Текст книги "Улыбка гения"
Автор книги: Вячеслав Софронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
Глава двенадцатая
Буквально через несколько дней после проведенных испытаний с участием братьев Петти Менделеев вышел по какой-то своей надобности из здания университета. Не сделал он и десятка шагов, как навстречу ему попался невысокий мужчина с рыжей бородкой, который при встрече вежливо приподнял свою шляпу и приостановился.
Менделеев не сразу узнал в нем известного писателя Федора Достоевского, о котором недавно упоминал Аксаков, и подумал, что тот повстречался емудалеко не случайно. Он тоже поздоровался и ненадолго задержал шаг, намереваясь идти дальше, но тот обратился к нему:
– Дмитрий Иванович, если не ошибаюсь?
– Он самый. А вы, сударь, Достоевский Федор, Федор… – Он, как назло, не мог вспомнить отчества писателя.
– Михайлович, – подсказал тот с улыбкой, да это и не столь важно. Нас сама судьба свела, давно искал встречи с вами…
– Что ж не заглянули в университет? Меня там всякий знает, проводили бы на кафедру или хотя бы визитку свою оставили. А то судьба – она девица ветреная, может поступить так, как ей заблагорассудится…
– Спорить не стану, но у меня на сей счет иное мнение. Не разрешите ли вас проводить? Я, в отличие от вас, человек вольный, на государственном поприще службу отечеству нашему не несу, а потому своим временем располагаю. Вон, пройдемся по набережной чуть, а по дороге и побеседуем, коль возражать не станете. Что скажете?
– Коль вам то угодно, извольте, – пожал плечами Менделеев, прикидывая в уме, зачем вдруг он понадобился модному писателю, к которому, насколько он знал, посетители записывались «на чай» едва ли не на несколько месяцев вперед.
Они двинулись неспешным шагом, миновали недавно воздвигнутые фигуры сфинксов, и Достоевский, кивнув в их сторону, спросил:
– Как думаете, если использовать научные исследования, то можно будет узнать, свидетелями каких исторических событий им довелось быть? Меня этот вопрос живо занимает. А вы что скажете?
– Так тут особо никаких наук, кроме исторических, привлекать не следует. Рукописи, глиняные таблички, предания народные, в них все описано.
– Не могу не согласиться, но в рукописях и прочем может быть далеко не все написано. А как бы вот явить каждый день, а то и час, ими пережитый? Вот это меня порой занимает…
– Тогда бы я начал с познания земного строения, а то и Вселенной. Лично меня, признаюсь, с самого детства интересовало, откуда тот или иной камешек на свет явился и что с ним ранее было… Это основа всех основ.
– Глубоко забираете, господин профессор, – улыбнулся тот. – Но я с вами в том согласен. Вы очень даже правы. Начинать надо именно с этих основ, чем, насколько я понимаю, вы и заняты.
– А вы, как оказывается, осведомлены о роде моих занятий, – хитро прищурился в ответ Менделеев, – именно основы строения всех веществ, находящихся вокруг нас, меня интересуют. Но… не все мои убеждения разделяют,
– Прискорбно слышать такое. Я, к сожалению, далек от научных изысканий, но с вами полностью согласен. Пока неизвестны основы, нечего говорить и о частностях. Вот возьмем, к примеру, опыты спиритические, в которых, как мне, опять же по слухам, известно, вы принимаете самое живое участие. Через них как раз можно понять устройство духовного мира. Что скажете?
Менделеев резко остановился и повернулся к собеседнику, лицо его брезгливо исказилось, и он с излишней горячностью ответил:
– Значит, и вы Брут… Говорил мне о том господин Аксаков, но как-то мимо ушей пропустил. А оказывается, вы этих шарлатанов всерьез принимаете. Не ожидал, сударь, право, не ожидал…
К ним подошла девушка, предлагая купить букетик цветов. Менделеев даже не заметил ее, думая о чем-то своем и подбирая нужные аргументы для назревавшего спора, а Достоевский, наоборот, извлек из кармана мелкую монетку и взял букетик, мило улыбнувшись обрадовавшейся его покупке девчушке. После чего поднес его к лицу и заметил:
– Вот ведь букетик этот… Всего лишь снопик увядающих цветков, а сколько в них теплоты, нежности и, опять же, души содержится. Так что проявление духовное может быть в чем угодно и научные изыскания тут бессильны…
Тем самым он несколько сбил Менделеева с первоначального хода мыслей, но тот быстро нашелся:
– Согласен, душевные порывы свойственны всем. Хорошо, что они являют себя в созерцании этих цветочков, но когда нами пытаются управлять и, извините, манипулировать всяческие там проходимцы, то для меня это как-то неприятно и, скажу больше, мерзко!
– А вы горячий человек, – внимательно посмотрел на него Достоевский, – чувствуется русская кровь. И… душа. Не всем ученым дано такое качество, безмерно рад тому. А меня вот каторга научила скрывать свои чувства, а то тоже, знаете ли, готов был выйти на площадь и звать людей к свету, равенству, свободе. Когда это было… Может, зайдем чайку испить? – предложил он неожиданно, указывая на недавно открытую чайную.
– Извините, как-то не хочется. Я к своему чайку привык, а то неизвестно, какую здесь гадость подадут торговцы наши, мне их повадки хорошо знакомы… Нет уж, увольте. Кстати, вы ведь в Тобольске недолгий срок находились? Так то на моей родине. Это так?
– Да, пришлось в вашем централе несколько дней провести. И уж, если начистоту, то именно там жены других таких же несчастных вручили мне Евангелие, через которое открыли мне путь к Богу, за что я им премного благодарен. Так что мы с вами в некотором случае земляки, оба знаем о Сибири не понаслышке.
– Моя матушка была почти со всеми из них знакома. Кстати, будучи в Омске, вы захаживали в гости и к моей старшей сестре – Екатерине Капустиной, она мне о том писала, – предался было воспоминаниям Менделеев, но его собеседник никак на это не прореагировал, погруженный в свои собственные мысли. – Но давайте вернемся к теме нашего разговора, поскольку вы, полагаю, именно по этой причине искали встречи со мной. Если вы еще не передумали сменить предмет нашей беседы.
– Слушаю вас, – продолжая вдыхать аромат, исходящий от букетика, кивнул Достоевский, не спеша высказать свое собственное мнение о спиритизме.
– Я вам так скажу: я не против веры, но противник суеверий, коих сейчас явилось в Россию великое множество. И заметьте, кто носится с этими заезжими фокусниками, иначе их назвать не могу, – почтенные люди, считающие себя православными и храм посещающими. Как вы это назовете?
– Я бы назвал интересом… А как еще?
– Блажь это, самая настоящая блажь от сытости и пресыщенности. Надеюсь, вы хорошо знакомы с Писанием, и там об этом ясно сказано: не сотвори себе кумира, не буду вдаваться в Ветхий Завет, где описано все более подробно. Вместо того, чтоб делом заниматься: фабрики строить, приюты для бедных открывать – эти господа тратят огромные средства на иностранных шарлатанов и вносят разлад в общество…
– О каком разладе вы говорите? Православной веры никто не отрицает, скорее наоборот… На ней вся Россия стоит.
– Тогда попробуйте организовать спиритический сеанс в любом из местных храмов, и я погляжу, что из этого выйдет.
– Но вы же проводите свои опыты у себя в лабораториях, анатомы изучают строение человеческих тел в прозекторских, философы пишут труды у себя в кабинетах. И во всем в основе заложено учение церкви… Почему же вы запрещаете господину Аксакову изучать спиритические явления?
Менделеев озадаченно посмотрел на писателя, понимая, что вряд ли ему удастся хоть в чем-то переубедить его, и открыто спросил;
– Значит, вы верите во все, что происходит? Верчение столов, появление духов и прочая чертовщина?
– Это вы верно заметили – именно чертовщина! Я за всем этим как раз усматриваю проявление и действие нечистых сил, которые отрицать невозможно. А что вы скажете, если сейчас лично вас эта самая сила подхватит, завертит и унесет на другой конец света? Как вы это сможете объяснить? – При этом он, не мигая, смотрел на Менделеева, словно пытался проникнуть внутрь его черепной коробки, не доверяя услышанным словам.
Тот в ответ лишь рассмеялся:
– Я вам так скажу, Федор… э-э-э… Михайлович… Объяснить можно любое природное явление. В данном случае вы наверняка имеете в виду смерчи, которые часто случаются в Южном полушарии. И ничего таинственного в том нет. А уж чертей или бесов – тем более. Вы вольны верить во что угодно, тем более, как вы сами сказали, ваш жизненный опыт вызвал в вас трагическое восприятие действительности. Но позвольте нам, ученым, судить о тех явлениях, что вы объясняете через воздействие неведомых сил, рассматривать на основе наших наработанных веками изысканий. А до ваших чертей мы еще доберемся и узнаем, где они водятся… – Он собрался было идти дальше, но Достоевский остановил его очередным вопросом:
– Выходит, вы и в чудесные исцеления не верите? И в чудеса, от икон исходящие? А древнее пророчества и все, что в Святом Писании излагается? Как с этим быть? По-вашему, получается, что наука расходится с церковными воззрениями? Нет, вы ответьте, мне это очень важно знать…
Менделеев тяжко вздохнул и тихо проговорил:
– Странный вы человек, как погляжу… Стараетесь меня прищучить на том, чего я не говорил. Повторюсь еще раз: вера человеку нужна, без нее он ничто. Без нее бы и науки не было. Но слепая вера – страшна и непредсказуема. А вопросы ваши, сударь, уж извините меня, провокационны. Ведь могу подумать, что вы меня в чем-то уличить хотите. Негоже так, уважаемый, негоже. Вы спросили меня о спиритизме – я вам ответил. Честно ответил. А все остальное к тому, в чем род моих занятий заключается, никакого отношения не имеет. И помяните мое слово, эти спириты не хуже чертей ваших многим честным людям головы затуманят и рассудка лишат. Вот над этим настоятельно советую подумать.
С этими словами Менделеев решительно развернулся и, не простившись, пошел прочь, не желая продолжать бессмысленный разговор с человеком, к которому большинство его знакомых относилось с уважением. Зато у него самого писательские высказывания вызвали самые противоречивые чувства. Он шел и на ходу негромко повторял:
– Чертями меня вздумал пугать! Да от него самого никак не ладаном пахнет, а скорее серный запах исходит!
Достоевский же, чуть постояв, и тоже неудовлетворенный внезапно закончившимся разговором, произнес вслед ему:
– А наука ваша еще таких бед наделает, если к ней без православных заповедей подходить, что вы себе и представить не можете… – А потом повернулся, раздраженно запустил в реку осыпавшийся в его подвижных и неспокойных руках букетик и неспешно пошел в противоположную сторону.
Глава тринадцатая
Несмотря на очевидный провал своих спиритов во время испытаний, устроенных на квартире Менделеева, Аксаков продолжал сеансы, которые привлекали все большее число желающих. Как-то он получил письмо он графини Мокрицкой, которая сообщала ему, что совсем недавно похоронила дочь, так и не успевшую выйти замуж за члена свиты императора – капитана Антона Репетова. Далее она описывала, какие страдания она переживает после похорон дочери и не может найти утешения ни в церкви, ни в монастырях, куда делает большие пожертвования на помин души дорогого ей существа. Она просила разрешения присутствовать на сеансе, во время которого надеялась установить связь с душой милой Верочки, как звали дочь, с чем и обращается к господину Аксакову, полагаясь на его великодушие. Тот немедленно направил ей приглашение и предупредил нового приглашенного им медиума Джозефа Бредифа о прибытии именитой графини.
Та появилась в условленное время и заняла отведенное ей за столом место. После некоторых опытов она попросила медиума вызвать дух своей дочери. Несколько минут слышны были лишь тихие звуки органа, а потом на противоположной от графини стене появилась расплывчатая тень, в которой она почти сразу узнала свою дочь.
– Верочка, – вскрикнула она, – как ты там? Тебе тяжело? Почему ты никак не даешь о себе знать? Я ночи не сплю, жду хоть какого-то знака от тебя, но ничего… Отзовись, я жду…
Медиум Джозеф поднял вверх руку, а потом через переводчика пояснил:
– Ваша дочь говорит, что ее очень тяготит разлука с вами…
– Что я могу сделать, чтоб снять с тебя эту тяжесть? Скажи,
дорогая моя, обещаю все исполнить…
– Она ждет, когда вы воссоединитесь, и тогда ей станет вместе с вами легче, – таков был следующий ответ медиума.
– Но как это сделать? Как?! Я на все готова…
– Она говорит, что ждет вас, – пояснил переводчик, после чего тень исчезла, и собравшиеся начали оживленно перешептываться меж собой, обсуждая произошедшее.
Графиня соскочила со своего места, перевернув стул, и бросилась к выходу. Домой она явилась в расстроенных чувствах и бросилась к обеспокоенному ее видом мужу, со слезами и едва ли не в истерике.
– Я только что говорила с нашей Верочкой, – объявила она.
– Где? – удивился он. – Почему ты меня не пригласила с собой и даже не предупредила? На тебе лица нет. Расскажи, как это было?
– Я присутствовала на спиритическом сеансе, там вызвали дух нашей доброй доченьки, и я говорила с ней.
– Дичь полнейшая, – не поверил тот, – я читал отчеты, опубликованные в газете комиссии, которую возглавляет не кто– нибудь, а известный ученый Менделеев. Он называет твоих спиритов шарлатанами. Не верь им, забудь, я сейчас отправлю за доктором.
– Не надо доктора, он мне не поможет. Верочка сказала, что ждет меня, и я должна исполнить ее просьбу.
– Дорогая, как ты собираешься это сделать? Может, батюшку пригласить? Он исповедует тебя, и ты успокоишься. Только скажи, я все исполню.
– Не надо никакого батюшки, они мне ничем не могут помочь. Оставь и ты меня, я пойду к себе. С этими словами она ушла в свою спальню, где закрылась.
Ее муж, полковник гвардии в отставке, почуял недоброе и все же отправил дворника за доктором. Когда тот приехал, то они постучали в комнату графини, но ответа не было. Пришел дворник и вскрыл дверь. Графиня лежала на кровати, раскинув руки. Возле не был пузырек с ядом.
– Она умерла, и я тут бессилен, – развел руками доктор, – приношу вам свои соболезнования, – сказал он и покинул дом, отказавшись от предложенных денег.
Граф Мокрицкий призвал горничную, которая обычно везде сопровождала свою хозяйку, и потребовал назвать адрес, где они были на сеансе спиритизма. Та испуганным голосом назвала улицу и описала дом, но заметила, что сама она внутрь не заходила, а ждала в дворницкой. Он отпустил ее, а сам надел парадный мундир с орденами, взял заряженный пистолет, накинул плащ и поймал на улице извозчика, назвав адрес, куда его следует доставить.
Когда они прибыли на место, то он заглянул в дворницкую и спросил у полусонного татарина, где нынче собралось много людей. Тот, не думая ни о чем плохом, указал номер квартиры и этаж. Граф поднялся наверх, позвонил, а когда ему открыли, то оттолкнул дворецкого и прошел в глубь квартиры, наконец нашел, где все еще сидели спириты, которые, увидев его, прекратили сеанс, и громко спросил:
– Кто сегодня вызывал дух дочери графини?
Все, как один, указали на Джозефа Бредифа. Тогда он извлек из-за пояса пистолет и произвел несколько выстрелов. Но кто-то успел задуть свечу, а напуганный грозным видом явившегося полковника медиум успел нырнуть под стол, и все пули прошли мимо него, после чего пистолет дал осечку, на полковника набросилось несколько человек, его скрутили и вызвали полицию. Те увезли стрелка в участок, а осмотревший его доктор констатировал расстройство рассудка и велел поместить несчастного в психиатрическую лечебницу, где тот остался надолго.
На следующий день Аксакова разыскал несостоявшийся жених почившей девушки капитан Антон Репетов, видимо, заранее разузнавший, кто истинный организатор спиритических сеансов. Разгневанный капитан публично оскорбил не на шутку оробевшего Аксакова, назвал того подлецом и шарлатаном, закончив свой короткий монолог громкой пощечиной. После чего кинул на стол свою визитку, заявив, что он отныне всегда к его услугам. Но оскорбленный покровитель спиритов принять вызов не захотел и на другой день укатил на лечение в Швейцарию, о чем тут же сообщили столичные газеты, раздувшие скандал едва ли не до вселенских масштабов.
…Утром Менделеев за завтраком наткнулся на эту статью и, указывая на нее жене, проговорил со вздохом:
– Вот скажи, кто прав после этого: твой муж, что пытался бороться с этой заразой, или известный писатель, желавший разобраться, что за силы оказывают влияние на таинственные явления? Слаб человек, порочен, все желает узнать, не прилагая к тому никаких усилий. А результат каков? Трагедия! А у него во всем черти виноваты… Мог бы предвидеть, коль его таким пророком все считают, чем все закончится…
– О ком ты, Митенька? – просила Феозва.
– Да об одном пророке, который в науке решил усомниться. Достоевским его зовут. Помнишь, ты его на выставке в Лондоне видела и мне потом рассказывала?
– А то как же. Он, бедненький, говорят, до сих пор в себя не пришел после каторги, какая-то тяжкая болезнь его мучит, зато вот стал теперь известным человеком. Кто бы мог раньше такое подумать, чтоб каторжник – и такие романы сочинял…
– Видать, одной каторги ему мало было, коль ничему она его не научила, – с горькой усмешкой закончил разговор Менделеев, поднимаясь из-за стола и целуя жену в щеку.
Часть шестая
ПРИЗРАК ЛЮБВИ
Полюбил богатый – бедную,
Полюбил учёный – глупую,
Полюбил румяный – бледную,
Полюбил хороший – вредную:
Золотой – полушку медную.
А. С. Пушкин
Глава первая
…Шел второй десяток лет совместного проживания Дмитрия и Феозвы. Он уже использовал, казалось бы, все известные ему способы, пытаясь уклоняться от необходимости встреч с супругой, чтоб лишний раз избежать ссор и размолвок. Лучшим и самым надежным являлось сокрытие в Боблово, где у него всегда находились неотложные дела. Туда к нему частенько съезжались сестры с детьми, а некоторые уже и с внуками, учитывая, что Дмитрий был самый младший в семье.
Со временем он понемногу всех родственников одарил свободной землей своего поместья, и оставался лишь брат Павел, прочно осевший в Тамбове. Но и он регулярно наезжал в Боблово проведать родных.
Ольга и Иван к тому времени скончались, Екатерина овдовела и окончательно перебралась вместе с дочерью Надеждой в Петербург, где та поступила в Академию живописи, унаследовав материнскую страсть к рисованию. Позже к ним присоединилась самая младшая из сестер – Мария Ивановна Попова – перебравшаяся в Боблово вместе с мужем, вышедшим в отставку, и своим многочисленным семейством.
Если обычно все лето они жили в деревне, то на зиму Дмитрий Иванович должен был возвратиться в столицу для чтения лекций. И как-то во время одного из таких переездов Феозва, измученная бесконечными мужниными нареканиями, восстала и отказалась возвратиться в город, оставив при себе дочь Ольгу. Дмитрий Иванович скорее обрадовался, чем огорчился ее решению, тем более о разводе пока что речь не шла. Но на душе у него все одно было как-то нехорошо, поскольку понимал, рано или поздно, но их разрыв обернется для него да для детей тоже бедой.
И еще он предвидел, сколько сплетен и слухов распустят знавшие их люди, прознавшие об их раздельном проживании, но уговаривать Феозву ехать с ним в город он не стал, понимая, что эта часть жизни для него прожита. А что будет дальше, предугадать трудно. Вряд ли он долго проживет холостяком, и рано или поздно кто-то окажется на его пути. И лучше, если это произойдет пораньше, поскольку чувствовал, организм его начал давать сбои. А предсказания Пирогова о том, что он его переживет, уже давно сбылось. Впереди ясно брезжил закат не только жизни, но и трудов, поездок, споров с коллегами. Да и сама жизнь как бы потускнела, покрылась патиной, а местами явственно проступила предательская ржавчина в виде седых волос и тяжелого дыхания. Исчезла былая, порой беспричинная, радость, ощущение жизни, желание все начать заново, думая, будто все еще впереди, а потому присущая ему прежде порой незаметная улыбка, когда чуть прищуренные глаза излучают струящиеся лучи доброты и ласки, озаряла его все реже и реже.
Стала тяжелей и размеренной узнаваемая издали легкая и чуть подпрыгивающая походка, в волосах пока лишь редкими прядками начала давать о себе знать первая седина, порой стало подводить зрение, и хотя он старался не замечать этих признаков неотвратимо приближающегося старения, но и отрицать их было бессмысленно.
Ему, как и раньше, хотелось домашнего уюта, женской ласки, ненавязчивой заботы и внимания, но с каждым годом Феозва все более отдалялась от него, копила в себе обиды, вызванные чаще всего раздражительностью мужа, и даже неизменные подарки, которые он ей все так же щедро преподносил, принимала сухо, не выражая каких-либо чувств, словно победитель от поверженного врага. Да, она считала себя правой в их давнем непримиримом соперничестве двух так не похожих один на другого существ, наперекор природе сошедшихся вместе. Она не желала ни на йоту измениться, стать ему нужной, незаменимой, вникать в тысячу дел, начатых мужем, отчего он чаще всего оставался один и не допускал к себе никого из близких.
Оставшись в Боблово с дочерью, она тайно надеялась, он не выдержит расставания и вернется к ней. Она хорошо помнила, как он без памяти влюбился в приглашенную к дочери Ольге воспитательницу, простую девчонку, недавнюю выпускницу какого-то там института, лишь за ее заботу о нем, когда она, уложив Оленьку, спешила со стаканом теплого молока в кабинет занятого, как обычно, Дмитрия Ивановича, а если тот засыпал в кресле, укрывала его пледом, выбрасывала окурки из переполненной пепельницы, гасила свечу и на цыпочках спешила вон.
Феозва не раз наблюдала: за ней и ждала развязки. И это случилось. Он сделал той девице, кажется, звали ее Александрой, попросту Сашей, предложение. Схватил за руку, целовал, привлек к себе, а когда Феозва вошла в кабинет, чтоб прервать постыдную сцену, даже не обратил на нее внимания. Тогда еще она решила, что между ними все кончено. Тем более до нее доходили слухи, будто бы он оказывал знаки внимания и другим деревенским девкам. Недаром ходили разговоры о его отце, наплодившем кроме своих собственных детей столько же от самых разных девиц, обитающих у них в доме.
Нет, в тот раз окончательного разрыва не случилось. Девица, соблазнившая ее мужа, ушла сама, вызвав тем самым потоки слез дочери Ольги, как и ее отец, успевший привязаться к ней. Феозва несколько раз безуспешно пробовала склонить на свою сторону сестер Дмитрия, обосновавшихся в Боблово, но встречала с их стороны глухое непонимание.
– Дима не мог себе позволить такого, – вспыхнула Екатерина Ивановна в ответ на ее слова, – молодые девушки нынче все, как одна, распущенные и могут позволить себе лишнего. Не один мужик не устоит.
Мария Ивановна лишь лукаво улыбнулась, обронив:
– Мужик он и есть мужик, что с него возьмешь…
Ближе к осени Дмитрий вместе с сыном Володей отбыл в Петербург. С ним же уехала Екатерина Ивановна Капустина и поступившая в Академию художеств ее дочь Надежда. В Боблово осталась Феозва с Ольгой и семья Поповых, жившая на окраине имения. Виделись они редко, и Феозва вскоре ощутила мучительное одиночество. Не заладились ее отношения и с дочерью, лишь брат, служивший в столице, не оставил родную сестру своим вниманием и не реже раза в месяц навещал ее в Боблово.
Сам же Дмитрий Иванович, хотя внутренне переживал их расставание, но старался никак свои чувства не показывать. Благо желающих выразить ему сочувствие не находилось среди коллег и знакомых, которым было хорошо известно, как он прореагирует на подобные высказывания; и он сам нет-нет, да и замечал, как какой-нибудь его знакомец, встреченный на улице или в университете, старался проскочить мимо, поспешно поклонившись и невнятно промямлив что-то, похожее на приветствие.
«Оно и к лучшему, – размышлял он после подобных встреч, – видать, побаиваются, а может, уважают. Кто их разберет…»
Да и не оставалось у него времени, чтобы разобраться, кто и как к нему относится: лекции чуть не каждый день, подготовка опытов к ним, а дома, куда он стремился словно заплутавший путник к домашнему очагу, его ждали рабочий кабинет, письменный стол и неоконченные рукописи; не говоря о регулярно проводимых им исследованиях, выполняемых по заказу различных ведомств.
Лишь под вечер, оставшись один, он осознавал себя свободным от дел текущих, но обязательных, хотя без них он просто не мыслил своего существования. Главное дело начиналось для него именно за письменным столом, где рождались новые идеи, которые он пытался развить, осмыслить, понять, почему не удался недавно проведенный им опыт или как добиться требуемого результата, необходимого для изготовления более прочного вещества взамен ранее применяющегося.
Он понимал, ему несказанно повезло жить именно в это время, когда в химической науке известна всего лишь малая толика свойств большинства элементов, многие из которых требовали дальнейших разработок. К тому же вещества, используемые на производстве, постоянно заменялись новыми, методы их получения совершенствовались, и если вчера тот же кислород получали одним путем, то с появлением электрических батарей все переменилось. И так было в каждом из направлений промышленного производства, за которые он брался, не зная доподлинно, какой результат получит в итоге.
Все это требовало не только долгих размышлений, но и кропотливых подсчетов, проведения опытов, различных измерений и сравнения их. Он в своей работе, по сути дела, двигался вслепую и не переставал удивляться, когда находил нужный вариант, словно кто-то, стоящий рядом, подсказывал, правильное решение. Одни зовут это интуицией, другие Божьим даром, а то и предназначением свыше. Но он то знал, лишь каждодневная и непрестанная работа мысли рано или поздно укажет путь к требуемому результату.
Порой он улыбался, вспоминая известное высказывание любимого им поэта в свой собственный адрес: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Но вот себя он хоть и ценил в известной степени, но в один ряд с не так давно умершим гением ставить не позволял.
«Кто я? – частенько задавался он подобным вопросом. – Всего лишь трудяга, не лучше каторжника, много чего пока не понимаю, а когда найду что-то малое, то поначалу кажется, будто оно не особо важно. А если разобраться, сколько таких малостей впереди, то страшно представить. Но это как раз и радует, когда знаешь, что впереди предстоит огромная работа. Иначе зачем жить?»
Так или иначе, Дмитрий Иванович жил в бешеном ритме все прошедшие годы и плохо понимал, как можно весь день пролежать на диване или всю ночь сидеть за карточным столом. По возвращении к себе на квартиру, обычно ближе к вечеру, он обязательно обедал, торопливо просматривал газеты, иногда читал что-то прямо за столом из любимого им Жюля Верна и сразу направлялся в свой кабинет. Там он просматривал лежащие на письменном столе бумаги, при этом разговаривал сам с собой: «Ты пока полежи, твой срок не подошел. А вот ты иди ко мне, сейчас поговорим, глянем, о чем это я там давеча писал».
При этом каждую папку, обычно склеенную собственноручно, он припечатывал каким-нибудь камешком того или иного минерала, отмечая тем самым степень их важности. Были здесь камни кварцита и горного хрусталя, и топазы, и даже плохо обработанные пластинки нефрита, подаренные хозяину кабинета в большинстве своем студентами, побывавшими в геологических экспедициях. Цена их была невелика, но для Менделеева их коммерческая ценность была абсолютно безразлична. А ценил он те находки за их неповторимость и причудливость узоров, выходящих на поверхность сколов. В них сама природа заложила все разнообразие мира, суть которого плохо сведущий человек даже не представлял, чаще всего думая о той цене, что мог бы выручить, продавши минерал скупщику или там ювелиру. И не более того. И человек тот вряд ли попытается понять, почему и откуда явилось ему это чудо природы, кто и как его создал, произвел на белый свет, оставив неразрешимой загадку его создания.
Именно это и волновало Дмитрия Ивановича: причина возникновения того или иного минерала будила в нем воображение, подталкивала к новым поискам…
Вот и сейчас он хотел было засесть за работу о свойствах газов, опытами над которыми занимался последние годы, как вдруг дверь неожиданно открылась и в кабинет вошла, ничуть не церемонясь, недавно принятая его старшей сестрой новая горничная Фрося со стаканом горячего чая в одной руке и тряпкой в другой. Она, не спросив разрешения, прошла к столу и водрузила прямо на одну из папок с рукописями дымящийся стакан. И тут же принялась вытирать пыль с книжных полок, словно в кабинете, кроме нее, никого не было.
Дмитрий Иванович не выдержал и голосом, не предвещавшим ничего хорошего, поинтересовался:
– Может, мне выйти прикажешь, пока ты тут уборку наводить станешь?
– Да нет, ничего, барин, оставайтесь. Я хоть с вами, хоть без вас убираться могу.
– А я вот, прошу прощения, не имею привычки заниматься своими делами, когда кто-нибудь рядом шебаршит. Или непонятно?
Фрося глянула на него насмешливо, но продолжала всё так же водить тряпкой по полкам и не думала заканчивать начатое.
– Неужто при мне никак? – спросила она. Чем вы таким заняты, коль вам все мешают? Вот у нас в деревне мужики хоть дрова колоть, хоть сено косить завсегда при людях могли. Им при бабах даже сподручнее эдак то было. Сами мне о том сказывали. Так и говорили: «Приходи, Фроська, на поле, как траву косить зачнем, споешь нам песню какую, оно и весело».
– Знаешь ли, мне и без песен хорошо работается, если не поняла. И ты теперь не в деревне живешь, а в городе. Тут порядки иные. Так что иди себе, куда Екатерина Ивановна скажет, а как меня дома не будет, то можешь и в кабинете прибирать.
Менделеев еле сдерживал себя, чтоб не закричать и не вытолкать вон чересчур независимую деваху, разговаривающую с ним как с равным или со своим односельчанином, ненароком встреченным ею по пути. Однако, хотя он и не хотел себе в том признаться, его привлекали ее независимость и разговор на равных. Она явно видела в нем отнюдь не профессора, не известного ученого, имя которого было знакомо всем европейским коллегам, а обычного мужчину, просто мужика, с которыми привыкла говорить насмешливо и дерзко. Но и она вряд ли понимала, что тем самым давала ему возможность оценить себя по-иному, отвлечься от рутинной работы и просто поговорить с ней, что называется, ни о чем. Потому он, примирительно улыбнувшись, продолжил:
– Хорошо, на сегодня заканчивай. Наверняка тебя уже Екатерина Ивановна потеряла, иди, пока она не хватилась, а то еще подумает чего…
