Текст книги "Улыбка гения"
Автор книги: Вячеслав Софронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
Глава восьмая
Ближе к вечеру Менделеев, в полной мере насладившись большей частью представленных на выставке экспонатов, погруженный в собственные размышления, обнаружил супругу сидящей в полном одиночестве на лавочке возле одного из павильонов.
– Знал бы ты, как я устала, меня уже ничто не радует, – заявила она. – Удивляюсь, как ты можешь часами разглядывать какую-то железку. Мне нужно где-то отдохнуть. Идем в наш номер?
Дмитрий в ответ неопределенно хмыкнул, но не подал вида, что не разделяет взгляды супруги, и предложил:
– Да, конечно. Давай я тебя провожу, а сам вернусь обратно.
– Это еще зачем? Мне не хочется оставаться одной в незнакомом городе.
– Я узнал, что вечером обещают провести встречу с производителями представленных экспонатов, собравшихся из разных стран. Мне хочется послушать их выступления.
– Это так важно? Как понимаю, сам ты не собираешься выступать? Лучше побудь со мной, а утром все узнаешь из газет.
– Тогда можно было и в Лондон не выезжать. В России рано или поздно газеты, о которых ты говоришь, будут доставлены. Вот только материалы, в них напечатанные, никакого интереса не представляют, а мне хочется услышать, что будут говорить сами выступающие. Правильно, с докладом выступать я не собираюсь, но у меня есть масса вопросов, которые и хочу задать. К тому же именно здесь можно познакомиться не только с хозяевами производства, но и с учеными, инженерами. Для меня это важно, уж поверь.
Феозва лишь тяжело вздохнула, не зная, что можно возразить мужу, и покорно пошла вслед за ним. На выходе с выставки Менделеев вдруг замедлил шаг, а потом и совсем остановился.
– Что-то не так? Или ты встретил знакомого? – поинтересовалась Феозва.
– Подожди, может, мне показалось, – ответил он глухо, – или это действительно тот человек…
– О ком ты? Скажи, это женщина? – К Феозве тут же вернулись былые подозрения.
– При чем тут женщина? Вовсе нет. Подожди меня здесь, я скоро вернусь.
С этими словами он подошел к группе представительных мужчин, стоявших поблизости и о чем-то увлеченно беседующих меж собой. Меж них действительно находился тот самый человек, с которым у Менделеева были связаны неприятные воспоминания о произошедшем с ним инциденте во время его пребывания на стажировке в Гейдельберге. Да, несомненно, то был Альфред Крупберг собственной персоной. Но и он, заметив на себе внимательный взгляд Менделеева, чуть повернулся в его сторону и всмотрелся, слегка улыбнулся, сделал несколько шагов к нему навстречу. Но Менделеев, будучи не готов к разговору с ним, отступил и, не оглядываясь, пошел обратно, подхватил под руку жену и потащил ее к выходу с выставки.
– Что случилось? – поинтересовалась она, семеня рядом. – Кого ты там увидел? На тебе буквально лица нет, будто привидение встретил!
– Ты почти угадала. Это и есть привидение. Из прошлого. Идем скорее в отель.
– Может, ты все же объяснишь мне, что происходит?
– Потом расскажу, – отмахнулся он, обернувшись на ходу, чтоб проверить, не увязался ли промышленник следом за ними. Но тот продолжал все так же беседовать со своими знакомыми, не собираясь никого преследовать.
После того как они вернулись в отель, Феозва задала мужу все тот же вопрос, и он вкратце передал ей, как его при отъезде из Германии в Россию пытались удержать и даже преследовали до самой границы.
Удивительно, но Феозва выслушала его рассказ без особых, как обычно, эмоций, чего он ожидал от нее. Создавалось впечатление, будто бы все это было ей давно известно. И хотя она не подала вида, но что-то Дмитрия в ее поведении насторожило.
– И что теперь? – спросила она. – Думаешь, он приехал в Лондон специально, чтоб встретиться с тобой? Вряд ли. Он наверняка уже нашел на твое место кого посговорчивее.
– Как знать, как знать, – ответил Дмитрий, задумчиво прохаживаясь по номеру. – Но мне бы не хотелось повторно встречаться с ним. Лучше, если мы прямо завтра уедем.
– Я не против. Лично мне эта выставка ужасно надоела. Лучше ответь мне, почему ты не желаешь встречаться с этим господином? По-моему он в свое время предложил тебе выгодные условия.
– О чем ты говоришь? – удивился Дмитрий.
– Этот промышленник обещал тебе неплохое жалованье, лабораторию, оборудование и все такое.
– Но для этого нужно покинуть Россию. Мне, русскому человеку! Нет, ни за что.
– И что тут необыкновенного? Многие мои знакомые перебирались в Европу и ничуть о том не жалеют.
– Собственно говоря, откуда вдруг тебе известно о «тех условиях», что мне предложил Крупберг? Я вроде бы тебе ничего о них не говорил.
– Нетрудно было о том догадаться, – неохотно ответила она, – в любом случае мы бы жили здесь ничуть не хуже, чем в России.
Но Дмитрия ее ответы не удовлетворили, и он спросил:
– Мне кажется, тебе известно гораздо больше, чем ты говоришь. Откуда?
– Даже не помню, кто мне рассказал. – Она сделала невинное лицо и отвела глаза в сторону.
– Хорошо, можешь не отвечать, но, поверь, я обязательно узнаю, что за всем этим кроется, и тогда мы поговорим иначе.
Но Феозва, сославшись на плохое самочувствие, не захотела продолжать разговор. Дмитрий же, почувствовав ложь в ее словах, спустился на первый этаж отеля и, чуть подумав, отправился на прогулку, желая обдумать все в одиночестве.
…Через пару дней они прибыли в Париж. Не желая обращаться к посредникам по сдаче комнат, отчего сумма возрастала почти на четверть, Дмитрий разговорился с хозяином небольшого кафе, куда они заглянули перекусить. Тот порекомендовал им отправиться в находящийся поблизости дом некой мадам Клемане, принимающей жильцов за умеренную плату.
Они без труда нашли указанный дом, сложенный из серого камня, имеющий к тому же небольшой балкончик на втором этаже. Мадам Клеман придирчиво оглядела молодую пару, поинтересовалась, надолго ли они, где собираются обедать, намекая на собственную стряпню, а потом провела их в уютную комнату, как раз имеющую в своем распоряжении тот самый балкон.
Феозва было скривилась, взглянув на убогую обстановку, но Дмитрий не дал раскрыть ей рта, заявив:
– Чудесно! Мы согласны.
После чего они отправились бродить по городу. На Дмитрия нахлынули воспоминания, как они когда-то кутили с друзьями в местных кабачках, выбираясь в Париж на рождественские праздники, и он намекнул об этом супруге, но в ответ услышал пренебрежительное «фи». Не показав вида, что мнение жены его мало интересует, он решил вести себя столь же свободно, как раньше с друзьями, несмотря на свое недавнее супружество.
С самого начала он отказывался принимать излишне строгое поведение жены, как ему казалось, в обществе, включая взаимоотношения меж ними. Мало того что она неукоснительно соблюдала все посты, не притрагивалась к мясной пище по средам и пятницам, но все эти правила простирались и на их интимную близость. Для Дмитрия это было совершенно неприемлемо, но, не желая ссор, вынужден был соглашаться с ней, хотя потом осыпал жену многочисленными упреками, называя монахиней, отсталой от общества женщиной, а то и вовсе синим чулком.
Феозва на удивление стойко сносила его упреки, но в ответ могла подолгу отмалчиваться, пытаясь тем самым сохранить хотя бы внешне приличия и правила поведения, внушенные ей во время обучения в благородном пансионе. Дмитрия ее молчание, наоборот, раздражало, и он как-то сгоряча заявил ей, что теперь понимает, почему иные мужчины посещают публичные дома, встречая отказы собственных жен. Феозва вспыхнула и, не сдержавшись, заявила:
– Если еще раз услышу что-то подобное, можешь вообще ко мне не приближаться.
На счастье, раздражение Дмитрия обычно длилось недолго, и едва ли ни через пять минут он был готов просить у нее прощения и радовался, если она, пересилив себя, с трудом выдавливала слова примирения, снабдив их вымученной улыбкой.
И сейчас, в Париже, где от каждого случайного прохожего так и веяло чувством радости, свободы и раскрепощенности, Дмитрия переполняло необузданное желание сотворить что-нибудь этакое небывалое, как всякого русского человека, принявшего лишку, пытающегося передать в залихватском танце одновременно и радость, и печаль, и тоску по чему-то давно забытому, чего он не в состоянии вернуть. Он ощущал себя в толпе парижан и приезжих иностранцев именно русским мужиком, которому море по колено и любая работа по плечу.
Дмитрий шел, широко ступая, врезаясь плечом в череду прогуливающихся по тесным улочкам нарядных горожан, словно хорошо скроенный баркас, ведомый уверенной рукой кормщика, раздвигающего скопище льдин во время весеннего ледохода. Феозва, уцепившись за его рукав, едва поспевала за мужем, вполголоса повторяя:
– Митя, куда ты так спешишь, не успеваю…
А он и сам не знал, куда влечет его необузданная русская натура, коей до тошноты надоели вдалбливаемые с юных лет строгости и ограничения. И вот теперь, вырвавшись на свободу, он был готов помериться силами хоть с самим чертом, расцеловать всех и каждого, кто сможет разделить с ним несбыточную радость бытия, присущую только русскому человеку, стряхнувшему с себя навешанные кем-то свыше правила и ограничения, от которых рано или поздно душа человеческая устает и просится наружу.
Вскоре Феозва устала плестись вслед за мужем, который, не чувствуя усталости, шел впереди нее без остановки, не обращая внимания на обессилившую супругу. Она несколько раз пыталась остановить его, но все было бесполезно. И, осознав собственное бессилие, она выпустила руку, замедлила шаг, а затем встала возле фонарного столба. И заплакала. Дмитрий сделал несколько шагов и, наконец ощутив ее отсутствие, обеспокоенно посмотрел по сторонам и, увидев плачущую у фонаря жену, вернулся к ней.
– Ты просто невыносим! – заявила она, всхлипывая. – Привык думать лишь о себе, а у меня уже никаких сил нет. Неужели не видишь? Мне непонятно, куда мы идем. Скажи мне на милость…
– Просто гуляем. Могла бы сразу мне сказать, что устала. Хорошо, давай вернемся.
Добравшись до дома мадам Клемане, Феозва тут же без сил рухнула на кровать. Дмитрий же не знал, чем можно заняться, и вышел на балкон покурить. Их прибежище находилось чуть в стороне от оживленных улиц, и внизу лишь изредка раздавались шаги одиноких прохожих. Но это не были гуляющие пары или праздно шатающиеся молодые люди, а по большей части мастеровые или подсобные рабочие из ближайших кафе, направляющиеся домой. Недалеко от их дома висел газовый фонарь, слегка освещающий пешеходную дорожку. Дмитрий без всякого интереса наблюдал, как на освещенном пятачке появляются вдруг чья-то шляпа или сдвинутая на затылок кепка, а то и солдатская фуражка с поблескивающей на тулье кокардой и столь же быстро исчезали в серых сумерках наползающего вечера.
Вдруг один из прохожих остановился и принялся озабоченно топтаться на месте, а затем и вовсе опустился на колени. Вскоре он поднялся, и Дмитрий успел разглядеть, что тот подобрал с земли слабо звякнувший монетами кошелек и опустил его к себе в карман.
«Интересно, – подумал он, – чей это был кошелек? Его собственный или кто-то его обронил? Но ведь мы недавно там проходили и ничего не заметили…»
И тут ему в голову пришла озорная мысль, чем он может занять себя и даже Феозву, если та еще не заснула. Он вернулся в комнату, выдвинул несколько ящиков из стоящего у стены неуклюжего комода и нашел то, что ему требовалось. То была катушка черных ниток, оставленная для постояльцев заботливой хозяйкой. Он отмотал с нее на палец левой руки довольно длинный кусок, оторвал его и привязал к концу небольшую денежную купюру.
Феозва, не вставая с постели, наблюдала за действиями мужа, чуть приоткрыв глаза, но не решалась о чем-то спросить. Он тоже не спешил посвящать ее в свои планы. Затем все так же молча вышел на балкон и прикрыл за собой дверь. Вскоре оттуда послышались его сдержанные смешки, а потом и громкий хохот.
Феозва не смогла дальше оставаться в неведении, сползла с кровати и вышла вслед за ним на балкон, перегнулась через перила, пытаясь понять, чем занят ее муж.
Тут она увидела под тускло светившим фонарем прохожего, который вдруг зачем-то глянул по сторонам, нагнулся и попытался поднять что-то, ей не видимое с земли. С первой попытки это ему не удалось, и он, чуть сместившись в сторону, вновь нагнулся, будто пытался поймать видимое только ему одному насекомое. И вновь неудачно.
Феозва присмотрелась к мужу и все поняла: привязанная к концу нитки бумажная купюра служила как бы приманкой для разглядевших ее прохожих, тогда как Дмитрий дергал за другой конец нитки, перемещая купюру чуть в сторону буквально из– под носа желающего завладеть ею человека, попытки которого со стороны выглядели очень уморительно. При каждом неловком движении незадачливого прохожего кукловод едва сдерживался, чтоб громко не рассмеяться и тем самым не обнаружить себя.
– Как тебе не стыдно заниматься подобными детскими шалостями, – фыркнула она и протянула руку, пытаясь вырвать у него нитку.
– Не смей, – взвизгнул он, – в том нет ничего предосудительного. Я никого не заставляю насильно гоняться за купюрой. Каждый может идти дальше своей дорогой.
Феозва посчитала выше своего достоинства спорить с ребяческими выходками мужа и проследовала обратно, а вскоре в комнату с шумом влетел и сам Дмитрий и громко объявил:
– Всё, конец представлению. Какой-то мальчуган оказался хитрее меня. Наступил на нитку и завладел добычей. А мне потерянную денежку ничуть и не жалко.
– Не ожидала от тебя подобного легкомыслия, – назидательным тоном произнесла Феозва, – ложись лучше спать, быстрее образумишься…
Обедать на другой день они отправились в ресторан, хозяином которого был выходец из России Александр Мовчанский. Там обычно собирались русские путешественники и эмигранты. Менделеев надеялся повстречаться с кем-то из своих знакомых, сетуя, что давно не слышал русскую речь.
Как и оказалось, едва они сели за указанный им метрдотелем столик, как к ним подошел молодой человек с длинными, до плеч, волосами и дружески похлопал Дмитрия по плечу. Тот напряг память и признал в нем одного из своих однокурсников, учившегося с ним в институте на курс младше.
– Каменский! – радостно воскликнул он и пожал протянутую ему руку. – Давно здесь? А мы вот с супругой из Лондона возвращаемся, решили заглянуть, – кивнул он в сторону Феозвы, сосредоточенно разглядывающей название непонятных блюд, обозначенных в меню.
– Да я на воды еду подлечиться и тоже решил наведаться в столицу мира, – сообщил Каменский. – Только вот слегка поиздержался здесь и второй месяц жду денег из России, а всё не шлют. Увидел тебя, думаю, может, одолжишь мне тысчонку– другую? – закатив вверх глаза выпалил он так, словно просил указать ему нужную улицу
– Сколько? – переспросил Менделеев, думая, что Ослышался.
– Если не тысячу, то хотя бы пятьсот, Я отдам, непременно верну, как только вернусь в Россию. Мне там должен солидную сумму по суду один из моих родственников. Ты его наверняка знаешь: Василий Лукич Мансуров. Он при нашем министре на службе состоит. Ты ведь, говорят, знаком с ним.
– С кем знаком? – опять переспросил Менделеев. Он понимал, Каменский явно хочет его заговорить, начав сыпать известными именами. И он, понимая это, невольно поддался его навязчивым изъяснениям и просьбам, а теперь никак не мог из них выпутаться.
– Так ведь рассказывали, как ты к министру ходил, чтоб место себе выхлопотать. И он будто бы принял тебя и место хорошее определил.
– Когда это было, – отмахнулся Дмитрий, – но денег таких у меня при себе нет. Я тут по поручению нахожусь и даже не за свой счет. Извини. Скажи лучше, кого здесь из наших можно найти? Ты, как погляжу, со всеми знаком.
– Именно так, знаком. А денег в долг никто дать не желает, – сокрушенно заявил Каменский, кося глазами по сторонам. – Уж на что Тургенев богатый человек, как говорят, и тот отказал. Обещал десять рублей дать, коль из России ему пришлют, а другие никак.
– Ты о каком Тургеневе говоришь? Неужели о писателе? Давно его встречал?
– Как раз перед тобой. Вон он сидит возле самого окна, – показал Каменский в сторону плечистого мужчины, расположившегося в глубине зала.
– И ты с ним, говоришь, знаком?
– Конечно, мне многие известны, и меня многие знают.
– А может, представишь меня ему? – с робостью в голосе произнес Дмитрий.
– Почему бы и нет. Хотя как ты был жмот и сквалыга, не сердись, так им и остался. Знай мою доброту, пойдем…
И они направились к столику у окна. Удивленная Феозва было поднялась следом, но решила, что лучше дождаться мужа, и сделала знак официанту, чтоб принял заказ.
Каменский и Менделеев подошли к Тургеневу, и тот повернулся на шаги за своей спиной. Дмитрия удивил сосредоточенный и внимательный взгляд его серых больших глаз, громадный лоб мыслителя и удивительно тонкие, резко очерченные губы, чуть прикрытые растительностью на верхней губе, соединяющиеся с начавшей седеть бородой, обрамляющей причудливым орнаментом его лицо. Тургенев же, не говоря ни слова, вопросительно смотрел на них, и Каменский поспешил представить Дмитрия:
– Прошу простить великодушно, Иван Сергеевич, но вот мой давний знакомый является вашим страстным поклонником. И, узнав, что мы с вами знакомы, очень просил составить ему протекцию.
– Замучили меня эти поклонники, – вздохнул Тургенев, – но деваться некуда. Назвался груздем – полезай в кузов. Чем занимаетесь, сударь? Служите? Торгуете? Или, как некоторые, жизнь прожигаете? – При этом он бросил недвусмысленный взгляд в сторону Каменского.
Тот его намек понял и поспешил откланяться.
Тургенев предложил Дмитрию присесть, отодвинув в сторону пустую тарелку с остатками еды.
– Может, хотите что заказать? – спросил он, но Менделеев отрицательно замотал головой. – Так чем изволите заниматься? – повторил он вопрос.
– Химией, – выдохнул Дмитрий, – приват-доцент Петербургского университета.
Тургенев грустно улыбнулся и сказал как бы с сожалением:
— Жаль, очень, очень жаль. Жаль, когда такие вот молодые люди посвящают свою жизнь непонятно чему. Я было решил, что вы художник или поэт, музыкант, наконец. А химия… что в ней интересного? Алхимики – те хотя бы золото пытались из свинца добыть, оказалось, зря. Ничего не вышло. Нет, вы мне скажите, какого рожна вы этим занялись?
Менделеев не ожидал столь очевидного неприятия от известного и уважаемого им человека, а потому растерялся и не сразу нашел что ответить.
— Химия – молодая наука, – начал он издалека, – алхимики, которых вы изволили упомянуть, действовали бессистемно, наугад, смешивая разные вещества, при этом надеялись на успех…
— И что же изменилось? – перебил его Тургенев. – Вам стал известен какой-то секрет? Чем вы от них отличаетесь? Объясните мне, темному.
— Открыты новые законы, стали известны результаты многочисленных опытов. На это ушло несколько веков, не считая многих смертей во время неудачных опытов и мелких неудач. На мой взгляд, химическая наука стоит на пороге великих открытий.
На этот раз Тургенев слушал его не перебивая, но, как показалось Дмитрию, с высокомерной улыбкой, желая оставаться хозяином положения.
— Вы, молодой человек, говорите это с такой уверенностью, что даже я, старый скептик, готов вам поверить. Только извините меня за прямоту, но наука и практическая жизнь далеки друг от друга. Русский мужик даже не подозревает о ваших стараниях. Как он садил испокон века свою полоску, так и дальше ее возделывать станет. И никакая сила не заставит его измениться.
Теперь уже Менделеев, распалившись, перебил писателя:
— Позвольте, позвольте, вы что же предлагаете, как те ваши нигилисты, отрицать очевидное? Или желаете Русь мужицкую к топору призвать, по примеру известных вам господ? Нет, тут я вам не пособник.
— Вы не так меня поняли. Мне хорошо известно, какие жертвы принесла та же Франция, прежде чем общество ее обрело элементарную свободу, а страна стала той, какой мы можем ее видеть. Важны культурные преобразования. Вот только нам с вами вряд ли удастся их когда-нибудь лицезреть. Кто там выдумал особый путь развития России? Полная чушь! Европа стоит на плечах Римской империи, а наш русский трон ничем не отличается от того, на котором восседал Чингисхан. И порядки те же, что в Золотой Орде были: хан приказал, а подчиненные исполнили. Пока это будет продолжаться, никакие изменения нам не грозят. Надо брать пример с Европы, иного пути нет.
Менделееву явно не понравилось предложение его собеседника, и он, набычившись, не глядя тому в глаза, поинтересовался:
– И что же вы предлагаете? Менять существующий порядок в угоду французикам или австрийцам?
– Зачем сразу так: в угоду кому-то там? Законы поменять следует пренепременно, а не ждать, пока кто-то там решит сделать это за нас.
– И религию тоже? – все так же не поднимая глаз, спросил Дмитрий. – Народ не примет такого разворота.
– Народ всегда против любых перемен. Насчет религии ничего не скажу. Существует мнение, будто русский народ чуть ли не самый богобоязненный, истинно верующий. Я вот в детстве насмотрелся в имении своей матушки на этих самых верующих. Убить могут за полено дров, не говоря о большем. Детей порют чуть не до смерти, а потом каяться их же заставляют палачам своим ручку целовать. Вот где она, вера, темнота беспросветная у них верой зовется. А вы мне про какую-то там науку толкуете. Русский мужик команды лево-право не понимает, в армии им к ногам сено или солому привязывают, только лишь бы научить чему, а вы им химию знать предлагаете. Нет, батенька, рано вы наукой занялись, ох, рано…
Через большие окна ресторана светило яркое полуденное солнце, отчего многочисленные мухи кружили над головами посетителей. Тургенев сидел спиной к окну, и потому сидящим напротив был виден лишь его контур, в то время как черты лица смазывались ярким солнечным светом, бьющим прямо в глаза. Потому для Менделеева известный писатель словно парил в воздухе, и выражение его лица невозможно было понять, что невольно смущало Дмитрия. Он и так чувствовал себя неловко рядом с этим именитым человеком, ощущая себя перед ним подростком, вступившим в спор с почтенным и мудрым учителем. Но он при всем к нему уважении не мог разделить его взгляды, пытался уйти от прямого столкновения в споре, пробовал лавировать, отчего начинал злиться на самого себя, а потому мысли его путались и выразить собственную точку зрения он попросту не мог.
Они говорили достаточно долго, Дмитрий не мог даже сказать, сколько примерно, долго был увлечен спором со своим собеседником. Многие взгляды Тургенева злили его, но должных аргументов вот так, сходу, он найти просто не мог. Потому, когда тот назвал его «постепеновцем», то попросту растерялся, не зная как реагировать на это определение.
Из неловкого положения его неожиданно выручила собственная супруга, которая подошла к их столу и поинтересовалась, скоро ли Дмитрий освободится. Он представил ее Тургеневу и, поспешно извинившись, вышел, так и не пообедав.
