Текст книги "Улыбка гения"
Автор книги: Вячеслав Софронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
Глава девятая
Оказавшись на улице, Феозва тут же поинтересовалась:
– Неужели это тот самый Тургенев? Даже не верится. Он совсем не похож на писателя, каким я его себе представляла. И о чем вы с ним так долго беседовали? А ты даже не пообедал, – спохватилась она вдруг. – Извини, но я не могла больше ждать.
Дмитрий неохотно отвечал на ее вопросы, занятый своими мыслями. Отношение Тургенева к науке взбудоражило его, и теперь он жалел, что жена помещала ему довести разговор до конца.
«Нет, неужели он не понимает, что российская наука молода и только набирает силу? Он считает, будто европейские страны во всем нам помогут и следует покорно ждать, когда это произойдет. Да они с нас за каждую безделушку тройной, а то и десятикратной платы от истинной цены потребуют. И мы их за это еще и благодарить должны.
Он барин, и этим все сказано. Ему нет дела, как мужики шкуры выделывают, из которых ему же потом сапоги пошьют. Есть сапоги, и ладно. А из чего купорос для выделки берут, ему плевать. Он прав, в Европе, Германии или Италии, будучи при деньгах, жить приятнее. Тут обхождение иное и грубого слова ни от кого не услышишь. Потому обратно в Россию его калачом не заманишь. Вот ежели денежки подойдут к концу, может, тогда вспомнит о России.
По его рассуждениям, всем сколько-нибудь стоящим людям следует в Европу перебраться, а из России брать хлеб, масло, руду, да те же кожи, чтоб жить себе безбедно. Что же из этого выйдет? Одичает страна при таком подходе и через сто лет превратится непонятно во что. Тогда и войны не надо, бери ее голыми руками».
Феозву насторожило долгое молчание мужа, и она решила его прервать очередным вопросом:
– Ты хоть рассказал бы мне, о чем вы так спорили. Я же изредка поглядывала в вашу сторону, видела, как ты ему чего-то доказывал, по привычке руками размахивал. Так о чем спорили? Скажи.
Дмитрий повернулся в ее сторону и в недоумении спросил:
– При чем здесь мои руки? Я веду себя так, как хочу, мне что, и чихнуть нельзя без твоего разрешения? – Потом, одумавшись, снизил тон, извинился и примирительно предложил: – Я действительно голоден и не против где-нибудь перекусить. Посмотри, нет ли поблизости какого-нибудь кафе или чего подобного.
– Может, вернемся обратно? Там вкусно готовят.
– Ни за что. Я чувствовал себя рядом с ним, словно мальчишка, сбежавший из дома. Нет, каков барин, говорит обо всем свысока, небрежно, словно весь мир создан для него одного. И о науке у него представление такое же, как у любого профана.
– Ты назвал Тургенева профаном? – не сдержалась Феозва. – Я сказал: он рассуждает как профан, и не более того. И не нужно мне приписывать того, что не говорил.
– Не ты ли восхищался его романами? – вновь пошла в наступление Феозва, которая, казалось, была готова спорить с мужем по любому поводу.
Меж тем на пути им попался небольшой парк с аккуратно высаженными вдоль аллеек липами, и они присели на одну из лавочек.
– Согласен, он замечательный писатель, но это совсем не значит, будто бы он разбирается в чем-то другом. Кто дал ему право учить меня жизни? Кто? Я тебя спрашиваю? Неужели я до сих пор похож на вчерашнего гимназиста?
При этих словах Феозва прыснула от смеха, потому как Дмитрий в своей растерянности как раз смахивал на вчерашнего школяра, которому дали хорошую взбучку.
– И чего ты хихикаешь? – взбеленился он. Неужели я так сильно смешон? Знаешь, кем он меня назвал?
– Оч-чень интересно. И кем же? – поинтересовалась она.
– «Постепеновцем!» – представляешь? Видела бы ты его усмешку, с какой он это произнес. Хорошо, пусть я постепеновец, ничего плохого в этом не вижу А он сам тогда кто? Господь Бог? Карбонарий? Он пальцем о палец не ударил, чтоб что-то изменить в захудалой России, как он ее называет, а туда же: «всё предрешено», «будущее за Европой», «Россия безнадежно отстала». Да только дурак это не понимает. Однако сколько ни кричи, вряд ли тебя кто услышит и поможет. Именно постепенно следует менять все российские устои. Иначе крах. У нас жизнь неспешная, степенная, по– иному русский человек жить не умеет. А ежели работает или гуляет, то упаду, до последнего издыхания. Или он, твой Тургенев, не видел, как крестьяне в страдную пору хлеб убирают? Рубаха наскрозь потом пропитана, руки в мозолях, а они даже не замечают. Пока весь хлеб или лен не уберут – отдыха не знают. Куда там немцу или англичанину! И не сравнить! А климат у нас какой? То ливень, то жара, не то что во Франции или там в Италии, где палку в землю воткни – и та вырастет. Нет, барин – он, барин и есть, и никогда ему мужицкую душу не постичь. А писатель он неплохой, что тут скажешь. Согласен с тобой. Вот и занимался бы своим делом и не учил других как жить, коль у самого ничего не сложилось.
Феозва терпеливо выслушала пламенную речь мужа, видя его нешуточное волнение и, чтоб как-то успокоить его, осторожно погладила по руке, что на него тут же подействовало благотворно и, хотя Дмитрий продолжал тяжело дышать, словно разгрузил воз дров, но немного успокоился.
– Что же ты такой у меня неуемный? – тихо произнесла она. – Нельзя же так себя изводить. Ладно, что сам Тургенев не слышал всего тобой сказанного.
– А то что бы? – встрепенулся он. – Обиделся? Вряд ли. Не тот он человек. Да и далек он от настоящей жизни, совсем онемечился.
– Хорошо, будь по-твоему. Ты ж не обедал, а потому и осерчал на все и всех вокруг. Пойдем поищем, где перекусить можно.
Дмитрий, обессиленный вспышкой собственного гнева, покорно последовал за женой, понимая, что она права и обижаться на Тургенева не имеет никакого смысла, ничего это не изменит.
…На невские берега они вернулись уже под осень, набравшись сил, а самое главное, преодолев те препятствия, что возникали меж ними больше по неопытности и неумению искать компромиссное решение. Вот только неуживчивый, взрывной характер молодого мужа вряд ли поменялся после зарубежной поездки, а жене не оставалось ничего другого, как принимать его таким, какой он есть.
Сам же Дмитрий, пусть и не сразу, осознал себя главой семьи и принялся за поиски квартиры в столице. В центре Петербурга жилье стоило необычайно дорого, а на окраине осмотренные им комнаты выглядели убого и больше подходили бедным студентам, но никак не преподавателю университета. Наконец кто-то из знакомых посоветовал ему наведаться на набережную Фонтанки, где сдавались четыре комнаты, правда, на верхнем этаже. Зато оттуда открывался прекрасный вид на саму набережную, виднелись контуры Инженерного замка, где они венчались. В одном направлении находился ближайший мост, а в противоположную сторону его собрат, прозванный Пантелеймоновским. В нескольких минутах ходьбы простирался шумный Невский проспект, а там лавки, торговые ряды, Гостиный двор, Марсово поле, Летний сад. Хотя до университета, куда он принят на должность доцента кафедры технической химии, оказалось далековато и приходилось брать извозчика. Феозву их новое жилье прельстило тем, что с одной стороны располагалась церковь Семиона и Анны, а с другой стороны – Пантелеймона Целителя.
За время девичества у его супруги скопилось большое количество различных нарядов, обуви, пригодной на все сезоны, шляпные коробки, выкройки, книги, журналы и разный скарб, перевозить который следовало с большой осторожностью. Затаскивая наверх очередной ворох бумаг, Дмитрий споткнулся, и на ступеньки упала пачка писем, перевязанных голубой лентой. Он наклонился, чтоб их поднять, и в глаза ему бросился знакомый почерк сестры Ольги. Он и не подозревал, что та была в переписке с Физой, и, естественно, любопытство его оказалось выше правил приличия, а потому он, понимая, что совершает не совсем благовидный поступок, украдкой сунул их себе в карман.
Вечером он дождался, когда Феозва улеглась, а делала она это не позже восьми часов вечера с заходом солнца, он уединился у себя в кабинете и принялся читать обнаруженные им письма, сам не зная, зачем он это делает.
В начале шло описание здоровья мужа Ольги, который к концу ссылки в Сибирь начал часто болеть, потом разные бабские сплетни про общих знакомых, но вот несколько раз мелькнуло и его имя. Он посмотрел на дату отправки, она приходилась на то время, когда он находился в Одессе. Попалась фамилия Каш. Сердце у него учащенно забилось. Оказывается, именно сестра каким-то образом узнала о существовании Сонечки и просила Феозву познакомить его с ней. А вот и совсем интересно: отец Сонечки имел связи с промышленниками в Швеции и Германии и мог, со слов сестры, свести его с кем-то из них, а там, глядишь, писала сестра, он, Дмитрий, благополучно устроится где-нибудь в Европе и не будет находиться в бесконечной зависимости от российской рутины. Далее шел рассказ их матери о том, как обошлись с их отцом Иваном Павловичем Менделеевым в Саратове, отстранив его от директорства в гимназии лишь за то, что он не по форме обратился к попечителю Магницкому. Дмитрий прервал чтение, чтоб сообразить, что за заговор сложился за его спиной.
Выходит, сестра, а вместе с ней и Феозва прочили ему будущее за границей, желая таким образом устроить его судьбу, а он об этом ни сном ни духом не ведал?
«Почему же они меня не спросили? – прошептал он, опасаясь разбудить жену. – Я же как-никак живой человек, не ребенок какой, чтоб так вот попасть в заранее расставленные сети». Ему вспомнилось, как старшего брата Ивана, так же вот без его воли, отправили к дяде в Москву и все это кончилось для него весьма печально: начал пить и сейчас подвержен этому пороку, а потому ему и хода по службе не дают. Сидит на канцелярской должности, детей нарожал мал мала меньше, а прокормить их на свое жалкое жалованье не в состоянии».
Дмитрий чуть посидел, размышляя о перипетиях своей судьбы, складывающейся столь удивительным образом, и развернул следующее письмо Ольги. Оно было датировано временем его отправки в Германию. Сестра в нем сетовала, что у него ничего не вышло с Сонечкой Каш, но не оставляла надежды воздействовать на брата иным способом. О его поездке в Гейдельберг узнал каким-то образом муж сестры – Николай Васильевич Басаргин, через некоего профессора Т. И он же через Министерство иностранных дел обещал свести Дмитрия с немецким промышленником К. Там же упоминалось о певице А., привлеченной к этой затее.
После этого чтения Дмитрия словно кипятком ошпарило. Он и не предполагал ничего подобного и теперь сидел за столом, пытаясь осознать открывшуюся перед ним картину. Да, он подозревал Агнессу в неискренности, но даже не предполагал, кто за всем этим стоит. Оказалось, близкие ему люди. Он не стал читать последние письма Ольги к Феозве, догадываясь об их содержании, но зато сама Феозва предстала перед ним совсем в ином свете, стали понятны её намеки на переезд в Европу и трудоустройстве в одной из промышленных лабораторий Альфреда Крупберга. После всего, что он узнал, Дмитрий хотел было разбудить жену и заявить, что жить с ней больше не намерен после всего, что узнал из писем. С Ольгой, решил он, разберется потом и тоже все выскажет ей в лицо. Но неожиданно Феозва вошла к нему в кабинет в ночной рубашке, видимо, увидев свет через неплотно закрытую дверь.
— Почему не ложишься? – поинтересовалась она. – Уже поздно.
Дмитрий растерялся от ее внезапного появления и не сразу нашелся что ответить. Она подошла к нему и положила руки на плечи, не заметив разложенных на столе писем, которые он успел прикрыть газетой.
— Ты за что-то сердишься на меня?
— Да, именно сержусь, и не просто сержусь, а думаю о нашей дальнейшей жизни. Мне хочется все изменить и… – Он никак не решался сообщить, что не желает ее больше видеть и готов расстаться хоть завтра. Что-то останавливало– его.
Тем временем Феозва, ровным голосом произнесла:
– Похоже, я беременна, – а потом добавила, что бы он не сомневался в значении этих слов: – У нас будет ребенок.
Дмитрий уставился на жену ничего не понимающим взглядом и хотя давно ждал чего-то подобного, но это известие стало для него полной неожиданностью.
– Я знаю, будет девочка, – неожиданно для себя улыбнулся он, – и я назову ее Машей. Ты согласна?
– Пусть будет Маша, хорошее имя, – согласилась она. И он тут же забыл о прочитанных письмах, где кто-то вздумал распорядиться его судьбой, о тех мелких склоках и неурядицах меж ними. В голове была лишь одна мысль: «Скоро я стану отцом! А потом будут и другие дети. Значит, жизнь продолжается. Живем дальше…»
Часть вторая
ОБРЕТЕНИЯ И УТРАТЫ
Глава первая
И у них действительно родилась дочь, которую Дмитрий настоял назвать Марией в память о матери. Правда, Феозва надулась и заявила, что Марию Дмитриевну, как она слышала, многие в Тобольске называли русалкой. Дмитрий в ответ лишь фыркнул и ответил:
– Мало ли что разные бабы толкуют, не всему же верить.
Феозва на этом успокоилась и больше возражать не стала. Вот только все заботы после рождения дочери легли на плечи все того же Дмитрия, поскольку молодая супруга его оказалась на редкость никудышней хозяйкой, о чем он, впрочем, давно догадывался, а потому ему самому приходилось вести переговоры с мясником и молочником, делать заказы в соседних лавках, следить за купанием дочери, вывозить жену вместе с Машенькой на короткие прогулки.
К тому же найденная им кормилица чем-то не устроила Феозву, и та заявила, что будет кормить девочку грудью сама, поскольку где-то читала, будто бы ребенок при этом быстрее растет и развивается. Только на деле все вышло наоборот – у нее попросту не хватало молока, и девочка чахла буквально на глазах. К тому же Феозва не могла толком объяснить нанятой всё тем же Дмитрием кухарке, что от нее требуется. Если хозяин отсутствовал, та могла чуть не весь день ничем не занятая сидеть часами без дела в кухне, тогда как Феозва сидела в другой комнате с книжкой в руках, делая вид, что очень занята.
Но Дмитрий всё прощал ей и даже, случалось, сам готовил ужин, стирал пеленки, лишь бы избежать очередной размолвки с женой. Ее это вполне устраивало. Иногда он, не выдержав, начинал пенять ей, что кухарка в его отсутствие бездельничает, Феозва надменно отвечала: «Нас в институте не учили, как следует с прислугой разговаривать. У тебя это лучше выходит».
Здоровье дочери все больше тревожило Дмитрия, и он решил снять на лето дачу под Петербургом, надеясь, что свежий воздух благотворно на нее подействует. И верно, буквально за неделю девочка ожила, окрепла, личико порозовело, в глазках появился здоровый блеск, плач прекратился. Если бы Феозва согласилась пригласить кормилицу, глядишь, дело совсем бы пошло на лад. Но та была непреклонна и ни за что не хотела доверять дочь «какой-то грязной тетке». Спорить по этому поводу было бесполезно. Дмитрий надеялся, пройдет время, и она одумается, послушает его – и все нормализуется. Может, так все оно и вышло бы, если бы не предложение, поступившее от одного именитого купца Кокорева, хозяина нефтяных приисков на берегу Каспийского моря.
С появлением дочери хлопот прибавилось, тем более что девочка, как казалось заботливому отцу, росла медленно, была вялой, плохо спала, часто просыпалась, и он, чтоб не будить жену, осторожно брал ее на руки и, тихо ступая, ходил по комнатам, убаюкивая ее. Поэтому летом, надеясь, что свежий воздух благотворно подействует на ребенка, снял дачу под Петербургом, куда они вместе с прислугой и переехали.
Однажды они, сидя на открытой веранде, обсуждали злободневный вопрос: где можно найти деньги, поскольку расходы многократно возросли. Дмитрия Ивановича неоднократно приглашали местные промышленники для консультаций по разным видам производств, но он брался за подобные заказы неохотно, боясь оставить Феозву одну с ребенком, опасаясь, что она не справится со своими обязанностями. И она в первую очередь не соглашалась даже на короткую отлучку мужа, ссылаясь на плохое самочувствие после родов.
– Даже не думай, одного не отпущу, – возражала она, – мне самой не управиться с тем, с другим… Вон нянька меня совсем не слушается, горничная нос воротит, что ни скажу, все на тебя ссылается: «Хозяин сказал… Хозяин велел…» Будто бы я здесь приживалка, а не законная твоя супруга, в храме венчанная. Ты бы почаще им напоминал об этом или лучше иных кого нашел, более послушных.
– Ой, не говори глупостей. Деревенские девки, они привыкли, что у них в семье мужик за главного, вот только меня и слушаются, – успокаивал ее Дмитрий. – Не переживай, я здесь и все у нас ладится. Машенька вон подрастает, ползает уже, скоро ножками своими ходить начнет. Бойкая девочка, в нашу породу. Ты бы все же согласилась кормилицу нанять, а то своего молока у тебя, как погляжу, совсем чуть, ей явно не хватает…
– Не хочу. Во-первых, лишние расходы, а твоего жалованья на все не хватает. Я, когда за тебя замуж пошла, думала, всем обеспечишь, а оно вон как вышло. Уже не помню, сколько у дядюшки назанимала, ладно, молчит, не требует возврата, но мне от того не легче никак. Да и моего молока хватает ей. Надо бы продуктов побольше брать, чтоб для меня они подошли, а то все кисель да каша, надоели уже…
– Могла бы и не занимать, а тратить поменьше. Меня лишь позоришь, то-то он смотреть начал искоса в мою сторону, а я причины понять не могу. А оно, оказывается, вон в чем дело… Да, хлопот мне от вашего семейства и не расхлебать…
– Он меня в беде не оставит, можешь не переживать на этот счет. Жалею уже, что сказала.
Менделеев отмахнулся от ее слов и взял в руки листы со своими записями, держа при этом дочь на руках. Но потом, словно вспомнив что-то, продолжил:
– А кто тебе не велит мясо есть? Супы, что Татьяна варит? Ты же к ним сроду не притронешься, а съешь яблочко или финик сушеный – и готова, накушалась. Я уж про каши молчу, их приходится выбрасывать, один перевод продуктов.
– Супы жирные, к тому же пост идет, мясо, как тебе известно, есть не положено. А каш этих я в детстве накушалась, теперь даже смотреть на них не желаю… Нашел, в чем жену упрекнуть, не ожидала от тебя такого…
– Физа, ты когда хоть взрослеть начнешь? Ведь мамочка уже, а все такая же капризная, как девочкой была: то хочу, этого не хочу. Во всех приличных домах нанимают кормилиц. А насчет денег не переживай, заработаю. Скоро и Машенька сама кушать начнет. Ты хоть подкармливай ее чем, всё польза, а то, глянь, светится вся, тощенькая. Ой, не знаю, как с тобой и быть. Ладно, пойду в дом. – Он встал и положил жене на колени свёрток с дочкой, которая тут же начала хныкать. Но он лишь чуть задержался, видя, что супруга принялась ее качать и что-то мурлыкать, собрал исписанные листы и ушел в комнату.
Феозва не выдержала и бросила ему вслед:
– Вот так всегда, чуть посидишь со мной и опять хвать свои бумажки – и до вечера тебя не увидишь, а я тут одна, как перст…
Едва Менделеев устроился у письменного стола, как в комнату постучала горничная и извиняющимся тоном произнесла:
– Барин, вас какой-то господин спрашивает, нужны, мол, ему по делу…
– Кто таков? По какому делу? – не поднимая головы от бумаг, спросил он. – Опять просители на строительство какого-нибудь богоугодного заведения, замучили вконец, работать не дают. Нет у меня денег на их богоугодные дела. Скажи, дома меня нет, и все на этом. Не беспокой больше, видишь, работаю…
– Так он слышал ваш голос, потому уходить не желает. Может, выйдите к нему, а то мне неловко солидного господина отправлять обратно, врать опять же, будто вас дома нет…
Менделеев не успел ничего ответить, как дверь широко распахнулась, горничная отодвинулась в сторону и в комнату вошел кряжистый господин, одетый по последней моде, с небольшой окладистой бородкой, местами подернутой сединой. На пальце у него был золотой перстень с рубином, а в руках трость с набалдашником слоновой кости. Он без церемоний положил ее прямо на бумаги Менделеева, а сам без приглашения уселся на стул напротив, положив нога на ногу.
– Кокорев, – представился он, полагая, что фамилия его говорит сама за себя и пояснять ничего не следует, выжидающе глянул на Менделеева. Но тот молчал, ощущая, как в нем закипает гнев от вторжения этого господина, и едва сдерживал себя, чтоб не выгнать того вон сию минуту. Посетитель заметил это и быстро убрал трость со стола. Выпрямился, подтянулся и продолжил:
– Прошу прощения, что явился внезапно, не предупредив вас заранее. Но дело безотлагательное, потому и рискнул.
Менделеев в упор смотрел на него и ничего не отвечал, ожидая продолжения.
– А вы именно такой, как мне вас обрисовали. Чем-то на меня похожи. Вижу, готовы и на кулачках врукопашную сойтись… – хохотнул он.
– Хотите испробовать? – ответил Менделеев, поднимаясь, и медленно снимая с себя домашнюю куртку. – Мне не впервой с незваными просителями так поступать, поглядим, чья возьмет…
– Да успокойтесь вы, я же с миром пришел, негоже так гостей встречать, – поспешил охладить его пыл, тоже приподнимаясь, Кокорев, думал, мое имя вам должно быть известно. Но готов представиться: «золотой лапоть России», «солигалический крепак», «водочный король». Есть и еще разные прозвания, но, думаю, и этих хватит. Так меня в разных газетках прозывают. Да я на них не в обиде, они тем самым свой кусок хлеба зарабатывают, пущай, от меня не убудет. Да, чуть не забыл. Навел о вас справки, и оказывается, ваш дядюшка не кто иной, как Василий Дмитриевич Корнильев. Мы с ним неплохо ладили. Он ведь тоже одно время винными откупами занимался, хваткий был мужик, своего никогда не упустит. Царство ему небесное. – И он широко перекрестился. – И с историком нашим, Погодиным, академиком, дружбу водим. Он меня все в свою веру тянул, да не вышло. А что водочными откупами занимался, того не стыжусь…
– Я как-то напитками вашими особо не интересуюсь, да и всем прочим тоже. Говорите, с чем пожаловали, а то у меня, знаете ли, своих дел предостаточно, потому потрудитесь коротко изложить. И на том распрощаемся…
– Нет, скорехонько не получится, тем более у меня там, в коляске, кое-что припасено про вашу честь. – С этими словами Кокорев легко поднялся, открыл дверь и крикнул: – Яшка, тащи корзины сюда, все, все до одной, ничего не забудь.
Через мгновенье влетел кокоревский слуга, смазливый малый, и с поклоном поставил на пол две корзины, из которых виднелись завернутые в бумагу различные гостинцы: конфеты, грецкие орехи, окорока и колбасы, бутылки с вином, детские игрушки и много еще чего. Вскоре он вернулся и принес еще две корзины, после чего Кокорев приказал:
– Главное забыл, картину, давай ее тоже…
– Будет исполнено, хозяин, – ответил тот и внес завернутую в холст картину, прислонил ее к столу и исчез.
Кокорев сдернул скрывающую картину материю, и взгляду Менделеева предстал образ Христа кисти известного итальянского художника, которой он когда-то любовался в Лувре, будучи еще стажером.
– Неужто подлинник?! – не скрыл он своего удивления.
– Подлинник во Франции находится и, насколько мне известно, продаже не подлежит. А это полотно кисти самого Карла Павловича Брюллова, который мне любезно и продал его по знакомству.
– И не жалко? – вырвалось у Менделеева. – Нет, такой подарок я просто так принять не могу. За это спасибо. – Он показал на корзины. – Моя супруга, думаю, будет рада, а картина… Я представляю ее цену. Нет, не могу…
– Не будем мелочиться, я человек нравов широких, как русский лапоть, которым меня называют, моя галерея от того большого урона не понесет. Кстати, будете в Москве, милости прощу, станете желанным гостем. Заходите в любое время, для вас всегда двери открыты…
– Лучше поясните, с чего такая щедрость? Да вы садитесь, прошу. – И он начал скручивать папироску. – Угощайтесь, – подвинул он коробочку с табаком, – а то одному как-то неудобно…
– Благодарствую, вера не позволяет. Если не в курсе, мы старой дедовской веры придерживаемся, кою нынче старообрядческой зовут. Страданий из-за нее, доложу я вам, изрядно пришлось принять. Но на то она и вера, чтоб через страдания пройти и человеком остаться. А вы сами какой веры придерживаетесь, коль то не секрет? Не хотите – не отвечайте, просто интересно, с кем дело имею.
– Я в науку как-то больше верю, с улыбкой отвечал Менделеев, – хотя крещен и с супругой в православной церкви венчаны. Иначе у нас нельзя…
– Понимаю… Хотя насчет науки я так вам скажу: я свою науку батожьем да розгами отцовскими постигал. Потом еще гонениями и унижениями разными. Может, потому и поднялся, что Господь хранил и оберегал. Но не о том разговор. Дело у меня к вам. Прямо скажу, коль откажете, не обижусь, А дадите согласие, в накладе не останетесь. Плачу щедро, никого в обиде не оставил пока…
– И что за дело такое? В чем ваш интерес? Насколько мне известно, винные откупа вы оставили после государственных указов на этот счет. Слышал, будто железные дороги на юг прокладываете, нефтяными промыслами интересуетесь. Хотите, угадаю? Не иначе как добычей нефти недовольны? Правильно говорю? Иначе бы вряд ли пожаловали, о моем интересе к этому вопросу широко известно…
– Вы, как посмотрю, еще и провидец, угадали. Нефть меня в последние годы весьма занимает. Только доходов с нее – пшик один, не более того. Другие разбогатеть успели, а у меня одни расходы. Вот мне добрые люди и подсказали к вам на поклон пойти, будто бы вы секрет знаете, как можно от нефти прибыль получить, что там поменять требуется.
– Если у вас на промысле дело обстоит так же, как и на прочих, то менять многое придется. Как вы ее добываете?
– Да как и все: мужики ведрами ее, матушку, черпают, потом везут на перегонку, а уж там из нее выпаривают и нафтель, его еще фотогеном зовут, получаем, что в продажу идет. Ничего особенного вроде, но, чует мое сердце, на этом останавливаться не следует, уж больно много в отход идет, сжигать приходится. А коль ум да руки приложить, можно из всего этого что-то дельное получить…
– Еще как можно, – оживился Менделеев, – мне довелось ставить опыты с нефтью. При неоднократной перегонке я добился чистого продукта, который хоть сейчас в светильник заливай. Кстати говоря, нафтель ваш, или фотоген, принято с недавних пор керосином называть. Не слышали еще?
– То мне известно. Не важно, как он зовется. Главное, чтоб прибыль давал. С тем и заявился… – хохотнул Кокорев. – Иначе бы чего мне вас от дел отрывать, сами подумайте.
– Прибыль просто так не получишь, нужно вкладываться, причем деньги немалые потребуется. Готовы к тому?
– Почему бы и нет, коль оно того стоит? Есть у меня денежки, тем более коль они потом ко мне сторицей вернутся, можно и вложиться.
Менделеев оживился, вскочил со стула и по привычке начал бегать по комнате, иногда останавливаясь, чтоб лучше донести сказанное. Ему нравился этот купец, чем-то похожий на него самого, а еще больше перспектива реального дела, к чему он давно стремился.
– Тогда через недельку я вам изложу на бумаге совместно со своими чертежами, чем следует заняться в первую очередь… – сообщил он, слегка подумав.
– Э-э-э, мил-человек, этак дело не пойдет. Мне надо, чтоб вы на месте все показали. Бумага – это хорошо, но у меня к ней, бумаге-то, веры никакой нет. На ней всякое написать можно. А вот когда живой человек все покажет и пояснит, то другое дело. Иначе не пойдет.
– Вы что ж, предлагаете, чтоб я с вами поехал? – с удивлением спросил Менделеев, – И куда это? На экипаже или как? И сколько это времени займет? Знаете, у меня малютка-дочь, и оставлять ее одну с матерью, которая к тому же неважно себя чувствует, мне бы надолго не хотелось.
– Наймите хорошую няньку и кого там еще нужно. Докторов для супруги, моей платы за ваше участие в обследовании нефтяных приисков должно хватить на все и еще останется, чтоб построить собственную дачу, а не ютиться в таком вот пристанище для бедняков. – Он обвел рукой помещение, где они находились. – Вашего жалованья, как понимаю, на приличное жилье не хватает, но вы же умный человек, для вас все двери открыты. Кстати, сколько вы хотите за свою поездку на Каспий?
– Куда? – удивился Менделеев. – На Каспий, да туда добираться только не меньше недели…
– На моем пароходе «Кормилец» управимся быстрее, обещаю. Пойдем по Волге, там такая красотища глаз радует! И вы, глядишь, отдых получите, а то белее той бумаги, на которой буковки рисуете. Так недолго и до крайности дойти. Соглашайтесь. Так все же, сколько возьмете за работу? Пяти тысяч хватит? Могу прибавить, коль дело с переработкой нефти моей выгорит. Тысячи полторы-две, но не больше…
– Сколько? – не поверил Менделеев. – Да у меня годовое жалованье… – он не договорил, махнул рукой, – нет, тысячи вполне хватит. А то много запрошу, много и вы от меня потребуете.
– Значит, по рукам? – протянул свою лапищу Кокорев.
– Может, договор все же подпишем? – спросил Менделеев, пожимая тому руку и слегка поморщившись от дружеского пожатия гостя. – Надежнее будет, чтоб в случае чего…
– Я вам так скажу, мой отец к разным там бумажкам веры особой никогда не имел. И меня тому научил. Купеческое слово дорогого стоит. Бог тому свидетель. – И он широко перекрестился двумя перстами. Кинул взгляд в сторону хозяина, который не спешил налагать на себя крест, хмыкнул, но ничего не сказал.
В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошла Феозва с малюткой на руках. Она с интересом глянула на гостя, который поспешил раскланяться. Менделеев представил жену:
– Супруга моя, прошу любить и жаловать. А это, – он показал на Кокорева, – известный в России человек, привез нам с тобой разные разности… Отказать столь почтенному человеку как-то не посмел. Что скажешь?
– Грех не принять, ежели от чистого сердца подарки, – ответила Феозва. – Но, как понимаю, дары по нонешним временам просто так не приносятся. Видать, к тебе, Митенька, какая-то нужда привела. Поведай мне, а то вечно таишься о делах своих.
Менделеев растерялся, понимая, что встретит возражения по поводу предстоящей поездки от супруги, с которой они только что вели речь на эту тему. Зато Кокорев, понявший его замешательство, тут же поспешил разрядить обстановку:
– Вы, сударыня, не переживайте. Ничего зазорного вашему супругу не предлагаю. Я не какой-нибудь бродяга или там карбонарий, худому не научу. Наоборот, хочу о помощи просить, чтоб разобраться с промыслами моими, а муж ваш, как мне говорили, весьма сведущ в этих делах. Отсюда и подарки, чтоб вас обоих умилостивить, и оплата за труды солидная будет.
– Да чего ж меня о том спрашивать, мое дело – сторона. Он привык все сам решать, желает – расскажет, а нет, то и спрашивать не посмею. Так что решайте дела свои без меня. – И она повернулась, чтоб уйти.
– Физа, тут дело такое, наконец решился сказать о главном Менделеев, – ехать придется… Ненадолго…
