валит ли из трубы дым.

Наконец раздался колокольный звон. Торжественно и ликующе заблаговестили колокола в предвесеннем воздухе. С голов слетели шляпы, над замком распростерлась тишина. И хотя Павел Ледерер тоже благочестиво склонил голову для молитвы, глаза его неотрывно осматривали град, высившийся на макушке Драплака.

Колокола еще не отзвонили, когда лицо его вдруг осветилось радостью.

С Калиной все ладно! Калина в безопасности!

От крыши града к небосводу валил столб дыма.

Как раз в эту минуту из корчмы вышел изрядно повеселевший подмастерье. Напоившие его забулдыги вышли за ним на улицу – проследить, не завернет ли он в замок, не передаст там поручение Эржи Кардош. Но они напрасно опасались. Весело посвистывая, подмастерье, не оглядываясь, направился в Новое Место.

Тем временем Эржика, запертая в гостевой комнате, сидела в кресле в полной отрешенности.

Желание жить поддерживала в ней одна лишь мысль – использовать первую же возможность и убежать к Дрозду…

Поцелуй уродливых губ

Медленно тянулись часы приближения смерти.

– Это Божья кара постигла нас, Божья кара! – повторяла Анна в бесконечном ожидании смертного часа. В душе Илоны, Доры и Алжбеты Батори этот возглас вызвал суеверный страх.

Они уже готовились к смерти, и эти выкрики, казалось, вырывались из недр пробуждающейся совести.

Мысль о том, что их настигла месть провидения, потрясла их и многократно усилила мучения.

Обессиленные, с ввалившимися глазами, мертвенно-бледные, изнуренные голодом и жаждой, они лежали на ковре, а железная дева из угла застенка злорадно улыбалась им.

– Видеть ее не могу! – крикнула чахтицкая госпожа.

Сделав величайшее усилие, служанки двинулись исполнить ее приказание: с трудом доплелись до железной девы, оперлись о нее и повалили наземь.

Железная дева упала с жутким грохотом. В утробе загудело, смертоносное устройство ожило, плечи поднялись кверху, и из груди выскочили ножи. Женщины, обреченные на голодную смерть, завизжали, словно их коснулась ледяная длань скелета.

Догорел последний факел, и застенок погрузился в глубокую, непроницаемую темноту.

Это медленное умирание в кромешной тьме и гробовом молчании было чудовищно. То одна, то другая издавала вопль, словно ее душил вурдалак. Час проходил за часом Они не знали, ночь ли сейчас на дворе или день, все мучительнее сказывались голод и жажда. В темноте то и дело раздавались стоны и вскрики, ковры впитывали и гасили их. Обессиленные женщины лежали в ожидании последнего часа.

Вдруг в коридоре раздался гулкий звук. Как будто кто-то приближался.

Они чутко прислушивались. Искорка надежды вспыхнула в угасающем сознании. Но верить, что это действительно спасение, они уже не осмеливались. Неужто и этот стук близившихся шагов не что иное, как плод их фантазии? По-настоящему они обрадовались лишь тогда, когда ключ загремел в замке, дверь отворилась и застенок залило сияние весело пылающего факела.

Сознание, что действительно пришло спасение, что с самого порога смерти они возвращаются в жизнь, влило в них столько сил, что они вскочили и с восторженными криками бросились к своему спасителю – и сразу же убедились, что он из плоти и крови, а вовсе не плод больного воображения.

В двери стоял улыбающийся Фицко… Одна рука была на черной перевязи, в другой он держал факел. Глаза и рыжие лохмы светились, точно язычки пламени.

В эту минуту горбун испытывал невыразимое блаженство. Он понимал, что вырвал госпожу и ее служанок из когтей верной смерти. Осознавали это и восставшие из мертвых женщины, и их сердца, закосневшие в злодеяниях, были полны благодарности.

Анна, Илона и Дора зацеловали его, так что ему пришлось отстранить подальше от себя факел, чтобы их не подпалить.

Госпожа молча наблюдала за этим взрывом благодарности, а на Фицко смотрела так, что сердце у него затрепетало, грудь радостно расправилась. Под этим взглядом ему казалось, что он рождается для новой жизни: кривые ноги вытянулись, более короткая нога как будто подросла, горб на спине исчез и карликовая фигура обрела вид стройный, статный, мужественный. Так госпожа еще никогда не смотрела на него. В ее глазах, несомненно, светилась благодарность.

Внезапно он передернулся. Невыносимая боль пронизала руку. Он зашатался и, сжав зубы, оперся о дверной косяк.

Превозмогая боль и слабость, он виновато проговорил:

– Прощения прощу, ваша милость, что не в состоянии броситься на колени и вымолить у вас снисхождение за то, что проиграл сражение с разбойниками и не явился раньше освободить вас из заключения. Я ранен, и силы у меня на исходе…

Каким же образом оказался в подземелье горбун? Отлежавшись в лесной сторожке, он оправился и наконец почувствовал, что может встать с постели, сойти по косогору, сесть на камень у дороги в надежде, что мимо проедет какая-нибудь телега. Ему повезло. Вскоре показался возница, возвращавшийся из Нового Места, он с готовностью повез Фицко и капитана в Чахтицы.

Когда они доехали до города, уже смеркалось. Все чахтичане были на ногах, возбужденные люди сновали по улицам. От встретившегося гайдука горбун узнал о причине волнения. Когда он услыхал, что госпожа исчезла, и именно в подземелье, на него напал суеверный страх, но уже в следующую минуту он приказал вознице гнать что есть силы.

Он должен был найти госпожу, и как можно скорее.

Вокруг замка и во дворе было полно людей. Фицко заорал на них, приказывая разойтись, потом сунулся в свой закуток, взял ключи и тотчас же спустился в подвал.

По дороге в застенок его несколько раз одолевала такая слабость, что приходилось останавливаться и набираться сил для дальнейшего пути.

В это время наверху снова сбежались разогнанные зеваки и стали ждать возвращения Фицко, который в это время медленно продвигался в сторону застенка.

Благодарность Анны, Илоны и Доры была для Фицко малозначащим вознаграждением. От них зависело немногое. Прежде всего он думал о спасении госпожи. В этом был свой расчет. Он надеялся, что тем самым умерит ее гнев и избежит наказания за поражение, более того – подправит неприязненное мнение, которое конечно же создалось у нее после его последних неудач. Однако не одна только расчетливость подгоняла его, но и какое-то непреодолимое чувство покорности, воспитанное в нем с раннего детства. Он должен спасти госпожу – пусть ценой собственной жизни!

– Никаких извинений, Фицко, – отозвалась Алжбета Батори растроганно. – Я обдумывала для тебя наказание, я гневалась из-за того, что даже на тебя, на твою находчивость и силу не могу уже положиться, коли разбойники за такой короткий срок дважды сумели тебе намять бока. Но ты все искупил. Запертые здесь, в подземелье, мы уже прощались с жизнью, нам неоткуда было ждать помощи. Ты спас нас, хотя мы были уже одной ногой в могиле.

Слова госпожи лились для Фицко сладостной музыкой. Такого признания ему ни от кого не приходилось слышать» У Алжбеты Батори для него всегда находились лишь короткие фразы и приказания, которые надо было мгновенно исполнять. Сверх того, ему доставались от нее одни издевки да презрение.

Голова у Фицко закружилась от блаженства, особенно когда госпожа изрекла:

– Я тебе очень признательна, Фицко, и мою благодарность ты тотчас же узнаешь!

Он напряженно ждал, что она собирается делать – ведь у нее ни денег здесь, ни драгоценностей. Еще напряженнее следили за госпожой злыдни служанки, у которых и следа не осталось от прежней благодарности и восторга. Мало было радости в том, что горбун так вырос в глазах хозяйки замка. Зло брало, когда они представляли, как заносчиво будет теперь обращаться с ними Фицко, как он оттеснит их от сердца госпожи.

– Подойди поближе, Фицко, – проговорила графиня, – тебе дозволяется поцеловать мою руку.

Старые ведьмы чуть было не вскрикнули от неожиданности.

Такой чести не удостаивался еще никто из здешних служителей. Этих белоснежных рук ни разу до сих пор не касались губы челяди или холопов.

У Фицко все поплыло перед глазами, когда он увидел протянутую к нему белую руку. Он шагнул к госпоже пошатываясь, точно пьяный, не в силах поверить, что высокомерная Алжбета Батори в самом деле дозволяет поцеловать свою руку именно ему, слуге, которого каждый высмеивает и ненавидит. Горбун даже подумал было, не играет ли она с ним, не были ли эти слова благодарности лишь комедией и не размахнется ли эта рука, светящаяся такой белизной, для удара, когда он захочет коснуться ее. Но тут же Фицко убедился, что опасения его были беспочвенны.

Он осторожно взял руку госпожи, словно это было раскаленное железо, и коснулся ее губами. Но белая рука не ударила его, не вырвалась с отвращением, напротив, она осталась лежать в его бесформенной ладони, точно беспомощная добыча. И Фицко целовал ее снова и снова. А потом, когда белая рука выскользнула из его ладони и он продолжал стоять, как одурманенный, она коснулась его лохматых, щетинистых рыжих волос и погладила их.

Это настолько распалило горбуна, что ему показалось, будто он весь занялся пламенем.

Множество мыслей и чувств теснились в нем, ища выражения, но он был до того возбужден, что не мог вымолвить слова. А хотелось ему сказать, что до сих пор ни одна рука не протягивалась к нему для поцелуя, напротив, любую, если он ее касался, с отвращением отдергивали. Хотелось сказать, что до сих пор никто не гладил его по голове: Даже мать – никому не ведомо, кто подарил ему жизнь. Растроганному Фицко хотелось в порыве чувств, чистосердечно признаться, что он чуть было не предал свою повелительницу. Уже подумывал, не вырыть ли свой клад и не уйти ли, бросив службу у чахтицкой госпожи. Он был готов просить, чтобы она простила ему предательство, совершенное в помыслах, и обещать ей быть самым верным слугой, готовым когда угодно отдать за нее жизнь. Но он тщетно искал слова. Сдавленная грудь взволнованно вздымалась, сердце прыгало, словно хотело вырваться, горло сжималось. Был бы он здесь один, он бросился бы на ковер, и расплакался бы, как дитя. Но вокруг стояли женщины, и потому, сжав зубы и кулаки, он превозмог себя.

Сотрясаемый бурными чувствами, он стоял недвижно, как изваяние, перед владычицей замка. Из маленьких глазок, которые всегда искрились злобой, лились слезы.

– Спасибо, ваша графская светлость! – бормотал он.

Минутой позже подземными коридорами из застенка вышла измученная процессия: Алжбета Батори, Фицко и служанки, опираясь о стены, медленно продвигались наверх, постепенно отдаляясь от смертного порога и возвращаясь к жизни. Самой свежей оказалась Дора, она уже окончательно стряхнула с себя мрачную смертную истому и возглавила шествие. Когда они добрались до винных бочек, она нацедила в кувшин вина и предложила госпоже, а потом подругам и Фицко, после чего и сама выпила – по-мужски залпом.

Вино, словно волшебный напиток, вернуло всем силы И потому, при выходе из подвала, им удалось скрыть слезы усталости и страдания.

Стояла уже ночь. На дворе, залитом скупым светом из окон замка, толпились зеваки. Все разочарованно уставились на процессию, вышедшую из подвала. Вот уж чего не ждали, чего не желали себе…

Вид толпы взбудоражил чахтицкую госпожу, Фицко и служанок.

– Ах, гнусное сборище! Так вы с нетерпением ждали известий о моей смерти! – возопила Алжбета Батори. – Да скорее передохнут все Чахтицы, чем вы того дождетесь!

Но толпа не двигалась, только молча смотрела на нее Тогда она схватила один из колов, стоявших у входа в подвал, и осатанело кинулась на людей. Бабищи и Фицко последовали ее примеру и принялись лупить разбегавшихся зевак. В мгновение ока двор опустел, ворота были заперты.

Алжбета Батори, ни о чем не спрашивая, направилась прямо в спальню. Приказала принести ей туда еды.

– А вы, Фицко, Дора, Анна, Илона, ждите, пока я вас позову, – сказала она. – Приготовьте все, чтобы я могла отправиться в путь. Хочу как можно быстрее отправиться в Прешпорок, а с вами мы еще сегодня обсудим, что вы будете делать в мое отсутствие.

Схвачены

Убедившись, что лесник с Магдулой и Барборой, которая должна была их выследить, исчезли, разъяренная Эржа Кардош поспешила назад в Грушовое. Но не только затем, чтобы залить там свой гнев водкой. Она ходила из дома в дом, останавливала каждого встречного и со слезами на глазах спрашивала:

– Люди добрые, я бедная женщина, с мужем и дочкой отправилась на заработки. Да вот в лесу повстречались нам разбойники – мы и разбежались кто куда. Не видали ли вы моего мужа и дочку?

Но на ее вопросы все отрицательно качали головой.

Обойдя Грушовое вдоль и поперек, она остановилась в трактире, выпила и сказала трактирщику, чтобы велел гайдукам отправляться в Лубину, а затем продолжила путь.

Она спешила в Лубину.

Пришлось смириться с тем, что беглецов в Грушовом уже не найти. Если бы они там прятались, то грушовцы, которым она представилась несчастной женщиной, сказали бы ей о них. Не пошли ли они в Старую Туру? Тамошние подданные часто ходят в Чахтицы на работу, и у госпожи в Старой Туре шесть гайдуков. Правда, четверых из них призвали в Чахтицы для преследования разбойников, но двое там еще остались. Кое-кто обязательно шепнет, что в Старой Туре прячется беглый лесник, холопка чахтицкой госпожи да еще одна подозрительная девица, и они их вмиг схватят. В Вадёвцы или в Вишневое они явно не пошли. Слишком близко к замку. Бежать они могли или в Бзинцы, или в Лубину. Эржа решила сперва идти в Лубину. А если не отыщет их там, у нее будет еще время заглянуть и в Бзинцы.

В Лубину она пришла вся взмокшая. Водка грушовского трактирщика распаляла ее.

– Люди добрые, разнесчастная я женщина… – Она и тут стала останавливать людей и с печальным видом повторять сказку, которую сочинила в Грушовом. Но здесь уже на ее вопросы люди не качали головами.

– Бедная ты, бедная, – сказал ей пожилой человек, которого она остановила, – в твоем невезении тебе все же повезло. Твой муж с дочкой в Лубине. Я видел, как они пошли в пастушью хижину просить приюта. И наверняка их там оставили – не видно было, чтоб они уходили.

Еще несколько человек подтвердили, что беглецы в пастушьей хижине.

Довольная, она разместилась в углу трактира, вдосталь выпила, а как стемнело, стала ждать, когда застучит по улицам легкая повозка чахтицких гайдуков.

Вскоре те приехали.

– Ступайте прямо к старосте, – сказала она, – и прикажите ему вызвать трех чужаков, что прячутся у пастуха.

Гайдуки направились к старосте, а Эржа – к пастушьей хижине, опасаясь, что беглецы учуют опасность и снова улепетнут.

Вскоре в хижину вошел батрак старосты.

– Мой хозяин приказывает, – сообщил он удивленному пастуху, – чтобы ты немедля явился к нему вместе с тем мужиком и двумя женщинами, которых ты оставил у себя на ночь.

– А чем недоволен староста? – встревожился тот.

– Откуда мне знать? – ответил батрак.

Дурное предчувствие проснулось в душе пастуха. Неужто он провинился, приняв под свою крышу несчастных путников? Но приказ есть приказ, к тому же староста первый человек в селении, а пастух – последний.

Он открыл дверь чулана. Лесник, Магдула и Барбора, слышавшие разговор с батраком старосты, вышли вконец перепуганные. Было ясно: вызов к старосте не сулит ничего хорошего.

Как же получилось, что Барбара оказалась вместе с лесником и Магдулой? В лесу она, по совету Эржи, долго подстерегала лесника с дочерью. Но стоило ей подойти к ним поближе, как она, к своему великому удивлению, узнала в леснике, которого так боялась старушка, отца Павла – Яна Ледерера. Она тут же заговорила с ним и выяснила, кто на самом деле Эржа. И тут же решила присоединиться к старому Ледереру и Магдуле. Ее утешала мысль, что она будет рядом с отцом Павла и пойдет с ним, куда он решит. Сын, конечно, когда-нибудь отыщет отца, а вместе с ним и ее. Правда, Барбору неприятно поразило, что отец при напоминании о сыне нахмурился. Она стала горячо защищать Павла от обвинений отца.

– Нет, нет! Павел не может быть предателем! – повторяла она снова и снова. Но когда и Магдула, следуя ее примеру, стала защищать Павла, дьявол ревности нашептал Барборе бессмысленные подозрения. Она легко могла рассеять их несколькими вопросами, но не осмелилась задать их. Уж не стала ли Магдула причиной ожесточения Павла?

С этой поры она возненавидела Магдулу Калинову так, что с трудом скрывала свои чувства.

Ян Ледерер хмуро шагал рядом с Магдулой и Барборой к старосте. Мучившие его опасения тут же подтвердились, когда перед ними распахнулись ворота двора старосты.

За воротами они увидели гайдуков, к ним из-за укрытия подходила Эржа.

– Гайдуки, слушайте приказ чахтицкой госпожи! – крикнула она им. – Свяжите их! И вы, староста, послушайте: в вашей общине кашли приют трое беглецов. Это старик – лесник Ян Ледерер. По виду он честный, но в сердце его – сплошная ложь и притворство. Он должен был беречь имущество госпожи, а сам разворовывал его. А когда все выявилось, он убежал, а с ним и холопка Магдула и ее подружка, не знаю, как ее имя. У этой служанки чахтицкого замка тоже загребущие руки, и потому она тотчас пустилась в бега, как только кое-кто собрался дать ей по рукам.

– Я никогда ничьей служанкой не была! – обиженно крикнула Барбора. – Я Барбора Репашова, вдова мастера Шубы из Нового Места. И не сделала ничего, за что меня следует наказать. Никто не имеет права меня и пальцем тронуть!

– Ха-ха-ха! – засмеялась Эржа. – Язык у нее здорово развязан, да вот разума маловато. Какая ж это дочь новоместского мастера и вдова мастера Шубы, если она, точно нищенка, просит кусок хлеба и приют в пастушьей хижине? А вы, – указала она на Яна Ледерера и Магдулу, – еще, глядишь, скажете, что вы принц с принцессой, странствующие под видом бродяг, а?

Между тем гайдуки связали беглецов и затолкали в повозку. Чем больше те сопротивлялись, тем яростнее мутузили их гайдуки.

Эржа хорошо понимала: чем быстрее управятся гайдуки на старостином дворе, тем меньше шансов, что лубинчане освободят ее пленников. К старосте во двор уже сбежалась половина деревни – их презрительные замечания явно говорили о том, что никто не верит Эржиным обвинениям. Один из крестьян даже закричал, что знает Барбору Репашову. Эржа поняла, что пора ехать, и приказала гайдукам садиться в повозку да и сама примостилась среди них.

Гайдук вытянул лошадь кнутом, и упряжка, перед которой толпа неохотно расступилась, укатила из Лубины.

В то время как Ян Ледерер с Магдулой и Барборой встревоженно гадали, что их ждет впереди, Эржа пребывала в самом веселом расположении духа.

– Эх вы, головы садовые! – твердила она гайдукам. – Вам бы другим ремеслом заниматься. Что с того, что вы гайдуки? Ха-ха! Ну схватили вы деда и этих двух потаскух, везете их в замок, а кому за это заплатят? Мне, дурачье, мне, и к тому же, изрядно!..

Совет пятерых

В спальне Алжбета Батори мельком взглянула на себя в зеркало и ужаснулась своему виду.

Волнения последних дней и часы, полные тревоги и страха в подземелье, оставили на ней неизгладимые следы: пепельный цвет лица, круги под запавшими глазами, лоб в морщинах, угасший взгляд. Но ей было недосуг изучать более тщательно свое лицо, голод манил ее к столу с яствами.

Не успели Дора, Анна, Илона и Фицко утолить голод, как госпожа позвала их к себе в спальню, что было тоже знаком особого расположения. Они буквально расцвели от счастья, когда госпожа великодушным движением позволила им сесть.

– Мои самые верные слуги, – начала она торжественно, – я позвала вас, чтобы посоветоваться и решить, как оградить себя от этого чахтицкого сброда, который со дня на день все более наглеет. Он всячески угрожает замку, готов поджечь его, сровнять с землей, чтобы от нас, обитателей замка, остался один пепел на его обломках. Хочу поговорить с вами, как обуздать разбойников, чья дерзость уже не знает границ. Не будем обманывать себя: в последние дни они не раз и не два доказывали, что с ними надо считаться. Это более опасные враги, нежели все Чахтицы вместе взятые.

Она внезапно замолчала и сквозь стиснутые зубы процедила:

– Майорова!

У нее вдруг разболелась рана, нанесенная ей разбойником Вавро. Покалывание, которое она чувствовала уже в подземелье, переходило во все более резкую боль. На ее крик в спальню сунула нос Ката Бенецкая, которая ожидала приказаний в соседней комнате. Она сбегала за Майоровой, привела ее.

– Ты – обманщица! – закричала на Майорову Алжбета Батори, как всегда, когда снадобья той не совершали чуда. – Уверяла меня, что не буду даже чувствовать рану, а у меня она опять болит, ужасно болит!

– Милостивая графиня, – защищалась Майорова смиренно, – ничто не длится вечно, даже действие моего снадобья.

Боль сразу утихла, как только Майорова снова смазала и перевязала рану. Госпожа, успокоившись, отпустила ее.

– Слуги мои, – продолжала она, – по ноге моей вы видите, до чего все дошло! Гнусный злодей осмелился изувечить ногу Алжбеты Батори! А завтра злодеи могут посягнуть на ее жизнь и на жизнь ее верных служителей.

– На мою жизнь уже посягнули! – вырвалось у Фицко, у которого при воспоминании о могучих пальцах Андрея Дрозда так вскипела желчь, что он осмелился даже прервать госпожу.

Графиня рассмеялась:

– Что ж, Фицко, мне кажется, что эти разбойники тебя крепко полюбили, они даже отдают тебе предпочтение передо мной. Пожалуй, на тот свет они отправили бы тебя охотнее, чем меня.

– Руки коротки! – взорвался Фицко. – Это я с ними управлюсь…

– Я и себе этого желаю, – сказала она уже серьезно. – И тебе посоветую не попадаться более, точно дитя несмышленое, в руки разбойников. Ведь ясно, что получается: выставляя себя на посмешище и презрение, ты подвергаешь осмеянию и меня. И вас, Дора, Илона и Анна, это также касается: можете жизнь положить в схватке с этой нечистью, но если вас постигнет неудача, не ждите от – меня сочувствия!

Она могла этого и не говорить. Последние провалы лишили горбуна былой славы, он подвергся стольким насмешкам, что и половины хватило бы, чтобы каждая капелька крови в нем взывала к мщению.

И Алжбета Батори продолжала обсуждать со своими верными слугами создавшееся положение и дела, предстоящие в ближайшем будущем. Она сочтется со своими недругами, сохранит красоту и свежесть своего тела, остановит неумолимый бег годов!

И словно злые духи, вынырнувшие из преисподней и пожаловавшие в спальню чахтицкой властительницы, эти пятеро пособников, соревнуясь друг с другом, замышляли все новые и новые злодеяния.

– Завтра, рано утром, отправляюсь в Прешпорок, – поведала госпожа, – там разыщу палатина Дёрдя Турзо. Сообщу ему о царящих здесь мятежных настроениях и приведу в подарок чахтичанам ратников, о которых им придется заботиться. Вот тогда-то они притихнут и вскоре пожалуют просить меня освободить их от ненасытных обжор. А когда у меня под рукой будет рать, кто осмелится вмешиваться в мои дела?!

– Тут мы расправимся и с разбойниками! – крикнул Фицко и сжал кулаки. – Они от страха залезут в свои норы, а мы их выкурим оттуда: пусть могильщик тут же перепрячет их в такие дыры, откуда нет возврата.

– Разбойников жалеть нечего! – взорвалась госпожа. – Вы – Фицко, гайдуки, солдаты – постарайтесь уложить на месте их, всех до единого!

После недолгого молчания она продолжала с еще большим неистовством:

– Только Вавро не убивайте! Этого я хочу взять живого, чтобы отплатить ему за эту рану и унижение. Клещами, которыми он поранил меня, я выжгу на его теле тысячу знаков позора!

– А я позабочусь о пасторе! – пригрозила Дора.

– Превосходно, – согласилась госпожа. – А как ты собираешься обойтись с ним?

Дора льстиво заморгала и ответила тихо, но все же так внятно, что даже Ката, подслушивавшая за дверью, разобрала ее слова:

– Уж такое я с ним сделаю, что его духовные чада могут уже сейчас собирать ему на гроб! – И, прочтя на всех лицах нетерпеливый вопрос, с ненавистью прошипела – Я отравлю его!

Никто не стал ее отговаривать – напротив, постарались подстегнуть пыл злодейки.

– Исполнишь свое обещание еще до моего возвращения, – заверила графиня, – можешь рассчитывать на щедрое вознаграждение.

– А я тем временем выясню, кто освободил Яна Калину, – пообещал Фицко, – кто спас Маришу Шутовскую и запер в застенке госпожу графиню, кто прострелил мне руку. Прошу только разрешить мне самому рассчитаться с этим стрелком!

– Хорошо, Фицко, только скажи нам, что ты собираешься с ним делать?

– Отрублю ему обе руки, но не сразу, а по кускам.

– Я найду и приведу Маришу Шутовскую! – нашлась Илона.

– А я – Магдулу Калинову! – присоединилась Анна.

– С этой уже все ясно! – бросил Фицко. – Если Эржа Кардош не повредится в рассудке, то приведет ее в замок еще нынешней ночью.

И Фицко рассказал о своих злоключениях в лесной сторожке.

– Если Эржа Кардош их приведет, – распорядилась госпожа, – бросьте Магдулу Калинову в темницу и держите ее там на воде и на хлебе до моего возвращения. А старого Ледерера я прощу и разрешу ему вернуться в свое лесничество.

Фицко разочарованно взглянул на графиню, но тут же успокоился, когда она добавила:

– Это снисхождение я оказываю ему только ради сына, который оказал нам редкую услугу и, надеюсь, еще окажет. Правда, заслуги сына не смывают полностью провинности отца. Пусть хоть частично платит за то, что принял беглянку под свою крышу, защищал ее и нанес обиду моему слуге. Пусть гайдук отвесит ему двадцать пять палочных ударов.

– Ваша графская милость! – возгласил Фицко. – Разрешите мне собственноручно покарать лесника!

– Быть по-твоему! – согласилась госпожа.

«Отвешу деду столько палок, что никакое чудо его не спасет», – грозился про себя Фицко и поспешил выпросить у госпожи разрешения и на другие черные замыслы.

– Считаю своей обязанностью, ваша милость, – продолжал он торжественно, – сообщить вам, что под крышей замка скрывается предатель.

Алжбета Батори подскочила:

– Кто это?

– Капитан пандуров!

В спальне воцарилась мертвая тишина: женщины ошалело глядели на Фицко, а госпожа раздраженно напустилась на него:

– Не болтай вздора, Фицко! Это слишком серьезное обвинение. Какие у тебя для этого основания?

– Пока он выдал себя только в мелочах, – ответил Фицко тихо и осторожно. – Когда лесник с этой девушкой в сторожке напали на меня, я видел, что он с радостью бросился бы помочь им, имей он для этого силы.

– Не юли, Фицко, – графиня начинала терять терпение, – ответь коротко и ясно, почему ты считаешь его способным на предательство?

– Капитан втюрился в Магдулу Калинову! – прохрипел Фицко и заскрипел зубами. Он уже не мог скрыть свой гнев, свою жажду мести. – Он влюбился в сестру разбойника, и я уверен, что эта любовь ослепит его, он забудет о своих обязанностях, боюсь даже, что в нем разбойники могут найти тайного заступника и союзника.

– Твои слова встревожили меня, Фицко, – задумчиво проговорила госпожа. – Я в высшей степени возмущена и расстроена. Опасения насчет возможной измены капитана кажутся мне обоснованными. Выходит, я не могу положиться даже на командира пандуров! Это ужасно!

– Ваша милость, – науськивал ее Фицко, – я бы посоветовал вам остерегаться его. Да поможет ли осторожность? Разве льстивый заговорщик не опаснее открытого врага?

– Следи за каждым его шагом, Фицко! И если он самым незначительным образом докажет, что нарушает мои планы и льет воду на мельницу врагов, немедля прими меры!

– Какие меры я могу принять против пандурского капитана? – Фицко жадно ждал ответа.

– У тебя у самого хватит ума, как избавиться от врага, чтобы ни одна душа не догадалась об этом и не могла привлечь тебя к ответственности.

Лицо Фицко просияло. Про себя он торжествующе смеялся. Он уже видел, как приглашает капитана под каким-нибудь предлогом в подземелье и проявляет к нему особую предупредительность. Вежливо пропускает его вперед в узком коридоре, а потом, ха-ха, потом отправляет крысам лакомый кусочек…

В спальне госпожи замышлялся такой беспощадный бой, строились такие жестокие планы насчет того, как избавиться от врагов, что добрая душа Ката Бенецкая, подслушивавшая под дверью, чуть ли не теряла сознание и поминутно крестилась.

Наконец Алжбета Батори отдала своей верной прислуге последний приказ:

– Я не знаю, как долго задержусь в Прешпорке. Поэтому позаботьтесь, чтобы замок к моему возвращению сиял чистотой. По зовите ремесленников, побелите все изнутри и снаружи, и как можно тщательнее, постарайтесь, чтобы у меня не было недостатка в слугах. От моего имени прикажите это Сабо и Кардиш, Барновой и Хорват, Ваш, Саллаи, Сидо, Кече, Баршонь, Селле, Кохиновой и другим женщинам, которые уже хорошо показали себя при найме служанок. За каждую девушку они получат особое вознаграждение.