Текст книги "Улыбка гения"
Автор книги: Вячеслав Софронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)
Глава вторая
…Симферополь встретил путников настороженно и неприветливо. С городских пустырей и окраин поднимались густые клубы дыма, распространяя запах горелого мяса от трупов сжигаемых лошадей и павшего скота. Над городскими улицами вздымалась серая пыль, оставленная проезжающими по ним арбами, запряженными парой быков. Дмитрий никак не мог понять, что за дикие крики раздавались из самых разных мест, пока ему не объяснили, что их издают сотни верблюдов, участвующих в перевозке оружия в самые удаленные уголки полуострова. При этом вся трава вокруг города была съедена или вытоптана все теми же животными, что наряду с людьми терпели тяготы и лишения, умирали под пулями и ядрами и, будь на то их воля, давно бы сбежали от происходящего ужаса.
Казенная гимназия находилась на Екатерининской улице в двухэтажном здании, но занятия в нем велись лишь внизу, поскольку второй этаж был занят ранеными солдатами. И хотя дилижанс прибыл в город поздним вечером, Менделеев решил сразу отправиться в гимназию и попытаться отыскать директора, который должен будет помочь ему определиться на квартиру. К тому же, как он узнал, цены на жилье в связи с войной поднялись до немыслимых высот, и полученных им при отъезде денег вряд ли могло хватить даже на неделю. На его счастье, директор жил неподалеку от гимназии и, когда за ним послали, немедленно явился, чтоб познакомиться с вновь прибывшим молодым учителем.
– Надворный советник Дацевич, – представился он и добавил: – Сослуживцы зовут меня чаще всего по имени-отчеству. Как-то, понимаете, по-домашнему, по-людски, без излишеств. Так что и вам рекомендую: Семен Семенович. А вас как звать-величать, молодой человек?
Менделеев назвал себя и задал вопрос, который мучил его больше всего:
– Не подскажите, где лучше жилье снять? И, знаете, чтоб подешевле. Признаюсь честно, особыми деньгами не располагаю и помощи ждать мне тоже неоткуда. Так что буду вам весьма обязан…
Дацевич оглядел его с головы до ног, зачем-то втянул носом воздух, принюхался, а потом спросил, понизив голос и наморщив лоб:
– Случаем не пьете? Лучше сразу скажите, чтоб время не занимать. А то ведь всё одно дознаюсь.
– Как можно? – отшатнулся от него Менделеев. – Ни-ни…
– Может, к картам пристрастие имеете?
– Случалось, перед экзаменами с друзьями играл, чтоб голова отдохнула, но никак не на деньги.
– Куда ж вы, сударь, деньги свои потратили? – всё так же строго и пристрастно продолжал директор. – Знаю вас таких, встречал: напросятся на службу, а потом такое вытворяют, не приведи господь.
Менделееву надоели эти подозрения, возникшие на первых парах, и он запальчиво ответил:
– Не имеете оснований такие вопросы задавать. Тем более ни на чем не основанные. Или вы господину министру не доверяете, лично направившего меня к вам на службу? Замечу, первоначально должен был ехать в Одессу в Ришельевский лицей, но получил предписание прибыть сюда, в то время как вещи мои отправлены в Одессу. Если вы имеете что-нибудь против моей кандидатуры, извольте отписать об этом тайному советнику его высокопревосходительству господину Норову. Уверен, ему будет интересно узнать ваше мнение, – с усмешкой закончил он.
Явно не ожидавший ничего подобного, привыкший к беспрекословному подчинению учителей и инспекторов директор слегка опешил и взглянул на недавнего студента с великим удивлением.
– Ишь ты каков, – только и промолвил он, – ну что ж, ценю за смелость. Мне такие молодцы по душе. Прошу простить, коль чем обидел. Видит бог, не хотел. А то я за свою жизнь всякого насмотрелся: и на пьющих, и на гулящих, разное было… А с жильем помогу. Хором не обещаю, но могу определить в комнату, где гимназический архив помещается. Семьей-то, как погляжу, не успели обзавестись? – Он глянул на безымянный палец правой руки Менделеева, по наличию кольца на котором можно было почти безошибочно определить семейное положение его обладателя.
Менделеев, смутившись, поспешил отвести руку за спину и на директорское предложение ответил не сразу. После его беззастенчивого и необоснованного натиска по поводу карт и пьянства он не знал, как воспринимать последовавшее вслед за тем предложение о проживании в стенах гимназии: то ли с целью постоянного надзора за ним со стороны будущих коллег и их наушничество начальству, то ли за этим стояло нечто иное.
Хотя он с первых минут общения со своим новым начальником отметил бледность его лица и некую болезненность, легко читающиеся в худосочной фигуре Дацевича, как следствие больного организма, скорее всего печени, что и сказывалось в его желчности и недоверии к людям. Вряд ли он мыслил так категорично, желая при том осуществлять неусыпный надзор и слежку за всеми учителями. В любом случае выбора у Дмитрия не было, и пока что мечтать об отдельном жилье просто не стоило. Поэтому и не оставалось ничего другого, как согласиться. А там время покажет, насколько он прав в своих предположениях.
Его соседом по казенной комнате оказался молодой человек Виктор Гартунг, из немцев, прибывший сюда по протекции своего дяди, состоящего на службе в местной санитарной управе. Как оказалось, число выходцев из Германии в Тавриде было весьма значительным, и многие из них занимали важные управленческие посты, но при всем том честно служили новому Отечеству, не делавшему особых различий многочисленным инородцам, обосновавшимся в пределах вновь осваиваемых земель. Были здесь и еврейские общины, которых пока еще не желали особо видеть в центральных губерниях, и издавна селившиеся здесь греки, армяне, не говоря о местных татарах, чьи минареты возвышались над глиняными мазанками, находящимися за пределами городской черты.
Но если вопрос с жильем так или иначе удалось решить быстро и безболезненно, то вот заняться подготовкой магистерской диссертации у Менделеева не было никакой возможности. Его надежды найти необходимую литературу в библиотеке гимназии не оправдались, а свои собственные книги находились по пути в Одессу и как-то восполнить их отсутствие он был не в силах. Потому он в очередной раз помянул недобрым словом министерских служащих, напутавших с его назначением.
К тому же в городе царила, как оказалось, ужасная дороговизна на продукты и даже на дрова, а потому большинство обывателей топили печи кизяком, что продавали прилипчивые татары, тоже за немыслимую цену, но всё же подешевле обычных дров. И хотя здешняя зима не шла ни в какое сравнение с сибирскими и даже петербургскими морозами, но сырость в помещении ощущалась уже в начале октября. Потому нечего удивляться, что к Дмитрию тут же вернулся кашель, от которого он мечтал излечиться, перебравшись на юг.
Буквально на другой день после приезда, Дмитрий Менделеев открыл дверь в старшем классе, где ему предстояло вести первый в жизни самостоятельный урок. В классе присутствовало всего пять мальчиков. Остальные или сказались больными, или покинули город вместе с родителями на время военных действий. Из них лишь один носил русскую фамилию, а четверо других были явными потомками из числа немцев, приехавших в Россию. Все они с интересом смотрели на молодого учителя, ожидая, как тот себя поведет. Он же прошелся несколько раз по классу, подошел к окну и неожиданно, показав рукой во двор, спросил:
– Вы не знаете, почему сегодня солнечная погода?
Удивленные ученики и в самом деле не знали, что ответить. Наконец один из них робко заявил:
– Тучек нет, вот и солнце…
– Правильно, – согласился Менделеев, – тогда ответьте: а куда делись тучки?
– Улетели, – попробовал пошутить мальчик из второго ряда.
– Может, и так, не стану возражать. Только возникает другой вопрос: почему тучи и облака могут летать, точнее, перемещаться по небу, в то время как мы с вами остаемся на земле? Кстати, а чем тучи отличаются от облаков?
Ученики оживились, зашумели, пытаясь каждый высказаться, а Менделеев радостно смотрел на их возбужденные лица, невольно вспоминая свои собственные занятия, когда он с трудом мог досидеть до конца урока, поскольку все ему казалось скучным и неинтересным.
– Вот обо всем этом мы и должны будем узнать на наших занятиях по естествознанию, – заявил он, глядя в горящие ребячьи глаза, и приступил к изложению темы.
В неделю у него было всего пять занятий, и все остальное время он был предоставлен самому себе. Работать над диссертацией, материал для которой он начал собирать еще в Петербурге, было невозможно из-за отсутствия необходимых справочников и свежих научных публикаций. К тому же просто не хватало общения с тем же Воскресенским, что руководил его изысканиями на старших курсах. И тем не менее он наметил названия основных глав и прописал тему и задачи своего исследования: установление зависимости газов от их молекулярного веса. Писал и думал, его оппоненты наверняка оспорят его вывод, сославшись хотя бы на отсутствие такого устойчивого понятия, как атомный или молекулярный вес. Но, чуть подумав, упрямо стал излагать свои взгляды, предвкушая ответ на их возражения.
«А я им отвечу: нам просто необходимо ввести понятие молекулярного веса и на основе этого провести не только теоретические расчеты, но и ряд экспериментов, что непременно подтвердит высказанное мной предложение», – с улыбкой обдумывал он свой ответ.
Но то были лишь общие предположения, а вот выстроить доказательство, без имеющихся на руках публикаций он просто не мог и уже тысячу раз пожалел, что не остался в столице, а ради поправки здоровья застрял в глуши, пусть и не далеко от морского побережья.
От вынужденного безделья приходилось впустую убивать время, разглядывая гуляющих в гимназическом дворе раненых, выбравшихся наружу подышать воздухом.
Осень в Крыму вызывала в нем щемящее чувство полного одиночества и безысходности. Когда приходил его сосед, Дмитрий находил предлог, чтоб избежать общения с ним и шел на прогулку. Один лишь раз он отважился заглянуть в местный театр, где давали то ли водевиль, то ли комедию совершенно бездарные актеры, но сбежал, не досидев до конца представления. Столь же далек от совершенства был оркестр, состоящий из инвалидной команды, послушать нестройную музыку которого приезжали находящиеся на отдыхе офицеры. Половина из них были пьяны и не стеснялись в самых непристойных выражениях выкрикивать свое отношение к несчастным музыкантам, швыряя в них недозрелыми яблоками. От увиденного и услышанного Менделеева тошнило и удваивало желание под любым предлогом покинуть прифронтовой город.
Хотя Симферополь имел статус центрального города Тавриды, почитай губернского, но полная неразбериха от прибывающих в него обозов и эвакуированных раненых, частая смена воинских частей и их руководства невольно порождали хаос во всем, включая умы обывателей. И у него самого людская круговерть и неопределенность быта не могли способствовать вдумчивой и стабильной работе над диссертацией. Он понимал, задержись здесь до весны – и всё, прощай, всяческая надежда на возвращение в столицу и защиту магистерской степени. Понимая это, он решил обратиться за поддержкой к директору родного института, о чем и написал ему слезное письмо. И тот не преминул откликнуться и принял самое живое участие в судьбе недавнего выпускника, обратившись в министерство с ходатайством о переводе Менделеева в Одессу. На его счастье, там освободилось место учителя, о чем поставили в известность директора симферопольской гимназии. Но тот не пожелал сразу отпускать недавно прибывшего учителя, сославшись на отсутствие денег, причитающихся ему за проведенные занятия. Пришлось ждать, что для Менделеева, с его нетерпеливым характером, стало вконец невыносимым.
К тому же он помнил о рекомендации одного из столичных докторов, посоветовавшего ему показаться другому известному по всей России врачу – Пирогову. Тот как раз находился в Крыму, участвуя в излечении многочисленных раненых, производя по нескольку десятков операций в день. Но что-то останавливало Дмитрия вот так запросто отправиться к известному хирургу и попросить его дать свое врачебное заключение, которое он для себя сформулировал так: жить или не жить ему дальше. Ибо, как известно, чахотка излечению не подлежит.
Сам Дмитрий понимал, невидимая болезнь и нерешенность вопроса накладывают на него самое негативное влияние и вместе с бытовой неустроенностью не дают всерьез заняться написанием диссертации. Потому, как ни крути, разрешить его сомнения мог только лишь Николай Иванович Пирогов, остававшийся для него последней надеждой. Иначе не стоит и начинать задуманное.
Но еще его останавливали жуткие воспоминания о своем самом первом знакомстве с особенностями врачебных будней. Когда-то, после приезда в Петербург, поскольку речь пока не шла о поступлении в педагогический институт, кто-то подсказал ему, будто бы в этом году идет набор в медицинский институт. Дмитрий, чуть поколебавшись, отважился пойти туда. Он и представить себе не мог, что до экзаменов придется побывать в морге, где на стеллажах были разложены неопознанные пока покойники и прямо в присутствии абитуриентов врачи производили их вскрытие. Не простояв и нескольких минут, впечатлительный юноша ощутил тошноту и головокружение, еще чуть-чуть – и он бы упал в обморок, благо его подхватили бдительные санитары, вывели на воздух и дали понюхать пахучую соль, после чего он еще долго не мог прийти в себя. Таким образом всякие его дальнейшие взаимоотношения с медициной были закончены раз и навсегда. А вот сейчас ему предстояло идти не куда-нибудь, а в хирургическое отделение, где он наверняка столкнется с кровью и болью. Но через это он должен был переступить.
А вот личность самого Пирогова вызывала у него самый живой интерес. И хотя он никогда с ним не сталкивался, но многочисленные рассказы о легендарном докторе обрастали самыми разными, порой фантастическими, подробностями и велись в русском обществе еще со времен Кавказкой войны. И где в них был вымысел, а где правда, отличить было невозможно.
Все знали о неприятии методов Пирогова православной церковью. Святые отцы были категорически против какого-либо вмешательства в человеческий организм даже после смерти, а хирург Пирогов настаивал на вскрытии умерших и тщательном изучении наиболее важных органов. Понятно, зрелище не из приятных, и все, кто при этом присутствовали, рассказывали о том в самых мрачных тонах и красках.
Не вызывал оптимизма у родственников и способ сохранения трупов в леднике, после чего близкие отказывались их забирать, опасаясь, как бы они после того не ожили, о чем тоже ходили самые невероятные слухи.
А еще усыпление раненых газами эфира, после чего они совершенно не чувствовали боли, и вовсе походило на колдовство, сопряженное с переселением душ. Потому не зря не только рядовые, но и высшие военные чины буквально цепенели от ужаса, увидев входящего в палату хирурга. Правда, потом, после излечения, все они буквально в ножки кланялись Николаю Ивановичу за то, что он спас им жизнь.
Так или иначе, слава о Пирогове разнеслась не только по всей России, но знали о нем и в европейских странах, считали его выдающимся хирургом. Вот именно к нему и советовали Дмитрию обратиться столичные врачи, не надеющиеся на собственные выводы насчет его недомогания, так похожего на первую стадию болезни, называемой туберкулезом.
Госпиталь, где оперировал Пирогов, он нашел без особого труда и, чуть помявшись у входа, решительно вошел внутрь. Там на него никто не обратил внимания, словно он с некоторых пор стал не видимым для занятых своими неотложными делами врачей, санитаров и медсестер, облаченных в белые одеяния, похожие на монашеские. Он нерешительно обратился к одной из них, но она или не поняла или не расслышала его вопрос о том, где можно найти доктора Пирогова. То же самое произошло и с другой сестрицей и с третьей, которая хотя бы очаровательно улыбнулась и на ходу что-то пробормотала. Тогда он пошел по темному коридору, попытавшись найти доктора самостоятельно. Но едва Дмитрий открыл первую попавшуюся ему дверь, как в нос ударил неприятный запах чего-то гнилостного, заплесневелого, а внутри он увидел лежащие прямо на полу окровавленные человеческие конечности мертвенно-серого цвета.
Дмитрий инстинктивно отшатнулся, торопливо закрыл дверь и кинулся к выходу. По дороге он наткнулся на санитаров, заносивших носилки с очередным раненым в матросской форме. Пострадавший в бою громко стонал, приложив обе руки к груди, прикрывая ладонями рваную рану, из которой сочилась кровь.
Выскочив на улицу, он тяжело вдохнул свежий воздух, пытаясь избежать подступающую тошноту и, не разбирая дороги, пошел обратно, пообещав себе в следующий раз дождаться, когда к нему выйдет сам Пирогов, чтоб вновь не попасть в неловкое положение. Так повторилось еще два раза, когда он уходил ни с чем: то Пирогов отдыхал, то проводил сложную операцию и должен был освободиться еще нескоро. Наконец ему повезло. В очередное свое посещение он встретил на крыльце госпиталя молодого врача в забрызганном каплями крови халате, который блаженно курил, щурясь на солнце. Тот с любопытством глянул на Менделеева и, увидев, что он никак не решится войти внутрь, поинтересовался, не ищет ли тот кого из родственников или сослуживцев. Дмитрий отрицательно затряс головой, а потом робко промолвил:
– Хотел было встретиться с Николаем Ивановичем, но как-то все не выходит. То занят, то отдыхает. К слову сказать, жуткая у вас работа – людей резать,
Молодой человек громко засмеялся и ответил:
– Эх, темнота и необразованность! Да если бы не мы с Николаем Ивановичем, глядишь, половина из тех, кто поранены в бою были, прямиком на тот свет отправились бы.
– Вы уж скажете, – не поверил Дмитрий, – половина, хм. А не резать никак нельзя? Случайно в одну комнату заглянул, а там человеческие руки и ноги лежат, вами отрезанные. Жуть! Как они без них жить станут? Я бы точно не смог…
– Так ведь живут и нам спасибо говорят. А оставить все как есть нельзя. Раны воспалятся, гнить начнут – и всё, конец. Помрет человек. Я вам случай расскажу, он, правда, не у нас был, а в самом Севастополе, на четвертой батарее. Там ядром одному офицеру голову оторвало, а тело целехонько. И что вы думаете? Солдатики его раз, на носилки, и голову тоже подобрали. Несут в палату к Николаю Ивановичу, он тогда там прямо во время боя оперировал. Приносят. Ставят. Он глянул и спрашивает:
– Зачем вы мне его без головы принесли?
А те ему:
– Так голову следом несут. Может, получится обратно пришить? – И он опять захохотал, от чего Менделееву стало совсем не по себе. – Вот без головы точно жить не получится, а без руки или ноги – ничего, можно приспособиться.
Потом он спохватился, выбросил погасшую папиросу и предложил:
– Если вам Николай Иванович крайне нужен, могу похлопотать. Я чуть раньше него вышел, а вскорости и он освободится. Скажу, мол, ждут его. Как представить? Откуда будете?
– Из Петербурга, – не задумываюсь ответил Дмитрий, – специально к нему приехал.
Молодой врач уважительно посмотрел на него и проронил:
– Ну, коль из самого Петербурга, знать, хорошо припекло. Ждите в коридоре…
– Вопрос жизни и смерти, – подтвердил Дмитрий.
И точно. Пирогов скоро вышел из операционной и обратился к одиноко стоящему у окна Менделееву.
– Вы, что ли, сударь, из столицы пожаловали?
Тот покорно кивнул, не зная, с чего начать. А Пирогов тем временем проницательно оглядывал его, словно ощупывал невидимыми щупальцами, ища причину, что привела к нему молодого человека.
– Вроде все на месте, – пошутил он, – я уже привык, что лишь покалеченных ко мне везут. Вы первый без явных повреждений, кого принимать пришлось. Хорошо, пойдемте ко мне в кабинет.
Они зашли в небольшую комнатку, где на столах стояли банки с какими-то жидкостями и лежали груды хирургических инструментов, включая плотницкое долото, молоток и даже садовую пилу. Рядом возвышалась стопка исписанных корявым почерком бумаг, а в углу стояли мешки с каким-то белым сыпучим порошком. Менделеев в недоумении разглядывал весь этот непонятный ему скарб, а Пирогов поторопил его:
– Извините, у меня мало времени, операции еще не закончены, боюсь, до темноты не управимся. Говорите, что вас беспокоит.
Дмитрий достал из кармана потрепанное письмо от столичного врача и протянул Пирогову. Тот глянул на подпись, наморщил широкий лоб и с издевкой произнес:
– Не может быть! Неужели сам Николай Федорович в коем-то веке соизволили вспомнить о моей скромной персоне и без колебаний направил вас ко мне? Отказываюсь верить. Видать, действительно, сударь, случай с вашей болезнью из ряда вон, коль этак дело повернулось. Давайте рассказывайте что и как, послушаю.
Менделеев сбивчиво изложил, что его беспокоит и как проистекает болезнь, распознать которую врачи не в силах.
– Понимаете, – пояснил он, – вдруг ни с того ни с сего начинается кашель и так же внезапно заканчивается. Иногда отхаркивается даже кровь. Боюсь, не чахотка ли это? В нашей семье было несколько таких случаев.
– И все они, как понимаю, заканчивались печально? – прервал его Пирогов.
– Именно так. Чего и опасаюсь…
– Понимаю, понимаю, – не сводя с него внимательных глаз, кивнул доктор. – Снимайте рубашку, послушаю вас.
Он вынул из стола специальную деревянную трубочку и приставил один ее конец к груди пациента, а другой к своему уху и велел глубоко дышать. Потом проделал то же самое со спины. Пощупал пульс, покрутил головой, потребовал показать язык, оттянул веки глаз и задумчиво произнес:
– Ничего не понимаю. На мой взгляд, вы совершенно здоровы, но отчего тогда берется кашель? Что такое случается? Давайте-ка вспоминайте: когда это произошло в первый раз с вами.
Дмитрий чуть подумал и ответил:
– Кажется, уже в Петербурге во время учебы. Мы с друзьями были в опере. Слушали итальянскую певицу. Шикарное исполнение. Редкое сопрано. Мы все в восторге. Заскочили с мест, аплодируем, кричим «бис». И вдруг чувствую во рту солоноватый привкус, приложил платок к губам, глянул, а на нем кровь.
– И всё? Больше такого не случалось?
– Как же, было еще. Как раз во время экзаменов. Пожаловался нашему доктору, определили в палату. Лечили, но улучшения никакого. Наоборот, слабость непонятная.
– Пропустили экзамен? – живо поинтересовался Пирогов.
– Отчего же? Ходил и сдал. И обратно в палату.
– Вот теперь понятно, – улыбнулся врач, – можете за свое здоровье особо не переживать. Но… – сделал он продолжительную паузу, – режим и еще раз режим: побольше гулять, хорошо питаться и по возможности путешествовать. Вы, дорогой мой, поверьте мне, всех нас переживете.
Менделеев с удивлением смотрел на него, не зная, что сказать. Показалось, доктор шутит или что-то скрывает от него и пытается успокоить. Он спросил:
– Так что же у меня было? В чем причина?
– Наука еще не нашла названия вашей болезни и, подозреваю, не найдет. Нет ее, болезни этой. Есть несдержанность чувств. Иначе говоря, сильное перевозбуждение вследствие радости, а то и тревоги. Это почти одно и то же, если хотите. Но действие у них на организм одинаковое. А он у вас еще достаточно хрупок и к подобным нагрузкам пока не приспособился. Это как чугун с водой на огне. Сперва ничего, а как вода нагреется, закипит, вот паром крышку с чугуна и срывает. У вас примерно то же самое. Понятно говорю?
Дмитрий кивнул в знак согласия.
– К тому же сердце у вас иногда может сбой давать, мне его услышать не удалось, но вот если вы начнете переживать, волноваться, боюсь, оно даст о себе знать.
– Это как же? Совсем не волноваться? – удивленно переспросил Дмитрий. – Но такое просто невозможно.
– Согласен, невозможно. Организм надо закалять, что вам и советую. Готовить его к перегрузкам. Вы, как погляжу, человек горячий, даже взрывной, а потому надо иметь хороший запас прочности. Со временем сами поймете, как настраивать себя на нужный лад. Сразу не получится. Слушайте себя, и все у вас будет хорошо. А вашему профессору поклон от меня передайте. Вот ведь какой хитрец, не захотел на себя ответственность брать и ко мне к черту на кулички отправил. Всё, мое время вышло, пора в операционную. Прощайте и живите долго. – И он вышел, оставив Дмитрия в полной растерянности и с блуждающей на лице улыбкой.
