Текст книги "Улыбка гения"
Автор книги: Вячеслав Софронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)
Глава третья
Он шел по Симферополю, и мир, казалось ему, преобразился и стал совсем не таким мрачным, как несколько дней назад. Где-то в парке раздавался чей-то смех, мирно паслись кони, на ветках щебетали птицы, и словно не было где-то рядом войны и покалеченных судеб и смертей тысяч людей. Главное, что он будет жить, жить долго и счастливо. Так сказал доктор Пирогов…
Несмотря на то что в помещении симферопольской гимназии находился военный госпиталь, попечение о здоровье учителей и учащихся оставалось за штатным врачом Николаем Васильевичем Плешковым. Тот был весьма образованный человек, посвящавший все свободное время сбору древностей, в изобилии встречавшихся на крымских землях. Дмитрий не раз беседовал с ним на эту тему, как-то даже заглянул к нему в гости, где по пятницам собирались местные литераторы и любители старины. Там же обсуждали последние известия о ходе Крымской кампании. Как раз наступило затишье между боями, и все ждали от командования победных реляций и возвращения утраченных позиций.
Один из офицеров набросал на листе бумаги схему позиций, где укрепления войск французов и англичан и монотонным голосом объяснял остальным:
– Вот здесь стоят наши части. Они защищены и со стороны моря и с тыла. Батареи имеют по двести орудий и простреливают проходы между ними. На Молебеке устроен лагерь и лазареты. Со стороны Инкермана тоже стоят наши войска. А вот в Евпатории главные силы противника, но мы там окружили на днях большой отряд французской кавалерии, отбили у них три пушки, надобно и дальше вести наступление.
– С кем прикажете наступать? – неожиданно перебил его молодой поручик с орденом Святой Анны на груди, ненамного старше Менделеева. – С бездарными и продажными генералами, которые только и думают о собственной выгоде и ни разу не были под пулями? Да они дальше собственного носа ничего не видят и видеть не хотят, – сиплым, чуть надтреснутым голосом говорил он. Его слова вызвали замешательство присутствующих, и офицер, водивший пальцем по своему чертежу, неожиданно умолк, а Менделеев, улучив момент, негромко поинтересовался у хозяина дома:
– Что это за поручик сейчас высказался? Я в чем-то с ним согласен, но нельзя так вот, за глаза, охаивать все командование. Он вам известен?
– А то как же, – живо откликнулся Плешков, – граф Толстой, большой бузотер и картежник. Говорят, проиграл в карты огромное состояние, а еще у многих офицеров денег в долг занял. Начальство его не любит и не ценит. Хотя он сам считает себя чуть ли не Юлием Цезарем. Препротивнейший человек, но отказывать ему в посещении моего дома не могу, поскольку за него просили одни мои добрые знакомые.
Менделеев, выслушав, лишь кивнул и в ответ принялся более внимательно всматриваться в лицо поручика, пытаясь составить свое собственное представление о нем. Его внимание привлекал прежде всего большой лоб, густые, кустистые брови, висящие словно занавески на кухне, над глазницами, живущий как бы отдельно от лица прямой нос, проступающие желваки на скулах, выпяченный чуть вперед, упрямый подбородок, рот полукругом, опоясанный усами. А вот глаза, упрятанные внутрь, несли в себе какую-то непонятную внутреннюю силу и порой ярость, особенно, когда он начинал говорить что-то нелицеприятное для окружающих. Вместе с тем его привлекли дерзкое высокомерие, расправив широкие плечи, чуть выпятив грудь и держа голову на отлете, чем он старался подчеркнуть свое графское достоинство, невольно вызывая одним этим стойкое непринятие всех, оказавшихся рядом. И сам он сознавал, чувствовал собственную заносчивость, но как-то менять манеру поведения не хотел или просто не считал нужным. Потому вокруг него образовалось как бы мертвое пространство, переступить через которое решался далеко не каждый.
Вот и сейчас офицер, которого он так дерзко перебил, в начале растерялся, не зная, что ответить, а потом собравшись с силой, зачастил скороговоркой:
– Не нужно столь превратно судить обо всех, тем более, это далеко не так. Соглашусь, начальство наше тоже может ошибаться, но этому можно найти должное объяснение. Да, мы были не готовы столкнуться со столь сильным противником, превосходящим нас и численно и новейшим вооружением. Но мы не дрогнули и стояли до последнего…
Но Толстой вновь прервал его:
– Не знаю, где вы там стояли, но мне выпало быть в самой гуще события, под вражеской бомбардировкой, и ощущение самое мерзкое. Укрытий никаких, кругом трупы, крики раненых, наши пушки не достают до противника, в то время как он выбивает всех в подряд, словно куропаток. Известно ли вам, но я лично счел нужным обратиться с предложением о переформировании имеющихся расчетов при батарее аж к самому барону Остенсакену. И что, вы думаете, он ответил? – Здесь Толстой замолчал и обвел собравшихся взглядом, надеясь услышать чьи-то выражения, но все молчали, не решаясь вставить хоть слово. Тогда он продолжил:
– Этот спесивый барончик не придумал ничего лучшего, как передать мое послание нашим генералам. Я специально обошел их в своем послании, зная заранее их отношение к любым изменениям в уставе. Один из них вызвал меня к себе и заявил, мол, в его времена, ежели какой поручик высказывал свое мнение, не согласовав его с начальством, то его отправляли на гауптвахту, а то и совсем разжаловали в рядовые. Но я им такого удовольствия не доставлю и уже подал прошение об отставке.
– Самое время, – заметил кто-то из собравшихся, – война проиграна и пора по домам.
Менделеев, до того не проронивший ни слова, забыв, что он человек гражданский и далек от военных действий, а всё, что с этим связано, вдруг неожиданно для самого себя ввязался в спор:
– Ничего еще не проиграно, – заявил он, сделав несколько шагов к офицерам. – Те удивленно повернули голову в его сторону и слушали с плохо скрываемой иронией на лицах. – Скоро зима, а это нам на руку. Их солдаты не готовы воевать в таких условиях, снабжение прервется, а тем временем подойдут наши резервы. Все помнят войну с французами. Именно зима сковала всю их армию, и они постыдно бежали. Здесь будет то же самое, я вам обещаю.
– Да кто вы такой, чтоб учить нас? – спросил офицер, которого недавно осадил поручик.
– Выпускник Петербургского института. Прибыл сюда на должность учителя естествознания, – ответил он.
– А, вот оно что, – разочарованно произнес чей-то голос. – Потому вы и нас надумали поучать. А мы уж думали, какой– нибудь канцелярист из Царского Села привез указ от императора продолжить кампанию. Тогда все понятно…
– Мальчишка, – присоединился к ним Толстой, – вы даже мушкет от винчестера не отличите, а туда же.
– Вот и заблуждаетесь. Из винчестера мне стрелять как раз приходилось, – ввязался в перепалку Дмитрий, не предполагая о последствиях и бессмысленности спора.
– И как? Живы остались? Поезжайте в Севастополь, там вволю настреляетесь, коль вас самого не подстрелят.
– Да, я не военный, но как русский человек не понимаю таких настроений, как у вас, граф. Стыдно бежать, когда еще ничего не решено.
– Уж не вы ли хотите обвинить меня в трусости? А не боитесь, что я за это призову вас к барьеру?
– Мне нечего бояться, я такой же дворянин, как и вы, и могу постоять за себя.
Тот раз дуэли удалось каким-то чудом избежать, а вскоре Менделеев навсегда покинул Крым. Но о знакомстве с графом Толстым он помнил всю жизнь и не принимал все написанные им произведения. Считал, будто писать следует не о том и так. В свою очередь и сам Лев Толстой критически относился к работам ученого, не дав себе малейшего труда разобраться в них. Так и жили в одной стране два великих гения не признававшие трудов друг друга…
…В Симферополе он оставался еще несколько дней, а потом буквально за вечер собрался и на другой день выехал в Одессу. Туда он добрался за четыре дня, нашел уютную и дешевую квартиру и приступил преподавать в Ришельевском лицее. На этот раз вести ему поручили математику.
Одесса того времени – тихий торговый город. Где-то рядом шла война, а в ней, в гавани, стояли корабли сам разных стран. В городе шла бурная торговля привезенными товарами, и каждый одессит считал своим долгом знать цены на чай, пшеницу, ту или иную рыбу. Кстати, сами одесситы в изобилии ловили рыбу в море близ побережья. Дмитрия Ивановича раздражали разговоры с местными жителями, которые не преминули показать свои знания на те или иные цены. Менделееву от таких разговоров становилось тошно, и он уходил к себе домой, где все свободное время посвящал написанию магистерской диссертации. К весне она была закончена. И он сообщил об этом в Петербург и принялся поджидать вызов на защиту. Через две недели вызов пришел, и Дмитрий тут же отбыл в столицу.
Защита магистерской диссертации по химической науке прошла блестяще. Присутствующие члены ученого завета задали соискателю массу вопросов, на которые он смог без запинки ответить. Возникли даже короткие прения по поводу предположения Менделеевым своего собственного метода определения удельного веса различных веществ.
Тут он впервые понял, любое новое научное предложение вызывает протест тех, кто привык все исчислять по-старому методу. А он ожидал похвалы и признания именно за свою новую методику, но услышал в свой адрес лишь критические замечания.
– Молод еще соискатель, чтоб замахиваться на основы, живущие в науке веками… – резюмировал его гипотезу один из старых оппонентов.
Дмитрию не оставалось ничего другого, как согласиться с замечаниями.
После защиты его учитель и покровитель профессор Воскресенский пригласил его к себе на кафедру и предложил занять вакантную должность приват-доцента в столичном университете. О таком повороте дел он даже не мог мечтать.
Правда, жалованье было едва ли не нищенское, но то была его первая настоящая победа.
И тогда он отправился на могилу матери, чтоб там поделиться с ней этим, и она вдруг явилась к нему в образе русалки, как некогда на мельничной запруде.
Он не знал, что ей ответить, и сидел молча, уставившись в землю. Так, чуть посидев, он так же молча вернулся обратно, где его мысли переключились на предстоящую работу. Когда он пришел на кафедру подавать документы, то профессор Воскресенский с улыбкой заметил, провожая его до дверей:
– А Китай вас подождет.
Дмитрий с удивлением воззрился на него, не зная, как тот мог узнать, что незадолго до этого он дал согласие ехать на службу в Пекинскую обсерваторию.
– Да, я тоже так думаю… – только и ответил он.
– Лучше готовьтесь через годик к поездке в Европу, больше толка будет, – обнадежил его профессор.
Поддавшись порыву, Дмитрий кинулся к нему и в исключение всех правил прижал того к себе, сдерживая хлынувшие вдруг слезы.
– Полноте, батенька, полноте, – отстранился тот и подтолкнул молодого человека в спину, – наука ждет вас и я тоже.
Глава четвертая
Весной следующего года университет вручил ему разрешение на поездку в Европу для совершенствования в науках.
Там он вначале добрался дилижансом до Варшавы, причем ехал рядом с кучером, поскольку дешевле. Из Варшавы на поезде в отправился в Краков, успел посетить рудники каменной соли, а оттуда в Бреславль, Дрезден, Лейпциг, Франкфурт-на– Майне, Гейдельберг…
В Дрездене купил несколько копий картин знаменитой галереи, отчего бюджет его едва не иссяк. Но его завораживала живопись именитых художников, чего у себя на родине он был лишен. У него был выбор: остаться для продолжения учебы в Париже, но он выбрал именно Гейдельбергский университет – один из научных центров Европы, где можно было встретить и датчан и австрийцев, и высокомерных выходцев из Англии. С ними у Менделеева контакт за все время учебы так и не сложился, но он не был этим расстроен. Его мало занимали и прочие иностранцы, поскольку их занятия его никак не интересовали.
Ему дали место в лабораторий Бунзена, но он быстро разочаровался теми условиями, которые там оказались. В Петербурге и то было больше новейших приборов для химический опытов, а тут все напоминало гимназическую лабораторию.
Настоящих исследователей он тоже не нашел, а потому принял смелое решение организовать собственную лабораторию на квартире, где он остановился.
Правда, на это требовались немалые деньги для приобретения оборудования, но он пошел и на это. Потому, не раздумывая, отправился в Париж, где по его заказу местные мастера изготовили для него необходимое оборудование в течение месяца.
Вернувшись в Гейдельберг, он приступил к собственным исследованиям, не имея ни ассистентов, ни научного руководителя. Единственный, с кем Дмитрий сошелся в своих научных интересах, был профессор Харьковского университета Николай Бекетов.
Зимой в Гейдельберг приехал другой его знакомый – Александр Бородин, талантливый химик, тщательно скрывавший свои уже профессиональные занятия музыкой.
Он и еще несколько русских молодых ученых организовали «Химическое общество», которое возглавил не кто иной, как Менделеев.
На Рождество они всей компанией отправились кутить в Париж, где почти неделю предавались безудержному веселью и беспробудному пьянству. В Париж вместе с ним прибыли Бекетов и Бородин и они также участвовали во всех праздничных кутежах и пирушках. Одним словом, весело проводили праздничные дни, нимало не заботясь о собственной репутации. К слову сказать, парижане, привыкшие к подобным гулянкам иностранцев, смотрели на русскую троицу с огромным интересом, ожидая от них какой-нибудь немыслимой выходки. Но друзья, слышавшие о том от более старшего поколения своих современников, держали себя осторожно, поскольку знали, в подобных случаях непременно появляется полиция, следует арест, а потом или значительный штраф, а то и высылка из Франции. Осложнять свою жизнь им вовсе не хотелось. Не стоит она того.
После Парижа Менделеев, оставив друзей, отправился сперва на Альпы, а оттуда в Италию. Там во время поездки по стране он неожиданно для себя встретил на улице генерала Гарибальди. Поразительно, ни тот ни другой не знали языка собеседника, однако несколько часов общались друг с другом в кабачке на набережной.
Менделеев потом очень часто вспоминал о той своей встрече с как, его называли, с «народным генералом», боровшимся за освобождение страны от Австро-Венгрии и сетовал, что в России такой человек просто немыслим по факту своего появления.
После возвращения в Гейдельберг он вновь занялся начатыми опытами. Чтоб избавиться от полученной за день усталости, а работал он обычно по десять часов, реже по двенадцать, он шел в местный ресторанчик. Там у него были назначены встречи с местными белошвейками и прачками. Те без доли смущения соглашались провести ночь вместе с Дмитрием за определенную плату. И он, тоже без особого смущения, платил им.
Однажды в том кабачке он познакомился с немецкой актрисой Агнессой Фойхтман. Тогда он еще не предполагал, чем это знакомство для него закончится. Тем более он не знал, что актриса имеет задание от крупного немецкого промышленника Альфреда Крупберга склонить талантливого и молодого русского ученого к тому, чтоб он остался работать в Германии. Меж тем Агнесса заранее получала за свое будущее сотрудничество с Менделеевым неплохие деньги. Но вот только мешало ей начать вербовку почти полное незнание русского языка. Впрочем, две или три фразы на русском она все же заучила, что не помешало в ответ на представившегося ей Менделеева осторожно кивнуть рыжей головой и тихо произнести:
– Карашо, пардон.
Менделеев в ответ лишь хихикнул. Поскольку он ожидал отказа, а тут его как бы пригласили в круг знакомых актрисы.
Как он и предполагал, актриса оказалась дамой темпераментной и к тому же коварной. У своих поклонников она без особого, впрочем, успеха, пыталась выудить деньги на свои туалеты и посещения ресторанов. Это распространялось и на Дмитрия Ивановича. Мало того, своими тайными похождениями она регулярно изводила его. Первое время он злился на нее, а потом решил перейти к действиям. Так, однажды он застал у нее в спальне некого офицера. То ли майора, то ли капитана. В званиях немецкой армии Дмитрий плохо разбирался. Они с Агнессой о чем-то беседовали на повышенных тонах. Дмитрий прислушался. Речь шла о каких-то драгоценностях, находящихся у актрисы. Офицер требовал вернуть их ему. Агнесса не соглашалась.
Офицер уже было перешел к действиям, схватил ту за плечи. Дмитрию не оставалось ничего другого, как вмешаться. Тот попытался не обращать на него внимания, но был схвачен в охапку и выставлен за дверь, где начал громко кричать, что вызовет полицию. Тогда Дмитрий вышел к нему и пригрозил спустить с лестницы. Тот уже безмолвно ретировался.
Вернувшись обратно, он поинтересовался у актрисы причиной ссоры с военным. Та в ответ начала перечислять, какой тот нехороший. Да, он дарил ей что-то там, она точно уже точно и не помнит, что именно. Дмитрий понял, актриса явно лжет, ему сделалось противно, и он поспешил уйти.
Прошло какое-то время, Дмитрий шел вдоль небольшой речки, собираясь перейти по деревянному мостику на другую сторону. Вдруг он увидал на противоположном берегу Агнессу под руку с неким господином, по костюму явно чиновником. Те прогуливались вдоль речки, о чем-то мило беседуя. Причем Агнесса беспрестанно улыбалась тому господину, а он нежно обнимал даму за талию. Дмитрий почувствовал, как внутри него все закипело. Он вспомнил слова Пирогова, что организм постепенно привыкнет к подобным нагрузкам, и потому не особо за себя волновался.
Меж тем влюблённые направились к мостику, и едва они ступили на него, как Дмитрий направился к ним навстречу. Агнесса, увидев его, замерла, попыталась остановить своего спутника. Но тот, ни о чем не подозревая, тащил ее дальше. Когда они встретились, Дмитрий, достаточно разгоряченный увиденным, ни слова не говоря, схватил чиновника за руки, положил их себе на плечи, подхватил того и швырнул в речку. Агнесса в ужасе замерла, попыталась кричать, звать на помощь, но это получилось у нее, как обычно, фальшиво, потому она прекратила свои попытки и замолчала, бешено сверкая на Дмитрия огромными зелеными глазищами. Он же с презрением глянул на нее и прошел мимо.
Офицер через какое-то время разыскал Дмитрия и вызвал его на дуэль. При этом он объяснил, что доводится дальним родственником Агнессе. Дмитрий особо не прислушался к его словам и вызов принял. К месту дуэли он явился с приобретенной по случаю двустволкой, заряженной картечью. Офицер сперва растерялся, а потом начал хохотать и извинился перед Дмитрием за свое вранье. Дмитрий добродушно кивнул. И они отправились в соседний кабачок. Там даже подружились и при всякой очередной встрече дружески раскланивались.
С тех пор они с Агнессой встречались почти каждую ночь. Слава о неистовом русском прокатилась по всему городку, и заметившие его издали почтенные господа спешили перейти на другую сторону улицы, дабы избежать встречи.
Однако через какое-то время Дмитрий стал замечать, что его подруга начала заметно поправляться. А потом явственно обозначился животик. Она объявила, что беременна. Отрицать было просто невозможно.
И вот однажды она неожиданно пропала. Никто не мог знать, где она. Все же Менделееву удалось выяснить у хозяйки дома, что подобное случалось и раньше. Она просто уехала, не сказав никому, куда именно.
Уже на другой день Менделеев приступил к поискам беременной подруги и через несколько дней поездок по Германии обнаружил ее в заштатном кабачке, наполненном подозрительными, к тому же сильно пьяными личностями. Она пела, а в ответ неслась грязная брань и угрозы.
Дмитрий молча подошел к ней, взял за руку и увел к ожидавшему его экипажу, увез обратно в Гейдельберг. Там Агнесса родила дочь и назвала ее Розамундой. Отцом был объявлен Дмитрий Менделеев. Он, хоть и сомневался в своем отцовстве, возражать особо не стал.
А через какой-то срок Агнесса потребовала от него выплату алиментов. Он согласился и на это. Но Агнесса требовала от него оплату за квартиру, где проживала, денег для покупки своих нарядов. В результате он погряз в долгах, занимая деньги у друзей. Уже вернувшись в Россию, он выплатил положенные алименты, но, когда его дочь достигла совершеннолетия, Агнесса требовала денег якобы на воспитание дочери. И тогда Менделеев не вытерпел и отказал бывшей подруге. Вот только свою так называемую дочь он больше не видел. Агнесса на каждое ответное письмо с приглашением дочери в Россию находила предлог для отказа.
Чтоб реже бывать у Агнессы, он свел знакомство с живущим в Германии семейством Пассеков. В их салоне явственно ощущалось душевное равновесие и спокойствие. Их сближал еще и тот факт, что муж и сын Пассеки находились долгое время в ссылке в Тобольске. Именно у них Дмитрий Иванович одно время проводил свободные вечера.
Шло время, его живая и деятельная натура требовала активной деятельности. Сам того не особо, желая, Менделеев стал инициатором проведения первого в мире химического конгресса и вошел в состав его устроителей. На первый съезд съехалось около ста сорока человек, и со всеми ними он завел дружеские знакомства, которые затем поддерживал до конца жизни.
Меж тем в русской студенческой колонии вызревало недовольство по отношению ко всему немецкому. Насмешки раздражали местное начальство. Сам Менделеев подобное отношение не поддерживал, говорил, что здесь хорошо и свободно работается, не существует никаких ограничений, как это принято в России, имеется масса мастеров, которым можно заказать изготовить любое оборудование, в то время как на родине таких умельцев не найти ни за какие деньги. Он обратился в университет о возможности продления заграничной командировки, но ему отказали. Может, именно потому в день отъезда русское землячество устроило Дмитрию Ивановичу бурные проводы.
А вот чего он совсем не ожидал, так это встретить препятствие со стороны одного местного предпринимателя буквально перед самым отъездом. Неожиданно к нему на квартиру явились двое верзил, заявивших, что они представители Альфреда Крупберга. Далее они потребовали от Менделеева отправиться на встречу с их боссом, который, видите ли, непременно желает о чем-то там с ним поговорить. Менделееву не оставалось ничего другого, как подчиниться. Его отвезли к боссу в особняк. Там через переводчика промышленник предложил ему служить у него и назвал сумму заработка, который русский химик будет получать. Цифра была баснословна, что Дмитрия особо насторожило. Не то чтоб он не верил. Но понимал, за такие деньги с него спросят даже не втройне, а в несколько крат больше, чем он сможет сделать. И потому поспешил отказаться. Меж тем он поинтересовался, чем должен будет заниматься, но получил уклончивый ответ. Босс добавил: обо всем ему объяснят позже. Соблюдая осторожность, он обещал подумать. Босс не торопил, но предупредил: об отъезде в Россию Дмитрий пусть даже не мечтает. Предприняты меры, благодаря которым ему не дадут пересечь границу.
Это насторожило Дмитрия, но все же он стоял на своем и просил подумать до и завтрашнего дня, после чего был отпущен, и сразу поспешил к себе на квартиру. Там его поджидал Александр Бородин, пришедший недавно к нему и обеспокоенный тем, что хозяина нет на месте.
Менделеев рассказал ему о причине своего отсутствия и сделанном ему предложении самим Крупбергом, от которого он поспешил отказаться.
– И как ты собираешься поступить? – спросил его Бородин.
– Я почти сразу отказался, но меня предупредили, что из Германии не выпустят. Наверняка будут ждать на границе.
– Плохо дело, – несколько раз повторил Бородин. – Может, обратиться к властям?
– Вряд ли они помогут. Мне кажется, у этого промышленника везде связи, и вряд ли кто осмелится ему перечить. Тем более из-за какого-то нищего русского студента.
– Тогда нужно срочно бежать. Наши тебя точно немцам не выдадут.
– Вот об этом и думаю. Следует найти такой костюм, в котором меня никто не узнает, но всюду пропустят.
Бородин чуть подумал и заявил:
– Лучше всего для этого подходит ряса священника.
– Вот только где ее взять, – озадаченно произнес Менделеев.
– У священника, – засмеялся его друг.
– Точно. Но, кажется, я знаю, как следует поступить.
Тут он вспомнил об офицере, с которым когда-то у него не состоялась дуэль. Тот как-то сообщил, что поблизости от него живет русский священник. Дмитрий назвал Бородину адрес офицера, и тот ушел. Вскоре он вернулся, неся под мышкой старую потертую и заштопанную во многих местах рясу православного священника.
– Можешь ее не возвращать. Узнав, в чем дело, батюшка согласился помочь земляку, вынес рясу, извинился, что она старая и дырявая. И вот еще что пожертвовал, – С этими словами он вытащил из своего кармана погнутый медный наперсный крест.
Дмитрий принял крест и тут же подумал, что его покойная матушка вряд ли бы одобрила такой его поступок. Но делать было нечего, и мысленно он пообещал ей пойти по возвращении на родину в церковь и там исповедаться. Зная, что химическое оборудование, находящееся у него на квартире, вести с собой будет затруднительно, поручил Бородину отправить его почтой или следующим поездом. Тот клятвенно пообещал, и на этом они расстались.
Ранним утром он, переодевшись священником, с крестом на груди, вышел из дома. Огляделся. Никто его не ожидал, и торопливым шагом отправился на станцию. Поезд уже прибыл и стоял под парами. И тут он увидел двоих верзил, один из которых побывал у него дома без всякого на то приглашения. Дмитрий наклонил голову и отвернулся в сторону. Прошел мимо них незамеченным.
Но едва состав тронулся, как вновь возникли те самые громилы, идущие по поезду. Они явно искали именно его. Он, не долго думая, опустился на колени и принялся горячо молиться. Громилы презрительно отвернулись и прошли мимо, не заметив его. А вот когда поезд прибыл на границу, переправляться через которую следовало пешком, он вновь увидел тех самых громил, стоящих и мирно беседующих с немецкими пограничниками. К ним он решил не идти. Рядом была широкая река, название которой Дмитрий не знал. Вот на берег ее он и направился.
Там, дождавшись темноты, снял с себя одежду и вошел воду. Пограничники этого не заметили. Он потихоньку плыл и радовался, что ему удалось вырваться из лап людей промышленника Крупберга. Когда до берега оставалось совсем чуть, он заметил плывущее рядом существо, напомнившее ему русалку. Но он не придал этому значения и решил, что это, скорее всего, какая-то неизвестная ему крупная рыба. Добравшись до берега, он вновь надел рясу священника, поскольку другой одежды у него просто особой не было. Вот в таком виде он и появился в Петербурге на кафедре университета.
