Текст книги "Улыбка гения"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Глава четвертая

Федор Капустин, в отличие от Володи, играл более ровно и вдумчиво, долго размышлял над каждым ходом, что выводило из терпения его порывистого дядюшку.

– Чего ты думаешь? Чай, не корову на кон поставил, ходи, что ли. А то не выдержу и уйду к себе, а на тебя тогда проигрыш запишу.

– Сейчас, сейчас, еще не решил, как лучше сходить.

Дмитрий Иванович в спешке сделал несколько неудачных ходов и в результате зевнул фигуру, решил исправить положение, провел опасную комбинацию, приведшую к потере ладьи и понял, племянник скоро загонит его короля в угол и объявит дядюшке мат.

Поэтому, когда тот, желая поскорее победить, поторопился и поставил под удар ферзя, Дмитрий Иванович тут же забрал его, чем привел того в великое уныние, ведь у него выигрыш был почти в кармане.

– Ой, я не заметил! – воскликнул он. – Можно переходить? Ну, пожалуйста, я нечаянно так сходил, вы же меня торопили, – плаксивым тоном запричитал он.

– Нет, хватит перехаживать. Лучше скажи, что сдаешься?

– Володе так можно перехаживать, а мне почему-то нельзя, – канючил тот, не желая сдаваться.

– Тебе мат через два хода! – объявил победоносно Менделеев. – Где же твоя хваленая комбинация? Не вышло! Умей проигрывать сильному противнику, мал еще садиться со мной играть, – самодовольно поучал тот племянника.

И вдруг он услышал позади себя негромкий голос сестры, видимо, давно наблюдавшей за их игрой:

– Ой, Дима, что ж ты так разошелся?! Чуть до слез не довел своего любимого племянника. Ну, чего тебе стоит позволить ему переходить? И дело с концом. Прояви великодушие…

Менделеев оторвал взгляд от шахматной доски и увидел, что рядом с ним стоят Екатерина Ивановна и та самая пианистка, исполнявшая «Аппассионату» Бетховена. Он даже растерялся, потому как, увлекшись игрой, забыл, что они находятся в гостиной не одни. Это окончательно его рассердило, и он заявил:

– Шахматы не просто игра, но еще и борьба. Побеждает сильнейший. Пусть Федор привыкает к этому. Это ему в дальнейшем пригодится.

– Может, ты и прав, – без особых раздумий согласилась с ним Екатерина Ивановна, видя, что брат идти на уступки никак не желает. – Надеюсь, Федору это пойдет на пользу. Проигрывать тоже надо уметь, уж так жизнь наша устроена.

– А как же великодушие победителей? – попробовала переубедить Дмитрия Ивановича подошедшая к ним Анна, до этого не подававшая голоса. – Доброта есть первая добродетель.

Удивительно, но Дмитрию Ивановичу понравилось ее вмешательство да и сама ненавязчивая манера держаться и певучие нотки в ее голосе с едва заметным южнорусским говором. К тому же она при этом держала себя довольно уверенно и обращалась к нему, как к равному, несмотря на их разницу в возрасте. Вот только сдаваться он не любил, тем более в присутствии нового для него человека, а потому незамедлительно возразил первое, что пришло на ум:

– Что я слышу? Еще одна сторонница подставить под удар вторую щеку. Я правильно понял?

– Не совсем, – попыталась возразить Анна.

Но он не дал ей договорить и, вскочив на ноги, продолжил: – А вам известно, что у человека всего лишь две щеки? И когда ему по обеим надают, то… что прикажете подставлять затем? Нет, так дело, не пойдет…

– А вот на этот раз ты не прав, – поддержала девушку его сестра, меж тем как сам Федор сидел и с интересом слушал их перепалку.

– И в чем, позвольте узнать? – картинно выбросив руку вперед, спросил Менделеев, понимая, что их спор ни к чему доброму не приведет и его надо как-то прекращать.

– Вспомни Пушкина, – заметила Екатерина Ивановна, – не его ли слова: «И милость к падшим призывал»? Слышишь, милость, значит, милосердие. Анна сказала как раз об этом. Хотя Федор особо не нуждается в каком-то там сострадании, пусть учится проигрывать, но тебе, Дмитрий, хоть иногда следует быть снисходительным к близким, А то порой…

И тут неожиданно за Менделеева заступилась Анна:

– Мне кажется, что Дмитрий Иванович в данном случае поступил как воспитатель, а мы вдруг набросились на него.

Менделеева поразил такой поворот, и он с благодарностью глянул на девушку. По возрасту она была ровесница Федору, но ее убеждения и свобода высказывания своего мнения были свойственны тем, кто прожил не один десяток лет, что более всего поразило его.

– Поздравляю, Дмитрий Иванович, у вас появилась достойная заступница, а потому беру свои слова обратно, – рассмеялась Екатерина Ивановна. – Сами решайте, как вам поступать. Кстати, Аня тоже обучена игре в шахматы. Можете с ней проявить свое великодушие. Только, ради бога, не доводи хоть ее до слез. А я пойду проверю, всё ли готово к ужину. Мы не ждали тебя сегодня так рано. – И она ушла, оставив Дмитрия Ивановича наедине с Анной, поскольку Федор минутой раньше незаметно выскользнул из гостиной, сочтя за лучшее не доигрывать партию в шахматы, чтоб не обострять отношения с несговорчивым дядюшкой.

– Неужели в шахматы играете? – с удивлением спросил Анну Дмитрий Иванович. – Редкий случай, чтоб… – Он замялся, не знал, как лучше сказать: «женщина», или все же «девушка». Потом через паузу продолжил: – Кто-то из прекрасного пола, – нашелся он, – смыслил что-нибудь в этой игре. Может, составите компанию?

Аня смущенно улыбнулась, отчего у нее на щеках обозначились небольшие ямочки, и ответила:

– Вам, верно, не интересно будет, я плохо играю.

– Вот мы и проверим сейчас, – настойчиво предложил он, – присаживайтесь, не стесняйтесь. Какие фигуры выберете себе? Белые? Черные?

– Да мне все равно, – пожала она плечиками, сев напротив, – пусть будут черные.

– Хорошо, очень хорошо, – согласился он, разворачивая доску. – Сходим вот так. – И они начали игру.

Вскоре выяснилось, что Анна действительно играет неважно на уровне начинающего любителя, но Менделеева это ничуть не смутило. Он несколько раз просил ее переходить, подсказывал, как и куда поставить ту или иную фигуру, и при этом радовался, как ребенок, громко смеялся, когда ему удавалось сделать шах, а девушка от этого терялась, переставляя короля по его подсказке на нужную клетку. В конце концов он предложил ей ничью, но она в ответ, поджав губы, потребовала довести партию до конца и, тяжело вздохнув, спросила:

– Не оправдала ваших надежд? Я же предупреждала. Вам, наверное, не интересно было играть?

– Совсем даже наоборот! – воскликнул он. – Вы талантливый человек, всё на ходу схватываете.

– Федя, наверное, лучше играет. А меня, наверное, больше и не позовете, – смущенно сказала она, вставая.

– Вы ошибаетесь, Федя редко бывает дома, а с вами очень даже интересно играть. Вы просто себя недооцениваете. Может, еще разик?

– Извините, но мне нужно готовиться к занятиям, да и Екатерина Ивановна просила к столу – ответила она, чем явно расстроила Дмитрия Ивановича.

Он и не заметил, как за их игрой из соседней комнаты наблюдала сестра, порываясь несколько раз войти в гостиную, но каждый раз сдерживала себя. Она, хорошо зная настроение брата, безошибочно, буквально с первых минут его знакомства с подругой дочери поняла, девушка ему понравилась. И сейчас она думала, стоит ли помешать развитию их отношений, которые наверняка не заставят себя ждать, или же, наоборот, тому способствовать и не вмешиваться. Не решившись ни на то, ни на другое, она подумала, что не в праве как-то влиять на ситуацию и пусть все идет своим чередом. К тому же у каждого своя голова на плечах, и они уже далеко не дети…

Глава пятая

С этого дня Дмитрий Иванович преобразился на глазах: начал следить за собой, укоротил усы и бороду, тщательно начищал обувь, для чего использовал ваксу собственного приготовления; вывел множество пятен от растворов, оставивших следы на его костюме, применив опять же собственный рецепт, а созвездия больших и малых дыр, говоривших сами за себя о непростых отношениях хозяина костюма с химической наукой, он упросил зашить, хотя бы наспех, всеведущую в подобных делах Екатерину Ивановну. Хотя та и согласилась, но взяла с брата слово, что в ближайшее время тот закажет себе новый, более соответствующий профессорскому статусу, костюм.

Если дома он, по давно заведенной привычке, облачался в широкую суконную куртку, более подходящую провинциальному приказчику, а то и лакею, то теперь начал щеголять в белой сатиновой рубахе с косым воротом, выпущенной поверх штанов, перепоясанной кавказским ремнем с накладными серебряными пластинами. И ногти на руках, прежде имевшие неприятный желтый налет от многочисленных самокруток, он привел в божеский вид с помощью перекиси водорода и жесткой волосяной щетки. Плюс к этому взял за правило каждое утро требовать от кухарки кувшин с горячей водой для мытья своей запущенной шевелюры, к которой давно привыкли все его друзья и студенты. И неожиданные изменения Менделеева не остались для них незамеченными.

И что совсем было для них непостижимо, он сразу после окончания лекций спешил к себе на квартиру, вдруг стал покладист и даже добр к самым никудышным студентам на зачетах и экзаменах. Неожиданными изменениями, ни с того ни с сего случившимися вдруг с их любимым профессором, в первую очередь заинтересовались озадаченные сим фактом студенты, вообразив, естественно, согласно своему пониманию, нечто немыслимое. Они даже разбились на отдельные группки и коалиции, каждая из которых имела на то свое воззрение:

– Он явно открыл новый закон, – считали одни,

– Да, закон всемирного тяготения, – поддакивали им единомышленники.

– Его давно открыл Исаак Ньютон, – смеялись им в лицо противники.

– Значит, дополнил его чем-то новым, – не сдавались приспешники научных свершений их шефа.

– А мы слышали, будто нашего химика приструнили в Академии наук, и как раз за его изобретение. Вот он после того и стал шелковым, – доказывали приверженцы властной руки и законопослушания.

– Не может того быть, он бы нашел что им ответить, – стояли на своем участники студенческих беспорядков, – нам то известно, он явно стал членом тайного общества и, чтоб не вызвать подозрения, начал вести себя, как примерный гражданин.

Полиция и в самом деле давно установила за Менделеевым негласный надзор и даже вела особое «Дело» на этот счет, о чем, впрочем, он сам даже не подозревал, как и о студенческих спорах по поводу изменений, произошедших с ним. Вот только никто до поры до времени не догадывался о том, что же заставило его так измениться.

Хотя к трем женщинам, проживающим с ним под одной крышей, это не относилось. Будучи натурами чуткими и внимательными, они просто не могли не заметить произошедшие с Дмитрием Ивановичем изменения как внешние, так и внутренние. Да, он стал мягче в отношениях с близкими, часто смеялся, иногда без особой на то причины, открывал дверь племяннице, пропуская ее вперед, пододвигал дамам стулья в столовой, начал рассказывать последние университетские новости, обсуждать, какие постановки дают в том или ином театре, где и какие выставки открываются. Екатерина Ивановна с дочерью во время подобных его спичей незаметно переглядывались друг с другом, осторожно подмигивали одна другой, в то время как Анна сидела обычно молча, а сразу, закончив трапезу, вставала из-за стола и уходила на свою половину.

Вот ей показная галантность Менделеева казалась приторной, не шедшей тому образу, что сформировался в ее представлении о нем. Подобные манеры были больше свойственны казачьим офицерам, среди которых она выросла и хорошо знала, как они держатся в быту или на официальных приемах. Ей же, дочери учителя, как, впрочем, и сам Дмитрий Иванович, выросший в учительской семье, были ближе привычки ее круга, где каждый стремился проявить собственную индивидуальность, а вот всевозможные расшаркивания и «слушаюс-с», «прошу-с», воспринимались с кривой усмешкой. И к такому человеку сразу прилипало прозвание шута горохового, с чем он и оставался до преклонных лет.

Ее родной Урюпинск, приютившийся на пологом берегу тихих вод реки Хопер, хотя и слыл у столичных остряков непроглядной глухоманью, но зато в отличие от Петербурга народ там жил открыто, и никто не стремился выставлять напоказ свою ученость или знание языков. Наоборот, придерживались дедовских устоев, как в хозяйстве, так и в родстве, стараясь подсобить один другому в трудные моменты.

Меж тем отец сумел привить ей уважение как к русской народной, так и к европейской культуре и дать знание нескольких языков. Он, хотя и был противник увлечения дочери живописью, но склонялся больше к народной медицине, что, по его мнению, всегда могло ей пригодиться при рождении собственных детей или уходу за близкими. Но получить образование в медицинской академии для женщин было делом немыслимым, в то время как художественная академия принимала наиболее даровитых и талантливых, чем Анна Ивановна и не преминула воспользоваться.

Там же она и познакомилась с Надюшей Капустиной, а вслед за тем и с ее матерью, и братом Федором, ровесником, близким ей по возрасту. Вот только брат подруги не произвел на нее должного впечатления. Она не увидела в нем сложившейся личности, способной к принятию собственных решений. Над ним довлела властная Екатерина Ивановна, словно не замечая, что он давно не ребенок. Федор беспрекословно следовал материнским советам, зато при первой возможности старался улизнуть из дома и где-то пропадал допоздна, чем вызывал каждый раз негодование неусыпной смотрительницы за его нравственностью.

Ему была отведена отдельная небольшая комнатушка, куда можно было попасть лишь через спальню, где разместились все три женщины. Поэтому, пробираясь меж стоящих у стен кроватей, Федор шутливо закрывал рукой глаза, хотя ничто не мешало ему иной раз лицезреть через растопыренные пальцы, как та же Анна переодевалась в пижаму, готовясь ко сну. Видимо, этот факт не остался незамеченным бдительной Екатериной Ивановной, благодаря чему в их комнате появилась китайская ширма с дракончиками и зубчатой крепостной стеной на шелковых занавесях, отгораживающая кровать девушки от чьих-либо любопытных глаз. Сама она не возражала, хотя большого значения тому не придала.

Теперь, когда он заглядывал в гостиную, где вечерами обычно собирались все его домочадцы и рассаживались вокруг пианино, когда Анна садилась к клавишам, она при его появлении переставала на какое-то время играть и делала вид, будто ищет какие-то ноты и даже не подняла головы в сторону вошедшего хозяина квартиры. Это можно было принять за невоспитанность девушки, но Дмитрий Иванович приписал всё ее робости и смущению. И был прав, потому как Аня все предшествующие дни ждала встречи с ним, хотя вместе с тем боялась, ощущая своим девичьим сердцем – это судьба.

Да, она верила в судьбу и свое женское предназначение, как всякая провинциальная девушка, оказавшаяся в столице, начинает примерять на себя и город, и людей, в нем живущих, и вдруг каким-то чудным образом становится одной из них, ощутив себя парижанкой или петербурженкой. Но проходит небольшой срок и чудо вдруг заканчивается, а остается лишь каждодневный труд и совместный быт точно такой же, как во всех прочих городах, населенных людьми.

Но пока они не стали столичными жителями и оставались подверженными всеобщей болезни провинциалов, заключавшейся в преклонении перед всем столичным, в том числе и перед ее людьми, живущими в ней. Волей-неволей они воспринимают столичных жителей как небожителей, приравнивают их в своем воображении к античным героям, неким ими же выдуманным богам, которым неукоснительно следует поклоняться и исполнять все, что они прикажут.

Поэтому и Дмитрия Ивановича Анна, хотела она того или нет, считала существом почти что неземным и ей неравным. И лишь слабые отголоски родительских наставлений иногда звучали в ее памяти, настойчиво призывая: «Будь осторожна! Не поддавайся соблазну! Берегись одиноких мужчин!»

Но в то же время рядом с ней была добрейшая Екатерина Ивановна, и она ни за что не даст ее в обиду; Наденька встанет рядом на ее защиту; Федор, хоть он чуть моложе ее, но милый и порядочный молодой человек. Она им доверяет и уверена, они наверняка любят его, того человека, что сейчас стоял у окна напротив нее.

Так почему она должна чего-то бояться и ждать беды? Но она ждала, как ждала принесенная в жертву девушка из древней легенды появления из морской пучины дракона, явившегося за ней. И от этого ей было страшно и одновременно хорошо, а сердце билось так громко, что, наверное, стук его был слышен в соседней комнате.

…Как-то Дмитрий Иванович после занятий вернулся раньше обычного, поскольку неожиданно поменялось расписание занятий. Он мог остаться на кафедре или в своей лаборатории, но какая-то сила влекла его домой. Там его встретила заспанная Фрося и сообщила: «Дома никого», а затем игриво зыркнула своими черными глазищами, дав понять, что она не против продолжить общение, прерванное по его вине несколько дней назад.

Но Менделеев, понимая, что добром это не кончится, нашел предлог и отослал ее в лавку, попросив купить что-нибудь к чаю. Она недовольно вздохнула, потянулась до хруста всем телом и пошла одеваться.

Дождавшись ее ухода, он, осторожно ступая, прошел на женскую половину и там безошибочно определил, где находится кровать, на которой спит Анна, и подошел к ней. Он было сел на нее, но тут же вскочил, словно там, под одеялом, было подложено что-то твердое. В голове загудело от прилива крови, взгляд почему-то затуманился, не хватало воздуха для дыхания; осторожно приподнял подушку, словно надеясь найти там какое-то тайное послание, но обнаружил всего лишь чистый носовой платок, обрамленный кружевом. Он жадно схватил его и, не подумав, что пропажи могут хватиться, спрятал чужую вещь в карман. И тут же оглянулся, боясь быть кем-то увиденным.

Затем, все так же крадучись, вернулся к себе в кабинет, где плотно закрыл дверь и извлек злосчастий платок из кармана, прижал его к лицу. Запах, исходящий от него, вызвал некоторые эротические картины, которые он, сколько ни стремился отогнать от себя, но одна сменяла другую.

Он видел себя и Анну на покосе, ходящих босиком по скошенной траве между высоких стогов сена, взявшись за руки. И вдруг из-под одного из них выползла черная гадюка и впилась в обнаженную ногу девушки. Та вскрикнула, упала на землю, а он тут же бросился сверху, сдавил шею гадюки, отшвырнул и прильнул губами к ране, стараясь высосать смертоносный яд. При этом платье у Анны задралось вверх выше колен, и она даже не пыталась одернуть подол, лежала на спине, закатив глаза к небу. Он тоже перевел взгляд на небесный свод, где плыли кучерявые барашки облаков, и вдруг среди них увидел огромную русалку, поводившую рыбьим хвостом. В ушах у него раздался громкий стук то ли от нового прилива крови, то ли от чего другого.

Он скомкал платок, провел им по глазам, прежде чем сунуть в карман, и лишь теперь разобрал, стук доносился от закрытой двери комнаты, громко спросил: «Кто там?», в ответ услышал голос сестры, вернувшейся домой. Она интересовалась, здоров ли он. Ответил, что здоров. И она ушла, поняв, что брата лучше не тревожить.

Вечером, за ужином, он полез за чем-то в карман и не заметил, как вытащил тот самый платок. Анна, сидевшая напротив, ненароком подняла взгляд от тарелки и заметила у него в руке свою пропажу. Но сочла за лучшее промолчать, хотя, вернувшись из академии и едва зайдя к себе за ширму, уловив стойкий табачный запах, безошибочно определила, кто здесь был. А сейчас убедилась в том окончательно. Она в душе торжествовала, но боялась себе в этом признаться, не веря, решится ли она сама на ответный шаг.

А что же Менделеев? Иной бы устыдился, будучи сорокалетним мужчиной, своих юношеских чувств. Приструнил себя, одернул, запрятал их глубоко-преглубоко, дабы кто-то со стороны не заметил, не упрекнул, сказавши: «Куда тебе, старому, замшелому, за молодой девкой гнаться? Уймись!» Нет, скрывать свою неожиданно вспыхнувшую, как сухой сноп травы, любовь, он не желал и даже гордился тем. Значит, еще способен на многое, на вторую попытку, и Бог ему судья в том; но никакие лицемеры, зорко следящие за грехами и промашками всех вокруг, но притом не желающие признавать своих собственных ошибок и просчетов.

Ему ли было стыдиться своей любви, искавшему ее все эти долгие годы? Он сам давно поставил крест и втайне надеялся, минует его чаша любовных испытаний… Ан нет. В самый критический момент ему предстояло испить ее до дна. Радоваться ли тому? Конечно, да. Но безумно горек вкус предстоящих испытаний, и выдержать их далеко не каждый решится, а вот он рискнул идти до конца и не сдаваться, что бы ни случилось. Он верил, выдержит!